Элин Николаевич всегда стеснялся своего имени. Приходилось объяснять, что Элин на самом деле - Эл-лин, так назвала его в своё время мать, всю жизнь проработавшая в районной библиотеке и влюблённая в античность. Когда родился Элин Николаевич, в моде были экзотические имена.

Элин Николаевич служил в одном московском НИИ архитектором. Это только звучало так, а по роду заня-тий был он обычнейший чертёжник. Радостей в жизни Элина Николаевича было немного: малогабаритная квар-тира, книги, хорошая музыка да привычная работа. Машины у него не было, дачи тоже, ни жены, ни стало быть тёщи. Детей он любил, но по той же причине не было и детей. Квартира его походила на нору рака-отшельника. Возвращаясь со службы домой, он ставил любимую пластинку, Гайдна или Чайковского, и отдыхал, лёжа на жёстком пружинном диване. Потом ужинал и становился к кульману. Так он осуществлял на ватмане невостре-бованное. Элин Николаевич знал, что это вряд ли когда-нибудь воплотится в мраморе, граните и бетоне. Он чертил в стол, а вернее - в шкаф. Для потомков.

Иногда Элин Николаевич брал фотоаппарат "Зоркий" и выходил на пленэр. Его страстью были пейзажи - вечно обновляющаяся природа внушала ему высокие мысли о бесконечном. О другой страсти Элин Николаевич и сам себе стеснялся признаться, считая, что это всего лишь издержки холостяцкой жизни. За тридцать два сво-их неполных года он ни разу не был влюблён в женщину. То есть он влюблялся время от времени, а вернее из-редка и уже в прошлом, но безответно. Даже до поцелуев не доходило, не говоря о большем. То ли причина в его природной застенчивости, то ли обстоятельства так складывались, но в конце концов это перестало угнетать его. Как и то, что думают по этому поводу коллеги.

На почве одиночества Элина Николаевича по ночам навещали беспокойные сны. По большей части это бы-ли всё же видения приятные, но анонимные. Это его душа, оторвавшись от тела, жила своей жизнью. И Элин Николаевич, как подросток, вынужден был просыпаться и среди ночи топать в шлёпанцах в ванну - смывать очередной сновиденческий позор взрослого мужчины. Он пробирался там под свеженапечатанные снимки, ко-торые обычно сушились на бельевых прищепках, задевая головой ядовито шуршащий серпантин негативов, и включал водичку через душевой рожок... Сон, конечно, был попран, поэтому Элин Николаевич шёл глянцевать подсохшие фотографии. Если попадался удачный кадр, Элин Николаевич любовался им, напитываясь творче-ским удовлетворением. Как правило это были снимки самых разных молодых людей; возможно, один из них ворвался из Долины Впечатлений в недавний сон и сокрушил хрупкую грань, заставив Элина Николаевича про-будиться от неуютной влаги, как страдающего энурезом мальчишку или как человека, обременённого старче-ским износом простаты.

Элин Николаевич забирал понравившийся снимок в постель. Ничего предосудительного в своей тайной фо-тоохоте он не находил: ему нравились молодые люди от семнадцати до тридцати с хвостиком. Элин Николаевич фантазировал их жизнь и так восполнял бесконечные пробелы в своей скучной биографии. Прибегая к само-удовлетворению, он никак не разделял стенаний по этому житейскому, в общем-то, казусу знаменитого критика Белинского. Самоугрызения классика он относил на тот счёт, что в нём критик довлел над человеком. С недав-них пор Элин Николаевич узнал, что не одинок в своей слабости - ей подвержены девяносто процентов всех мужчин на земле. Об этом заявил по телевидению один почтенный сексолог, часто бывающий в Америке. А из случайно попавшегося в руки заграничного журнала Элин Николаевич вычитал такое по части мастурбации (ей было посвящено полномера), что ему стало неловко за человечество вообще, а Григорий Виссарионович с его первобытными комплексами показался ребёнком периода полового созревания. Оказалось, что американцы промышляют этим грешком везде и всюду, одинокие и семейные, - в автомобилях и курительных комнатах, по пути на работу и с работы, на уикендах, виллах, яхтах, Гавайях, Канарах, в самолётах, поездах, гостиницах, на кухнях, верандах, пляжах, в каминных, гостиных, ванных... Так они не только разнообразят свой бездуховный буржуазный досуг, но и борются со стрессами.

