В начало
> Публикации
> Фрагменты книг
Василий Розанов
Василий Розанов. В темных религиозных лучах. Колеблющиеся напряжения в поле
Самоотрицание пола
Выражение врача и акушера: "Я кастрировал бы у себя органы воспроизведения, более не нужные", - объясняет с такой полнотой первоначальные и оригинальные явления самооскопления, что ничего другого, кроме рассказа этого врача, не нужно прибавлять, не нужно ничего искать. Очевидно эти и близкие к этому явлению в текущем поле и вызвали все древние и новые случаи оскопления. С тем вместе нельзя не почувствовать, что такой носитель живого чуда в себе, который чувствует в себе то, чего не видит и не осязает, а что видит и осязает - того не чувствует, должен быть глубочайше потрясен, взволнован, испуган вечным испугом. И, как каждый человек в подобном положении, он не может не обратиться к Тому, Кто вековечно служил человечеству и опорой, и утешением; не может не обратиться в этом по преимуществу метафизическом состоянии к Первоисточнику всех метафизик, всего непостижимого.
Подобные-то обращения к Богу людей, так или иначе аномальных в поле, в большей или в меньшей степени аномальных, не могущих вести нормальную семейную жизнь, не могущих нормально супружествовать, - и образовали весь аскетизм, как древний, так и новый, как языческий, так и христианский. Только в то время как в других религиях он занимал уголок, образовывал цветочек, - христианство собственно состоит все из него одного, с прибавками терпимыми, снисходительными, полузаконными, и, в сущности, по строгой внутренней его мысли, беззаконными.
Есть влияния оригинальные и подражательные, вторые могут происходить по примеру, по учению. Но первые всегда происходят по природе. "Не могу иначе!" - вот крик натуры, лежащий в основе и безмолвного жития, и учения, и пропаганды.
И нельзя в сторону законодателей, медиков, родителей не заметить, что попытки "женить" (или выдать в замужество) этих субъектов "третьего пола" совершенно равняются преступным и ужасным попыткам содомировать их. Ибо для них наше-то полосочетание и есть "содом", "гадость", "невозможное". "Выйти замуж - это для меня равнялось бы сойти с ума, но не умом, а всем существом", - сказала мне, опустив голову, одна совсем молоденькая девушка, о которой я знал, что она урнинг, а она полузнала, что я знал, и не открывала этого и не скрывала.
К этому порядку явлений должны быть отнесены все случаи бессупружеского супружества, т.е. когда двое супругов, вступив между собой в брак, или вполне удерживали девство, или очень скоро прекращали половое отношение, живя десятилетия последующей жизни без всякого полового общения. "Особый вид аскетического подвижничества, встречаемый среди мирян, - говорит русский переводчик к творению Иоанна Мосха "Луг духовный", - это - воздержание (читай: "отсутствие половых сношений") в браке. Этот обычай мы встречаем (читай: "это явление мы наблюдаем") с первых времен существования Христианской Церкви. Таковую жизнь вели: преподобный Аммон с супругою, св. Магна анкирская (г. Анкира в Галатии), благочестивый Малх, Анастасий и Феогния, Пелагий Лаодикийский с супругою, Юлиан и Василиса (285 г.), Кокон Исаврийский и Мария (II век), Цецилия и Валериан, римский аристократ (230 г.), Захария-башмачник и Мария (III век)". Судя по неупоминанию против некоторых имен даже века, в котором они жили, явно, что все черты их подробной биографии затерялись во времени; но в памяти потомства сохранилась цепь их имен и образовала уже не факт, а зов и пример, который действовал во всю историю христианства и дошел даже до холодной России XIX века (время перевода Иоанна Мосха). Так образуется учение, так образуется традиция, так образуется школа. Так нить за нитью выткана была "Церковь" - не в нелепом определении собрания верующих, а в глубокомысленном значении единой традиции и единого духа, выросшего из одного зерна.
Зерно это бессеменность. Если формирование и жизнь семени и формирование и жизнь яйца сообщают каждому своему носителю, в одном случае мужчине и в другом женщине, такую необозримую богатством, сложностью и обособленностью психику, то и представить себе нельзя, до какой степени странна и необычайна будет психология, вытекающая из этого вечного и неразрушимого девства, где мы имеем субъекта, о котором не можем сказать, что это мужчина, и не можем сказать, что это женщина, и сам он не знает этого, и даже этого нет, а есть что-то третье, кто-то третий! Можно было бы сказать "третий пол", если бы все-таки мы не имели в наличности мужского и женского, но странным образом перемешанного и раздробленного! Во всяком случае, непременно появится третья психика - не мужская и не женская.
