И стучит, грозясь, в пюпитр с думой о Христосе самый праведный арбитр в половом вопросе.
Пьёт давно Европа грог, помянув Афины. И пекут тройной пирог бедные куины.
И крепчают, как дубы, нравы год от года, от беды спасти дабы нравственность народа.
* Оскопил епископат время и пространство, но ломилась напопят от викторианства европейская мораль, узница короны, и ступали через край графы и бароны. Ибо худо без добра - как коньяк без спирта. Так любовная мездра вызрела до флирта, а Эзопов ореол заменил натуру (может, даже изобрёл всю литературу). И не надо, господа: дескать, ну эпоха! Об эпохе никогда не судите плохо; там напротив всё путём, там живая влага, из которой мы растём Родине на благо! Ни крамолы, ни хулы, ни тебе разврата; всюду острые углы в ободочках злата, всюду - только силуэт, всюду маскарады: безупречный менуэт на костях Эллады!
II
Это ведомо из хроник (впрочем, хроники - враньё): к даме сердца лез поклонник обожать и петь её!
Но случались исключенья, как бутоны без пыльцы, и пускались в приключенья молодые храбрецы.
Всё повыветрит с годами из анналов бытия... Поклонение не даме - Да о чём, скажите, я?
Затуманенные очи, серенады и цветы, и томительные ночи, и сожжённые мосты.
Ожиданье, нетерпенье и отравленная кровь! И позор, и преступленье... Чем не плата за любовь?
И - в семье не без урода - вспышки тех полусвобод, что являли век и мода волей прихоти... И вот
на обычном уик-энде, где-нибудь у кислых вод, расцветает щёголь-денди, новый баловень свобод;
обольститель, что заранье просчитал аттракцион и в предметы обожанья безусловно устремлён!
Век портняжным метром меряй! И галантный вижу я: он из тонких весь материй и атласного шитья!
Рад дерзить и улыбаться (воля тайною жива); и на герцогах клубятся, как на дамах, кружева!
Стыд ресницы не коснётся там, где пьесы пишет ночь; и былые крестоносцы пожеманиться не прочь.
И пускают кавалеры в ход не шпагу и клинок, а изящные манеры и пленительный манок.
Там, не ведая гоненья, препикантнейше шутя, ищет страсть уединенья, как невинное дитя.
И интимному саммиту не исчислен беглый срок, проявляя содомиту поощрительный урок.
Деревца листвой струятся, мелодичный льётся альт; и влюблённым, что таятся, тенью явится Уайльд,
и, причём не без намёка, а решительно к беде, после длительного срока пребывание нигде.
Нет запретного порога у любови молодой; тётка вредная порока - беспощадная юдоль.
Или поздно, или рано, а сподобится гореть, пут любовного тумана никому не одолеть!
И не сыщется ни слова из несказанных вотще в сени бренного покрова, что навязана душе.
И ни йоты не изменят в жизни горькие псалмы, кто там руки ни возденет в недрах Редингской тюрьмы.
III
Дворцов и вилл обманчивы панно и гобелены; воспитанные мальчики - исчадия Геенны! Назвать ли то бедой ещё, но более чем мода входило в мир чудовище, как трубы парохода.
Оставив корты с яхтами и экипажи с пони, юнцы в любви барахтались на первобытном лоне; трущобные колонии, где идол века - посох... И каждый был на лоне том поэт, певец, философ!
Как будто песнь заветная, по гетто и клозетам любовь жила запретная в стеклянном мире этом. И коммунальным разумом при коллективном быте цвела она, заразная, по штрассам и по сити.
Тот бунт аполитический телесного сближенья, как апокалипсический угар самосожженья, с безумием наркотика сорвал веков оковы, повергнув в ужас готику, не знавшую такого.
И это тоже кануло - приелось, притерпелось... Ушёл трущобным каином марихуанный эрос; и на панели крючится старушка-гонорея, бессмертная попутчица ветров Гиперборея.