Несмотря на всё это Элин Николаевич понимал сомнительность удовольствия, наложенную на пустоту его существования. Однако, не чувствуя ущербности, не пойдёшь же к врачу. Ну не везёт в личной жизни, - кому тут жаловаться?

Самовлюблённым нарциссом Элин Николаевич не был. Обычно в такой ситуации люди волевые и сильные начинают пить и медленно, но верно спиваются. Со своей зарплатой Элин Николаевич позволить себе такого не мог. Да и какой чертёжник из алкоголика?!

Блажен кто верует; наверно в чём-то Элин Николаевич и был блаженным.

Уикенды бывают не только там - у них. Даже простой советский конец недели способен иногда перерасти в маленький, местного значения УИКЕНД. В сущности что для этого нужно? Совсем немного: выпивка, закуска, автомобиль (на худой конец электричка) и хорошая компания. Плюс приятное местечко на лоне природы. На одном из воскресных выездов в загородные прерии, куда Элина Николаевича затащил один старый знакомый, зная про его увлечение фотографией, в жизни нашего холостяка внезапным образом произошёл переворот. На пикнике он свёл короткое знакомство с Аркадием Хлевицким - поэтом-конструктивистом лет двадцати пяти от роду. Подвыпивший поэт без устали читал свои стихи и цитировал напропалую великих предшественников и современников. Слушатели - люди в основном взрослые и не по разу образованные - бурно его воспринима-ли. Поэт он был небесталанный, несмотря на модную заумь образов и рифм. Как и все небесталанные - непри-знанный гений. Упрёки в гениальности Аркадий чистосердечно отвергал. Вёл он себя темпераментно - может быть потому, что происходил он из приморского города Анапы. В отличие от Элина Николаевича, родившегося на сдержанной Вологодчине, поэт-конструктивист всё воспринимал обострённо. И был он как раз из тех незна-комцев, что время от времени анонимно пополняли коллекцию на бельевых прищепках. То ли мир тесен, то ли сон в руку - поди тут разберись!

Плохо, что Хлевицкий много пил. Пишущие люди вообще неравнодушны к алкоголю. В чём тут причина - никто толком не знает. Элин Николаевич заметил в бунтующем южанине надлом и хотел понять, что в нём кро-воточит и ноет. Поэтому он потихоньку изучал Аркадия. Он понял: это не балконный флокс, не оранжерейный тюльпан и не рыночный гладиолус. В лепестки этого цветка въелась колючая дорожная пыль. Его холерическая натура не вмещалась в раскрой светских одежд. Для его декламаций как раз подошёл бы утёс над морем или речной крутояр с гудящим в ушах ветром из степи. В эти минуты Аркадий был красив, как гроза. Со всей неот-вратимостью Элин Николаевич понимал, что безоглядно влюбился. Поможет быть потому, что сам был к таким воспарениям давно не способен. Холостяцкая жизнь с минимумом развлечений наложила на него отпечаток пессимизма. От этой надломленности за спиной, казалось, позади зияет пропасть. И подобные настроения тоже подталкивали его к легкокрылому, демоническому пииту.

Как-то смущало и радовало, что у Хлевицкого в стихах многовато космической пыли. Этот холод был слишком обнажён. В такой наготе обычно сокрыт парадокс панциря. Элин Николаевич знал толк в поэзии. Он вспомнил мать, как она перенесла гибель его отца и не болея угасла. Просто Элин Николаевич проснулся одна-жды, а её нет. Главными ценностями, оставленными ему матерью, были книги: два забитых шкафа и многочис-ленные полки. К этому богатству мать относилась бережно, почти мистически, собирая его поштучно и разбор-чиво всю свою жизнь. Книги помнили тепло её пальцев, в них жили оставленные ею закладки, придуманные ею экслибрисы. Книги уводили первое время Элина Николаевича от мыслей об утрате и тоски одиночества. В во-инственной браваде Аркадия тоже чувствовалось сиротство, но совсем другое. При всём его бунте в нём словно жил давний страх, лишавший его ореола мученичества. И это неблагополучие странным образом пережигалось, как в горниле алхимика свинец в золото. Но свой дар Хлевицкий, похоже, растрачивал безалаберно и впустую. Пьющий водку Байрон. В минуты волнения у Аркадия пунцовело лицо и начинал дёргаться левый глаз - ви-деть это было страшно. Глаз почти вылезал из орбиты, так что синела кровяная мышца глазного яблока. И этот пугающий изъян добавлял ему сатанинского обаяния. Вряд ли восторженные почитатели - эти художники, физики и медики-кооператоры, притащившие его сюда, втиснув как изюминку в пирог, сумели разглядеть сво-его странного гостя так, как сумел за эти недолгие часы разглядеть его Элин Николаевич. Хлевицкий привлёк, приковал его к себе, как ночной дикий зверёк, угодивший в свет автомобильных фар и не могущий увильнуть, тревожа и дразня шофёра.