Какова будет она?
Никогда не будет детей. Никогда не будет дома, "хозяйства", - иначе как в смысле помещения, стоянки, логова, квартиры, кельи, пещеры, палатки. Одна виноградинка и нет лозы, - и помещение виноградинке совсем другое, чем лозе. Таким образом глубочайше будет разрушен тип социальной жизни - разрушен не в бытовом, а в психологическом корне, т.е. более глубоко. Это есть то разрушение, на месте которого ничего не вырастет. Не менее разрушается тип истории. У него оставляется голова и отсекается туловище. Будущее не нужно тому, у кого не будет потомства, - будущее полное, всеобщее. Судьба последующего человечества представится под углом зрения не интересов этого человечества, а интересов группы этих одиночек, их - за неимением родового - духовного союза, духовной преемственности и связи. Эта группа людей будет жить и развиваться среди человечества, но против человечества, отрицая самый его корень. Наконец, в каждом племени и народе эта группа не будет иметь связывающих боковых скреп в виде горячо лелеемого родства. "Что братья и сестры мне? Мне важны ученики, - это типичный голос, типичное самоощущение каждого подобного одиночки и всех их.
Племени, народа, рода - нет. Будущего - нет. Прогресс - не нужен. Что же остается, и особенно что остается для очень высоких способностей, для большого горения духа? для той живости его, какая и вообще отличает младенца и раннего отрока (обоюдополых, см. выше) от дебелого мужа и уставшей супруги?
Взрыв духовных интересов. При одинаковом количестве воды всякий поток тем глубже, чем он уже. Отщепление, притом органическое, внутри самого субъекта, от таких огромных областей, как народность и прогресс, - закрытие для ока человека этих частей горизонта - не может не вызвать исключительной ясности взгляда, исключительного удлинения зрения, исключительной высоты мысли у такого субъекта. Повторяю, что все это - не извне, а внутри, не "заперто", а "не хочется". Того чего "хочется", - при этих условиях уже хочется со страстью, с огнем, гением. "Дебелые супруги", будь их сотни, тысячи, - не могут бороться с десятками таковых. У "дебелых супругов" есть своя сила - но не в духовном царстве; есть свое благочестие - но это не "праведность" келий, не их экстаз и ночные молитвы. Как ни странно сказать, но европейское общество, в глубокой супранатуральности своей, в глубоком спиритуализме, в глубоком идеализме, в грезах, мечтах - до Вертера и Левина - создано одиночеством: ничего подобного, ничего похожего не было никогда в античном мире, в античной общине, на античной ????? и forum`e; как нет этого и на Востоке, в Азии. Аромат европейской цивилизации, совершенно даже светский, даже атеистический и антихристианский, - все равно весь и всякий вышел из кельи инока. Это - инока безграничный субъективизм, его беспредметные грезы, предчувствия, ожидания, тревоги, страхи, смущения, нерешительность, пересекшиеся в диалогах гостиной и литературы. Робкие глаза, тайная улыбка, слабое тело - все, все из кельи. Все-то, что так отрицает, так похоронило Агамемнона, Одиссея, крикуна-Демосфена и римских самодовольных патрициев. Самые пороки древности, перейдя в новый мир с теми же названиями, получили новый колорит; самые добродетели древнего мира в новом мире пропитаны другим запахом. Патриотизм Гизо или Мишле не имеет ничего общего с патриотизмом Геродота или Фукидида, и славолюбие Байрона совсем не то, что славолюбие Цицерона. Все стало нервознее, болезненнее, нежнее, хрупче. И все это - от нетвердых ног (подлинного) монаха, тонкой его шеи, длинных волос, женоподобного голоса.
