Обложка французского издания романа ''Канатоходец господа Бога''(1998)

Теперь я понял все.

Это не просто оргия, они справляют са-танистский культ.

Я раньше слышал о таких зловещих маскарадах. Но и представить не мог, что все это настолько вульгарно и гадко.

Эти люди мучают друг друга изощреннее, чем военачальники мятежных солдат в начале века.

Я не хочу их видеть.

Я не хочу их слышать.

Господи, почему паралич, лишивший меня способности двигаться, не затронул ни зрения моего, ни слуха?

Они валяются вповалку друг на друге. По-скотски. Без всякого стыда.

У них это называется "заниматься любовью".

Чувства Виржини (и Софи тоже) - полная противоположность этому распутству. С первого дня нашего союза (освященного небесными узами брака) мы станем выражать нашу любовь двояко. Мы сложим гимн творению, небу, солнцу, луне, звездам, цветам, долам, кедрам и снегам... всему сущему, что создал Господь. И весь мир, в душах наших, мы будем связывать с нашей любовью. Ничему не отдавая предпочтения и ничего не исключая.

Я боготворю Виржини и тем самым должен любить всех созданий земных и каждое в отдельности. А Бога - всего превыше.

"Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой, Ты облечен славою и величием, Ты одеваешься светом, как ризою".

А бедный раб (мне жаль его!) продолжает рассказывать о своих мучениях. Это даже смешно, что он твердит по обязанности, как заведенный: "монсиньор Люцифер".

- Монсиньор Люцифер запер меня в дальнем стойле конюшни. Он привязал меня за шею, точно кобылу. Я целовал ему руки, когда он это делал. Я ждал его целый день, твердо зная, что монсиньор у себя в кабинете возбуждается при мысли, что я страдаю из-за него. Я лежал на соломе. Когда вечером он пришел и отпер замок моей цепи, все тело мое охватил пламень. Я знал, что монсиньор отстегает меня хлыстом и будет мочиться мне в рот - долго, потому что специально для этого терпел весь день.

Моему союзу с Виржини будут чужды подобные низости. Божественным танцем будет он, увенчанный обретенной навеки гармонией.

Как разительно несхожи моя анатомия и ее! И в какое непримиримое противоречие вступают мое мужское желание и ее женская гармония!

- Раб, сейчас придет один мой приятель!

- Монсиньор Люцифер, он будет колоть меня шпорами, как в прошлый раз?

- Нет. Это другой.

- Я сделаю все, что прикажет монсиньор. Я покажу ему, что вы, монсиньор, вышколили меня как следует.

- Я приготовил тебе сюрприз.

- Монсиньор, за эти три дня, один, под замком, на цепи, я принял столько мук ради вас!

- Ты вожделел?

- Я пролил много слез, монсиньор. Мне казалось, будто я канул в бездну собственной души.

- Ты страдал, ты отчаялся, как это меня возбуждает!

- Вы один, монсиньор, можете утолить мои печали. Я счастлив тем, что люблю вас безумно и самозабвенно.

- Эк тебя разобрало, хочется? Надо бы связать твой хрен.

- Порой, там, в конюшне, я рыдал, ожидая вашего прихода. Я чувствовал, как тону, монсиньор, тону в пучине одиночества.

- Я отдам тебя... продам... безжалостному злодею.

Довольно!

Пагуба заполонила их жизнь, словно целомудрие вывернули наизнанку.

Пусть эти распутники и извращенцы скроются с глаз моих навсегда! Чем я провинился перед небесами, чем заслужил такое наказание?

"Из уст же Его исходит острый меч... Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя".

И подумать только, что мне никуда не деться, меня будет пользовать (пока не вернутся мои непорочные ангелы) и даже мыть и подтирать это гнусное похотливое чудовище.

"Глаза у них исполнены любострастия..."