Лысоватый молчаливый фотограф так же не остался обделён вниманием поэта. Тот словно вычислил своего зрителя. Он был весел, сыпал остротами, паясничал - кураж не возникает без причины. Поэту явно импониро-вал немного задумчивый гость с неотступным взглядом и мягкой, точно извиняющейся улыбкой. Умудрённое молчание весомее слов. У какого творца не заиграют при этом перья!.. Внешность Элина Николаевича действи-тельно имела свойство располагать. На улице к нему часто обращались незнакомые люди, а на работе у него постоянно одалживали деньги до получки. Да и на пикник он попал по той же причине: безотказный, умный, ненахальный, тёплый. Как утюг.

В наблюдениях Элин Николаевич не забывал щёлкать затвором своего фотоаппарата, а поначалу не рву-щийся в кадр Аркадий всё чаще присоединялся к позирующей компании. С фотоаппаратом Элин Николаевич чувствовал себя куда смелее, поэтому то и дело наводил объектив на разных участников мероприятия, а стало быть и на Хлевицкого. Может быть их сближению способствовало и то, что оба они тут были не свои - как носители определённого сервиса. Это само по себе обусловило их таинственные переглядывания... Элин Нико-лаевич пил, чёрт возьми! И даже позволял себе при дамах доселе непозволительное (ох уж эти нынешние "да-мы"!). Он не узнавал сам себя. Им с Аркадием легко было общаться: ни одной неинтересной темы, ни одного неловкого движения... Не было отбывания повинности. И время летело стремительно и незаметно.

Образ поэта прочно засел в памяти Элина Николаевича. Он даже начал по привычке что-то присочинять в нём, восполняя пробелы и недосказанности. Ему было радостно погружать себя в тот воскресный день. Хоте-лось жить. Словно будущее обрело смысл. Вместе с тем Элин Николаевич обрёл и себя нового, неведомого, способного светло грустить. Жил он медленно, размеренно, а тут по вечерам к нему стало приходить изнури-тельное безделье. Ему не хотелось подходить к чертёжной доске, он лежал, заложив руки за голову, о чём-то думал, думал... Отработанный с годами порядок жизни перестал ему нравиться. Обыденность докучала. В нём пробудились обломовщина и хандра. Не хватало в его жизни яркого пятна; унылые будни - дом, работа, дом... Механическая цепь, где все звенья похожи одно на другое. Не было праздника!

Ему хотелось снова увидеть Аркадия.

Хлевицкий обитал где-то у своих знакомых, Элин Николаевич представлял себе эту богему живо и красоч-но. Круг единомышленников, таких же безалаберных, полупьяных, ведущих лёгкий, безоглядный образ жизни. Стихи, споры, заумные беседы, выпивка, сигаретный дым, гомон, смех... Какая-то неземная жизнь! Кто он бу-дет там среди них? Чужеродное тело. Они - молодые, одухотворённые, лёгкие на подъём, часто без своего угла (как Анна Ахматова) - и он, таракан запечный. Там - вольная братия, таборный быт, все радости, всё счастье - сегодня, пожитки невелики, а всё нажитое в звенящей меди - на пропой. Лёгкое тело, лёгкая душа! Снялись с места и полетели по городам и весям, по друзьям-знакомым... Так всё просто.

А он домосед. Интеллигентный мещанин. Бродить и скитаться не по нему. Дом и уют - его призвание, кульман - его кормило. Его не исправить.

Он рак-отшельник.

И всё-таки он завидовал такой жизни.