Душа не та! Душа новая. - Какая? - Бессеменная. Бесствольная, гибкая, ползучая или парящая за облаками; в отрицательных случаях - не прямая, лукавая, хитрая, злопамятная, мстительная; "бабья". "Мужественность", костяное, твердое начало наполовину хрустнуло, когда умер древний мир; женственность, "вечная женственность", страшно возросла и облила собой душу даже мужчин. Мужеподобность страшно понизилась в Европе сравнительно с классическим миром, где жены были храбрее и мужественнее христианских мужчин. "Христианский мужчина" - даже как-то не выговаривается. "Какой он мужчина?" - хочется насмешливо переспросить; переспросить о Руссо, о Толстом, о Достоевском, о многом множестве людей, гениально творивших во вкусе христианской Европы. Совпадение "женского в мужском" с основным тоном европейской цивилизации - до того поразительно, что не надо ничего другого еще знать, чтобы сказать: "Да в основе своей эта цивилизация вышла и не из головы Зевса и не из бедер Афродиты, а как отсвет натуры Паллады и Ганимеда".
Мы отвлеклись от предмета и вновь возвращаемся к нему. Наша тема - не цивилизация, а теснее, уже, - Церковь. Лютеранство, отвергшее монашество, потеряло с ним и всякую метафизику: потому что одно иночество и составляет всю метафизику в христианстве. Все прочее - рационально, объяснимо, обыкновенно. Совершенно необъяснимо, со стороны ли опоры в Первом Завете, или со стороны понимания, разума - одно иночество; и оно одно составляет поворот в истории от древнего к новому, оно есть виновник и создатель "новой эры". Без него - просто ничего нет; есть штундисты, пашковцы, благонамеренные люди, чистоплотные люди, благонравные люди, добрые, либеральные и т.п. и т.п.; есть Светловы, Петровы, добрые пастыри, трезвые священники. Но непонятно, почему это образует Церковь как специальное. Это просто "общество добрых людей", или "общество благородных людей", с которыми приятно иметь дело. Специальное Церкви начинается с монаха, пусть нечесанного, пусть злого, совершенно невежественного. Все равно - он несет в себе метафизическое зерно, которое ошеломляет нас новизной и странностью, которому мы удивимся и перед которым, как перед всяким дивом, может преклониться. Эта "дивность" его заключается в глубочайшем трансцендентном разобщении со всеми нами, в совершенной непохожести на нас, в силу которой - смотря по расположенности и подготовленности - мы назовем его "демоном" или "богом" (в простонародьи), стоящим выше или ниже человека, но во всяком случае - в стороне от него. Разобщенность эта и дивность эта заключается в оригинальной или подражательной, правдивой или притворной, потере вкуса к женщине, потере интереса к женщине, которая у подражательной и неоригинальной группы выражается во вражде к женщине, бегстве от нее и страхе перед нею. Один инок учил, и это навсегда нужно запомнить как суть всего: "Чадца! Соль из воды берется, но, соединяясь с водой, растворяется и исчезает. Так и монах: от женщины произойдя, он, когда приближается к женщине, то ослабевает и обращается в ничто" (Иоанн Мосх, стр. 265)... "Поэтому великие подвижники, как Пахомий Великий, Иоанн Каламит, Феодор, Маркиан, Пимен, Руф, Симеон Столпник и др., не допускали на глаза себе не только сестер, но даже родных матерей!"... В случае, если это было оригинальное явление, можно судить по этому о степени отвращения от женщины; а если подражательное, по заповеди, то мы можем по этому судить о пафосе заповеди!
- Нет супружества, семьи! И не надо!
В этом состоим не что-нибудь в христианстве а все оно. Подобно тому, как сотни предписаний Ветхого Завета можно же было свести к двум: "Люби Бога и ближнего, ибо в этом весь закон и пороки", - так точно все поучения, притчи, образы, сравнения, обещания и правила Нового Завета можно свести к одной: "Не тяготей к женщине". Известно, что, отдавая вновь постриженного отрока в подчинение и руководство старцу, ему говорят: "Вот, он будет тебе как Бог, повинуйся ему паче Бога!. Почему так, истина ли в этом? Полная! Суть старца, уже выверенная, уже очевидная монастырю, заключается в бессеменности, в невожделении к женщине. А в этом "закон и пророки". Поэтому вместо длинного богословия и пространных наставлений отроку и говорят: "вот старец, повинуйся ему", - и это совершенно то же, что исполнить все законы и пророков. Свет бессеменный: и уже кто взял зерно его все равно, что Богу повиноваться. Очевидно.
