Так вот, сначала я парился в семинарии. Как ты думаешь - "для чего?" Я хотел получить приход, именно этот приход. Как мне там было, с кем и зачем разговор особый, но факт что приход я получил, своего добился. Я человек слабый и больной, о болезни моей не знает ни одна собака, но тебе расскажу. Ты, наверное, замечал за собой, что пообщавшись с каким-нибудь существом более-менее долго, начинаешь подражать его повадкам, думать, как оно, говорить его словечки и так далее. Именно этим я и болел. Стоит мне посмотреть на какую-нибудь тварь, как она поселяется во мне настолько, что я чувствую каждую её тошнотворную мысль. Я боюсь людей, и боюсь их именно по этому. Потому мне необходима церковь, здесь я всегда один, всегда занят никому не нужной работой, а их так много, что для меня они стадо, а я, сам понимаешь, пастырь. Хороший надо сказать пастырь. Одна проблема - это исповедь. Но там свои тонкости. Пять - шесть первых человечков на меня действуют, но после снова идет толпа, всё размазывается, разнюнивается и расклеивается, а я снова становлюсь самим собой.

Так я жил, никого не трогал, и тут, ясное дело, случилось. Часа в четыре утра из помятой "Волги" с одной, но галогенной, фарой, вышла женщина в шубе и домашних тапочках, а "Волга" уехала навсегда. На руках у женщины был младенец. Я теперь так думаю, что о моей болезни кто-то знал, и её на меня навёл. Сейчас психологов, как палачей при инквизиции. Она вошла ко мне, разбудила среди ночи, и под шубой у неё была только ночная рубашка, младенец же был укутан в такой конвертик, что даже я ему позавидовал. Она стала говорить, и видимо её научили, всё лицо своё под мои глаза подсовывала. Зацепила она меня, потянула. Хотелось ей окрестить младенца прямо сейчас, среди ночи. Я стал моргать как она, у меня отвисла нижняя губа, был у неё такой дефект внешности, и понял я, что НАДО. Пошли в храм, я свечи зажёг, никого будить не стал, всё красиво делал, медленно. Свечи некому было держать, но улыбнулась она, потом и я как она, и решил: обойдемся. Что дальше будет, понял я на середине обряда, но остановиться уже не мог. Слишком она любила своего ребёнка. Она его так любила, что имела права делать всё, что ей вздумается. Она попросила сама его опустить в купель. "Зачем?" - я спросил. "Так ведь теперь уж всё равно," - она ответила. На самом деле было всё равно, я чувствовал уже, что у меня грудь от молока набухла. Она опустила ребёнка в купель, и держала его под водой пока он не утонул. Потом сказала: "Спасибо." Развернулась, достав мокрый трупик, и ушла с ним, без шубы на мороз. Больше я её не видел.

У меня потам болела грудь, и, чтобы не повеситься, я пошёл в город, где ездил сутками на метро. В метро, как помнишь, я и нашёл тебя, грешного. Привёл сюда, жил с тобой, откормил тебя, ишь какой стал холёный. А теперь ты мне говоришь, что нам нельзя перед алтарём трахнуться. Ну повтори ещё раз, ну скажи: "Нельзя". Ведь не я же этого хочу, ты этого хочешь. Ты, а не я, понял, скотина.