Новая встреча произошла нечаянно, через месяц. Стояла ранняя осень, ещё похожая на лето, но уже с печа-лью расставания. Воздух стал прозрачнее, по садам и скверам жертвенно цвели астры, бархотки, золотые ша-ры... Элин Николаевич спешил на службу, когда на входе в метро его окликнул знакомый голос. Аркадий был при параде. Направлялся на выставку картин знакомого - одного из тех, что были на пикнике. От поэта попа-хивало, но он искренне радовался встрече. Пригласил в компанию, но Элин Николаевич ничего не мог обещать. Аркадий настаивал. Элин Николаевич согласился на компромисс - вечер после работы. Ему было названо ме-сто и время. Руки поэта сдавили ему плечи (попросту), губы оставили в воздухе "до скорого", и они разбежа-лись.

Весь день Элин Николаевич места себе не находил. Идти? Не идти? Надо ли длить этот жалкий мираж празднества? Не очень-то он разбирался в новомодных течениях живописи, но этот вернисаж... Идти? Явление идиота народу.

Как оказалось, в живописи он действительно отстал лет на сто. Нагромождение красок и линий, сюрреали-стический мир развешанных полотен повергли Элина Николаевича в растерянность. Он видел кое-что иллюст-ративно и прежде, но тут! Тут врывалась в разум бессмыслица. Ничего этого Элин Николаевич, конечно, не вы-сказал вслух, дабы не прослыть ретроградом. В книге отзывов он написал - "Впечатляет со знаком минус". Он мог бы упрекнуть себя за отсутствие смелости при столь принципиальной позиции, но имя его едва ли утяжели-ло бы его мнение: субъективный субъект.

Пройдясь по выставочным залам для проформы и общего развития, Элин Николаевич нашёл Аркадия в фойе. Там же, в уголке под собственным групповым портретом в размер самого большого из полотен, курили современные "передвижники". Они негромко переговаривались, и Элин Николаевич посредством Аркадия при-соединился к беседе. Разговор шёл "за искусство" смелых форм и радикальных решений и почти не соприка-сался с текущей действительностью. "Могучую кучку" Элин Николаевич определил однозначно - сборище снобов. Снобы внешне походили на люмпенов (мужики в стиле "а'ля Распутин") и интуристовских путан (бабы в раскраске участниц детского новогоднего утренника). Их язык Элину Николаевичу был незнаком вообще - тут он отстал лет на двести. Зато порадовали общерусские артикли, что по крайней мере указывало на земные корни этих нимбоносцев.

Потом был ресторан "Гренада", развязные споры, обращения "старик" и "старуха", контраргументы "ты не прёшь!" и "всё, проехали!", бесчисленные тосты за свободу самовыражения и "чтоб бабки были!", запах пота, креплёного вина и ростбифов... похоже, банкет организовался не по причине выставки, а чтоб до конца востре-бовать взятые напрокат костюмы и галстуки. Оттуда Аркадий потащил разогретого вином Элина Николаевича к себе. Он признался, что не жалует светских заведений и пить привык по-домашнему, в ненавязчивой обстанов-ке, с ванной и телевизором. Элин Николаевич вдруг пошутил, что залезать вдвоём в ванну ему ещё не приходи-лось, особенно с телевизором. На что Аркадий пообещал такую ванну, что Элин Николаевич умрёт - такой не видел! Но пить в ней вовсе не обязательно, это не гвоздь программы.

В такое обиталище Элин Николаевич действительно попал впервые. Квартира принадлежала какому-то дельцу, приятелю Аркадия, укатившему на отдых в Болгарию или Югославию. Хозяин заведовал секцией жен-ской одежды в магазине "Будапешт". Не эти ли знатные хоромы так преобразили облик и замашки служителя анапских муз? Добирались они сюда на такси, поднимались на седьмой этаж в бесшумном, стерильном лифте, а разувались на ворсисто-солнечном ковре в холле, который язык не повернётся назвать прихожей.

В доме оказалось всё, что нужно для продолжения праздника: от импортного двухкамерного холодильника, забитого едой, до орехового зеркального бара с подсветкой, откуда Аркадий небрежным жестом извлёк фасони-стую бутылку и пару тёмных коньячных рюмок, коротколапых и пузатых. Просвещённый не худшим образом Элин Николаевич впервые увидел оранжевую сёмгу и консервированного омара, попутно узнав, что Аркадий объедался креветками ещё в детстве. Всё это походило на сон, а Элин Николаевич - на Алису в Зазеркалье. Конечно, он знал и про такую жизнь, но в её помрачительные декорации прежде не угождал, поэтому так оро-бел, что с ужасом подумал: если он не облегчит свой гардероб немедленно, то через полчаса его можно будет выжимать. Вопрос про то, как Аркадию доверили все эти сокровища, вырвался у него сам собой. Аркадий зага-дочно отпил коньяку и расплывчато произнёс: "Я человек проверенный". Элин Николаевич ничего не понял. Алкоголь тормозил его мыслительные процессы. Вскоре апартаменты интересовали его гораздо меньше, чем их постоялец. Галстук у Элина Николаевича съехал куда-то вбок, шея покраснела и непозволительно залоснилась, а шелковистая белая сорочка вульгарно выбилась из брюк от перемещений по огромному креслу, в котором он утопал. Элин Николаевич дегустировал невиданные лакомства, забыв о всяких приличиях. Всё это говорило о том, что общество Аркадия его абсолютно не сковывало, скорее даже наоборот. С Элином Николаевичем про-исходили пугающие перемены.