От этого не по злоупотреблению, а по глубокому предчувствию истины и по сознанию всего объема ее монахи согласны скорее на допущение всяких злоупотреблений в своей черной братии, на невежество всего духовенства, на отречение от науки, на подавление всякой свободы, наконец даже готовы терпеть чудовищный половой разврат в самом монашестве, хотя непременно тайный, необъявленный - чтобы ценой всех этих потерь, несчастий и унижения, однако, сохранить самый принцип монашества, притом не униженный, а сколь можно возвышенный, прославленный. В этом все дело!!! Скажите, объясните и докажите самому праведному "святому" христианского мира, живущему, положим, в самую развратную монашескую эпоху, как было в католичестве в XVI веке и в X-м веке, что "упразднить бы монастыри и монашество, а пусть будет каждый семейным - и тогда пороки прекратятся", и он, при всем сознании и внутреннем согласии, тем не менее отвергнет это моральное спасение ради сохранения метафизического зерна! С глубокой тоской, с глубоким трепетом сердечным - и все-таки отвергнет, сказав про себя: "Лучше я поверю Христу, чем всему обвинению мира и очевидности глаз своих: ибо зачем же Он пришел? Тогда настанет нравственность: но где же будет собственное Царство Христово? - Оно разрушится". Пока есть хотя один праведный монах среди тысячи развратных, наконец, даже если все 1001 монах развратен, но принцип монашества не отвергнут, до тех пор Царство Христово, хотя умаленное и подавленное, засоренное и почти разрушенное, - однако остается. А 1001 счастливых семьянина, будь они хоть добродетельны, как Авраам, составляют только Царство Ветхого Завета и ни одной крупинки Нового. "А меньший в Царстве Нового Завета больше самого большого праведника Ветхого Завета", - сказал пришедший не нарушить "иоты" в этом Завете. Поэтому пока держится принцип бессеменности, то хотя бы ни одного его исполнителя не нашлось - держится вся Церковь: ибо придет еще, придет новый, придет когда-нибудь, и исполнит этот принцип - и тогда восстановится разом вся Церковь в главной мысли своей, в главной задаче своей, в великой теме, в великой молитве. Восстановится в особливом духе, которого нет в тысячах и миллионах счастливых семей. Нигде нет, кроме - кельи, монаха.
Суть этой мысли, или общее этого духа, лежит в неодолимой уверенности:
- От бессеменности спасение!..
Семейные добродетели суть "немножко не те" добродетели; а если и есть пороки в бессеменных и бессеменности - то "какие-то преходящие и вообще ничего"... Тут именно сонм "своих людей", одной категории. "Самые добродетели противоположных нам - не нужны, и самые пороки наши - извинительны." Главное, чтобы "торжествовали мы" и "наше начало". "Миру предстоит погибнуть..." Добродетели семейные потому - ничто, что самая семья должна исчезнуть, переродиться во что-то духовное; и тогда естественно былые добродетели ее перестанут быть образцами ли, правилами ли, и вообще обратятся в ничто. Какой интерес, что некоторые деревья очень хороши в лесу, который завтра сгорит? Если же бессеменные и оказывают недостаток, напр., участливости к людям, черствости к семье, порой жестокости - тюрьмы, казни, инквизиция, - то ведь это исправится тем общим идеализмом, духовным царством, в выработке которого состоит сама суть бессеменности. "Все исправится", как только мы "успокоимся", а "успокоимся мы" тогда, когда "все к нам придут". "Пусть все согласятся на бессеменности, и мы растворим тюрьмы, и никогда, воистину никогда более не зажжем костров!" "Мы отпустим всякий грех чрезмерный, - как отпускали всегда своим, без наказания, по одному рассказу, разве с легким выговором. Мы будем кротки: воистину, мы кротчайшие из людей! Ни казни, ни суда, ни наказания - ничего не будет. Но не будет, когда все придут к нам. И станут как ангелы на земле, в земных еще условиях, но в небесном состоянии, в котором не посягают, не женятся, не вожделеют, не имеют детей. Мы предвозвестники этого нового состояния, преображенной земли и Нового Неба. Аминь и борьба. Конец и начало. Геенна и скрежет зубовный или вечная тишина Райского блаженства"...
Как кристалл внутри Церкви: и этот твердый кристалл нерастворим в Христианской цивилизации, и медленно ведет христианские народы, как племена и кровь, как землю, и ведет само христианство, как что-то слишком сложное, состоящее из языческих и евангельских начал, - к разодранию, разрушению и оставлению на земле "немногих избранных":
- Царства бессеменных святых.
СОДЕРЖАНИЕ
