К прозе Евгения Харитонова и в самиздате 1970-х годов относились довольно настороженно именно из-за ее темы - "...дела блядского". Отталкивала не сосредоточенность писателя на своей внутренней биографии (исповедальность стала для литературы застоя привычной), ни даже узорчатый язык Харитонова, а именно откровенность "некоторого личного свойства, раскрывающаяся в теме, им разрабатываемой". Таковой, по словам писателя Владимира Сорокина, была, например, реакция на Харитонова поэта из старшего поколения "самиздата" (еще времен "Синтаксиса" конца 1950-х) Всеволода Некрасова. То есть и в довольно либеральной интеллигентской среде сексуальная ориентация Харитонова подчас вызывала некоторую настороженность. Причем, Сорокин не случайно вспоминает именно о реакции Некрасова на Харитонова, так как их очень роднят эксперименты в области поэтики. Некрасов, восхищавшийся тем, как пишет Харитонов, был "шокирован" тем, о чем он пишет.

Пугала, впрочем, не сама гомосексуальность Харитонова, а то, что он посмел вынести эту сферу человеческих отношений в литературу такого рода, которая не воспринималась иначе, кроме как в качестве самого интимного дневника. Такому впечатлению от текстов Харитонова во многом способствовал и их неповторимый алитературный язык.

Евгений Харитонов нигде и никогда не играл в гомосексуализм - на сцене, в литературе, а тем более в жизни. Его проза - отражение советской гей-субкультуры 1960-1970-х годов. Он всего лишь двигался в ту сторону, куда ушла двумя десятилетиями раньше вся советская литература - к искренности. Но в своем поэтическом прямодушии он зашел так далеко - туда, где художественные законы столкнулись с нормами УК СССР.

В искусстве со своей "запретной темой" Харитонов испытал неизведанную степень одиночества. "Мы есть бесплодные гибельные цветы..." - так начал он свою "Листовку". А вот как закончил: "В косной морали нашего Русского Советского Отечества свой умысел! Она делает вид, что нас нет, а ее Уголовное уложение видит в нашем цветочном существовании нарушение Закона..."

Но надежду, питавшую его жизнь, Харитонов черпал в других законах и заветах. Изнеженный и лукавый "ангел падения" - весь "в бусах, бумажных цветах и слезах" - он знал, что где-то "у Бога под сердцем" ему уготовано "первое место в раю и Божий поцелуй..."

М.: Глагол. 2005, 560 стр., ISBN 5-87532-005-2.