На сегодня Аркадий отбуйствовал и принял вальяжную позу гостеприимного хозяина. Он играл в барство на пределе тщеславия, какое возможно в индивидууме, таковым не являющемся. Минут двадцать он общался с Элином Николаевичем из ванной, куда отправился смыть под душем ресторанную пошлость, так он откоммен-тировал. Элин Николаевич эту процедуру омовения наблюдал в дверной проём - как портрет современного Антиноя в раме и в туманной дымке под водопадом. Не хватало античной радуги! Не смотреть туда Элин Нико-лаевич не мог, так как разговор не прерывался. Из ванной Аркадий вышел в коротком халате, похожий на олимпийца (не бога, а спортсмена), и в войлочных тапках с помпончиками. По белому полю халата расселись тропические фазаны. Китч! - подумал Элин Николаевич, тут же признавшись самому себе, что умиляется этой мещанской избыточностью, граничащей с воплем об утраченном рае. "Не хочешь ополоснуться? - предложил Аркадий, приглаживая мокрые волосы вороного отлива. - Халатов там достаточно". До этого они общались на "вы".

Ради одной экскурсии в ванную комнату Элин Николаевич принял это весьма уместное предложение. Лезть в ванну в гостях, где ты впервые - бог ты помилуй! Несолидно-с! Мальчишество Аркадия действовало на Эли-на Николаевича разлагающе. От уподобления себя аквариумной рыбине он внутренне отказался, но к наслажде-нию освежающей струёй шагнул решительно, хотя и физически не совсем твёрдо. Кажется, он изрядно превы-сил свою дозу (по части линии налива жизненного тренинга у него не было вообще, как у всякого непьющего, и душ пошёл бы только на пользу). Недолгие сборы Элина Николаевича друг Аркадий наблюдал, непринуждённо закинув ногу на ногу (так, что отлетели полы халата... в общем, Элин Николаевич попал в неловкую ситуацию, скользнув по тому, что в принципе у малознакомых людей сокровенно). Аркадий жизнерадостно рассмеялся, простым движением избавив гостя от дальнейшего смущения.

В ванной размером с кухню (что в квартире Элина Николаевича) поразило не это, а обилие флаконов, бал-лончиков и пузырьков - благо, он быстро разобрался в их назначении и даже оптимально подобрал себе шам-пунь французского производства. Весь душевой парфюм был мужским. "А разве хозяин не женат?" - крикнул он из-под струи в приоткрытую дверь, на всякий случай стоя к ней спиной.

- Я тебя не слышу! - отозвался Аркадий.

- Я говорю, хозяин живёт один? - Элин Николаевич высунул голову. - Сколько ему лет?

- Он твой ровесник, - весело отозвался Аркадий. - Ты чего там прячешься? Можешь не стесняться, я не смотрю.

- Он что, в разводе?

Аркадий промолчал.

- Теперь я тебя не слышу! - крикнул Элин Николаевич, вернувшись под струю.

- Он живёт со мной.

От неожиданности Элин Николаевич вздрогнул - Аркадий стоял в дверях. В обеих руках он держал напол-ненные рюмки.

- Прошу прощения, - пробормотал Элин Николаевич, - не мог бы ты на минуту выйти...

- Да брось, - сказал Аркадий. - Я заскучал, вот и всё. Держи, - он протянул рюмку.

Элин Николаевич изобразил виртуозную пантомиму, чтобы сделать сразу два дела: взять коньяк и при-крыться. Свой срам он демонстрировать был не обучен, у него уши горели.

- Ну, выходи, я хоть посмотрю на тебя, каков ты есть.

Элин Николаевич, как в гипнозе, отвернул шторку и сошёл на пол. Бисерная влага чертила по его бренной плоти мраморные змейки. Плоть была смертельно выбелена, отчего всё розовое и голубое (в смысле прожилки) на ней особенно рельефно пылало. Всё чёрное чернело угольно. Он видел это в зеркалах и чувствовал себя игуаной в зоопарке. Поэтому он никогда не ходил в общественную баню, возведя это заурядное и даже обяза-тельное мероприятие в героический поступок, в недостижимую мечту. Вернее, он никогда бы не пошёл туда один, без чьей-то моральной поддержки, без компании. Но подходящей компании у него не было. Он был за-ложник квартиры с удобствами.

Аркадий тем временем достаточно осмотрел голого Элина Николаевича.

- Мой папочка, честно говоря, хуже, - заключил он.

С немеющего Элина Николаевича капала на коврик вода.

- Папочка?

- Владелец всего этого, - пояснил Аркадий, обведя вокруг. - Но богат и щедр. За то и люблю.

- Вы любовники? - губы Элина Николаевича стукнули деревянно.

- А ты не догадался?

- Он тебя ... содержит? - Элину Николаевичу надо было это усвоить.

- И неплохо, как видишь. Типичный торговый нувориш. Я приемлю сей антураж исключительно из биб-лейского постулата, что ворованным надо делиться. И потом - одним грехом больше, что это меняет в пер-спективе расплаты т а м? - Аркадий цинично указал наверх. - Ты же его не видел, я покажу фотографию, - спохватился он. - Папочка мне оставил инструкцию по проживанию, на магнитофоне, там всё очень понят-но.

- А зачем ты мне это говоришь? - никак не понимал Элин Николаевич.

- Ты же сам спросил, - рассмеялся Аркадий, но уже не очень весело.

Элин Николаевич потянулся за полотенцем, не зная куда деть рюмку. Он поставил её на туалетное стекло под зеркалом над раковиной.

- И он тебе платит за это?

- Да он счастлив. А ты бы не был? - Аркадий бесстрашно оголился. - Хорош я?

Элин Николаевич сглотнул воздух.

- Ну, хорош или нет?

- Да, - Элин Николаевич ужаснулся.

- Пойдём, - хлопнул его по плечу Аркадий, выводя из оцепенения. - Халат выбирай любой, не запреще-но.

И победительно покинул ванную.

Так Элин Николаевич узнал ещё одну жизнь.

Притушенный свет торшера ("Настоящий китайский", - просветил Аркадий) принял их в свою умиротво-рённую гавань, над которой парили драконы в некоем сплетении - может быть в брачном танце... Такую экзо-тику можно было добыть непонятно где, с рук на руки где-нибудь, - не волочь же через таможни! Восточный стиль вообще доминировал в доме: в раскраске шёлка на мебели, в настенных панно и дверных витражах. На полках шкафов теснились болванчики с качающимися головами, забавные скульптурки и нэцке; многие вещицы несли явно эротический оттенок (преобладали фаллические аллегории, навеянные мифологией). Элин Николае-вич только теперь оценил смысл их присутствия. После признания Аркадия в обстановке что-то резко поменя-лось - отовсюду на Элина Николаевича глядел древний порок, принявший утончённые восточные формы. Бо-гатство, заменившее изящество, обернулось ловушкой.

У Элина Николаевича не хватало духа признаться в своём истинном интересе к Аркадию. Он уже изучил каждую деталь интерьера, когда наконец произнёс:

- Как это у мужчин происходит?

- Что?

- Такая любовь.

- Любовь? - тот задумался. - Это сильное понятие и тут я мало что могу сообщить, - Аркадий грустно улыбнулся.

Элин Николаевич понял, что сморозил не то.

- Как вы спите? - облёк он вопрос в более земную форму.

- Крепко, - пошутил Аркадий. Его зубы ослепили. - Если ты имеешь в виду физическую связь?.. - ви-тиевато произнёс он.

- Ну да, - и Элин Николаевич чуть не поперхнулся.

- То есть как мы трахаемся?

- Только не заставляй меня краснеть. Я же не знаю совсем. Мне интересно.

- Теория скучна, ибо не нова, - разочаровал его Аркадий. - Это места, которые люди не зря стыдливо прячут. Мы трахаемся в них. Всё имеет значение лишь при некотором позыве. В этом суть функциональных метаморфоз.

- Понимаю, не мальчишка, - чуть не обиделся Элин Николаевич.

- Мы это делаем под видик, - избавил его от подростковой застенчивости Аркадий. - Ведь о любви, как ты понимаешь, речь не идёт. Некоторая симпатия - да, чтоб не чувствовать себя животным в стадии течки. Я вообще долго не мог просто так, - признался он, - вот и привык под видео. Заводишься волей-неволей, а там уже всё равно. Да ещё под выпивку... - Допив коньяк, он щёлкнул пультом: - Смотри и всё поймёшь.

На телеэкране появилась картинка без звука - дальше они разговаривали под иллюстративное сопровожде-ние.

- Давно вы вместе? - Элину Николаевичу стало значительно легче задавать вопросы.

- Ну, в общем, да, - не стал углубляться Аркадий. - Мы в Анапе и познакомились, он отдыхал там, когда ещё не был крутым в доску. На пляже. "Валера - Аркадий!" Нанял меня как гида, он любит руины. Я его водил по достопримечательностям, а он меня - по ресторанам. Как-то пригласил в номер, там всё и произошло. Я даже опомниться не успел, вроде как сам хотел. Он это умеет. Он мне - деньги, а меня как током ударило, - Аркадий плеснул коньяк, - как будто он меня за задницу при всех! И тогда он предложил пожить у него в Мо-скве. Вроде как ответный визит. Через год я приехал... - Он выпил. - Ты меня осуждаешь?

- Почему? - Элин Николаевич улыбнулся философски. - Наверно, это необычно.

- Я во всяком случае ничего не теряю.

Краем глаза Элин Николаевич видел, как чёрный полицейский на обочине шоссе ощупывает белого парня-водителя, уткнув того в капот машины. Дальнейшее происходило внутри автомобиля. Экран не скупился на подробности. Свой ликбез Элин Николаевич прошёл уже на третьем сюжете, менялись лишь персонажи и ин-терьеры.

- Не нравится? - заметил Аркадий.

- Как-то нехудожественно.

- Это ж не Висконти! Так, учебный фильм для подростков. Может, поменять кассету?

Элин Николаевич заметил, что они ещё ни разу не обратились друг к другу по имени.

- Да, в общем, понятно всё.

Аркадий выключил видео.

- Сон разума порождает чудовищ,- вспомнил Элин Николаевич. - Похоже, это действительно так.

-Ты рассуждаешь, как девственник, - констатировал Аркадий. Он налил: - Значит, за науку!

Они чокнулись.

Да уж, думал между тем Элин Николаевич, лучше, конечно, познавать подобное наглядно, а не разгадывать в себе потаённые движения тектонических плит. Какое-то время назад он имел возможность посетить подполь-ный порносеанс. Кино было обычным, копия ужасной, публика вполне образованной. Все друг друга стыди-лись, стояла гробовая тишина - как момент Откровения. От той вечеринки у Элина Николаевича остался гад-ливый осадок.

Сейчас этого не было. Скучновато, но не противно. И Аркадий выглядел так трогательно в этих невероят-ных аксессуарах и интерьерах. Шутил - горько, смеялся - зло. И был беззащитен, как ребёнок, удушающий кошку. Малолетний садист не знает добра и зла, он - орудие познания. Он лишь бежит, не умея спрятаться от собственных инстинктов. Самым разумным было бы приложить его голову к своей груди и долго, долго гла-дить... Но другое чудовище пожирало Элина Николаевича, это чудовище покушалось на едва наметившуюся дружбу архитектора и поэта-конструктивиста. Побороть его было невозможно. Видео говорило, что всё в по-рядке, что индульгенция выдана и уже мчится с нарочным на всех парах. Вот-вот раздастся долгожданный стук в дверь...

- Не пора ли нам баиньки, - сказал тут Аркадий.

Элин Николаевич согласно кивнул, хотя спать вовсе не хотел.

- Ты не очень громко храпишь? - поинтересовался Аркадий.

Элин Николаевич насторожился и согрелся надеждой.

- На боку я не храплю.

- А я - как трактор.

- Это не страшно, - сказал Элин Николаевич. - Я это не фиксирую. Лёг - и готово.

Аркадий направился в спальню. Гость пошёл тоже. Он боялся остаться один и погрузиться в ненужную реф-лексию. Когда Аркадий стал разбирать постель, наклонясь над кроватью, у Элина Николаевича потемнело в глазах: он чувствовал себя безобразным, отвратительным маньяком, препарирующим мир лишь под одним уг-лом зрения. Никаких воспоминаний о высокоразвитой, благовоспитанной личности в нём не осталось. Потому что он не соображал, он лишь вожделел! Он сам не заметил, как в этом помутнении положил руку на спину Ар-кадию - тот замер. Он делал своё дело, но он замер, это передалось руке. Элин Николаевич по колени ушёл в пол от просевших на него небес. Прошла вечность. Элин Николаевич вдруг понял, что Аркадий ждёт. Ждёт и не дышит... Дрожащие пальцы Элина Николаевича ожили в своих мерзких поползновениях, давя попутно попу-гайчиков и колибри, рассредоточенных перед ним по халату. Не тронутая солнцем полоска кожи на ягодицах полоснула по трусливым пальцам раскалённым лезвием, какие держат в руках карточные валеты. И как под средневековый топор, Элин Николаевич положил свою жизнь и репутацию под это слепящее и беспощадное острие. Белый полумесяц без древка не гармонировал с представлениями Элина Николаевича об истории хо-лодного оружия - в этом сопоставлении он отшатывался от собственных мыслей. Древко оставалось недося-гаемо. Не было в нём решимости конквистадора, ступившего на чужой берег. Но манящая ложбина греха уже затянула руку Элина Николаевича, - тёмная, как южная ночь, и влажная, как след улитки, сотрясая его перво-бытным ужасом непослушания и кары. В нём проснулась покойная аккуратистка-мать (говорят, педантичная пристрастность к домашнему порядку - эхо ненайденной любви, то есть бессознательное умерщвление ин-стинкта), сын отогнал бдящее видение, благословясь всеми томами Цвейга, Пруста и Мопассана: сейчас или никогда!

Аркадий впервые, кажется, издал вздох истомившейся лошади - так просыпаются после кошмара или вхо-дят в ледяную воду. Айсберг томления расплавился и залил Элину Николаевичу спину.

- Чего же ты ждёшь? - произнёс Аркадий и, не оборачиваясь, без паузы, вывернувшись, повалил того на жаркую, заждавшуюся постель.

...Потом он лёжа курил и признавался, что никогда не предлагал столь обширной любовной программы "папочке", как тот ни задаривал его и ни канючил полночи. С "папочкой" он был мужчиной, холодным и огра-ниченным самцом. В такие минуты его обожатель был противен. Ещё на пикнике Аркадий решил, что Рубикон близок. Теперь он перейдён. Элин Николаевич счастливо понял, что в кои-то веки оказался в нужное время в нужном месте. Будто звёзды опрокинулись в бездонные колодцы сознания, как гордые хищные птицы - на перезревшие поля. Они скользнули за край того мира, где жили спартанцы и афиняне, не знавшие электричества и лифтов, бесшумно возносящих на седьмое небо греха и блаженства. У тех всё было проще - с их богоравны-ми претензиями на постижение красоты и истины. Их желаниям благоволил Олимп, и в этой раскрепощённой простоте рождался гений.

Куда уж теперь деться Элину Николаевичу от случившегося? Пожалуй, он уверовал в одно: счастье - миг ужаса и стыда за это незаслуженное избранничество. Покуда жив человек, он - палач и жертва. Он ищет выход. Ему всюду плохо, пока он знает, что жизнь коротка и многого не успеть. Ему хочется невозможного, он нена-сытен. Но ему достаточно крупицы, чтоб утолить голод столетий. Его плоть взыскует своё божество. И безбо-жие плоти грех ещё более худший, чем срам. Сколько можно обманываться чужой благоглупостью, возведён-ной в невечный постулат?! Элин Николаевич знал и то, куда он непременно сходит в ближайшее время. Он схо-дит на могилу матери и сообщит ей о перемене участи (наконец-то он стал мужчиной, пусть даже так. А как бы он ещё хотел?) И он непременно зайдёт в храмик, в любой, самый обычный, зажжёт там тонкую, хрупкую све-чечку и, став куда надо, мысленно произнесёт: "Господи, прости меня..." или просто: "Прости". Эта вера в про-щение сейчас нужна ему как никогда. Его взор впервые так высок, а путь - устремлён. У него проросли кры-лья... Стезя его одиночества извне перейдёт внутрь. А хорошо это или плохо - покажет лишь время...

Москва, 1991 г.