IV
Белая черёмуха облаком качается, зыблет тени ветками ива на мосту... Иногда бывает так, иногда случается: подопрёт и вывернет - аж невмоготу!
Бродят в жилах тёмные генные мутации. В лобном месте сходятся, как дороги в Рим. И томят, как водится, муки адаптации, и горим мы заживо, заживо горим.
Скажем, их сиятельства или благородия тоже на свидания бегали тайком. Ибо любострастия русская пародия даже знатных метила тёмным номерком.
Были их сиятельства люди тоже смертные, были люди грешные в помыслах простых. Графы новомодные и князья пресветлые отдавались похоти - выноси святых.
Мужичок на барщине за день наломается - белый свет не радует, баба не в закон. А помещик холеный вотчинами шляется да девиц расходует - словно ест бекон.
Люди просвещённые и рода великие (уж в каком величии - это Бог судья), а в душе случается просто дебри дикие: не от воспитания, а от бытия.
И, глядишь, Петрония полюбив с Овидием, на распятье обществом угождает князь; сливки петербургские тешатся событием: у особы царственной с камергером связь!
По законам вечности жизнь перебирается, как по древу старому; и бросает вновь время циклы кольцами; и перебирается в век грядущий стойкая греческая кровь.
V
Остановим хронику. Ибо Колю Зудова не манили отроду злачные места. Не страшит и тень его вируса оттудова. Мы начнём историю с чистого листа.
Время будет нынешним, жизнь - ещё по Ленину; самый пик стагнации - кризис и застой. Пугачёву слушают и поют Есенина. Строят культ Высоцкому. Кочегарит Цой.
Сносят дом Ипатьева по приказу Ельцина. Солженицын выдворен, Бродский под судом. Шлет суда Америка хлебные, как мельница. Внешне - не анархия, внутренне - Содом.
Молодёжь прыщавая тайно смотрит видео (за бугром эротика - "супер" и "потряс"!) Ханжества державного видимо-невидимо, и народ в невежестве по уши погряз.
Полстраны за ливером в поездах катается; на афишах - Гурченко, в моде - Соловей; и баландой лагерной полстраны питается под опекой бравурных культовых бровей.
В Горький спрятан Сахаров (вот судьбы ирония); нимбом пани Брыльскую осенил Эльдар. Туша разлагается, и её зловоние в душах растекается, словно скипидар.
А казну валютою полнит нефть сибирская с хором Александрова и игрою флейт... И на водке зиждется сила богатырская, и в психушке трудится консультантом Фрейд.
В эту пору самую, на закате Брежнева, падший ангел Зудова поманил к себе: воплощеньем вечера утомлённо-нежного, адовой мелодией на златой трубе.
Был ещё мучительней, нежели безумие, тайный склеп, что плесенью сказочно пророс, где при свете лампочки всенародной мумии разрешился в юноше половой вопрос.
VI
Людей тасует судьбы колода, и, повинуясь её предтечам, пока законов сильней природа, мы часто вторим опасным встречам.
И полнит, словно вином сосуды, нас этим жаром; мы - впрок, мы - втуне... Готов был к чёрту в копыта Зудов, а пал, бедняга, к самой Фортуне!
Его губитель отравной чашей пролился в недра, ожегши горло; и с видом фавна назвался Сашей, послам Приапа служа покорно.
Ах, эти губы! Смешало глиной двоих безвестных из миллиона: как две фигуры из пластилина, как два солдата из легиона.
Ну чем, ей-богу, не смерть-забава - затмить в подвале кошачьи свадьбы?! В пылу турнира сорвать забрала! И - словно плетью: видала мать бы!..
VII
Есть у времён особый фон, загадочный пасьянс. Нам будет гид - магнитофон; а видеосеанс в ту пору был, как некий блуд, которым жил бомонд, поскольку весь обычный люд смотрел Госфильмофонд. Тут задавали тон свои (довольно узкий круг): певцы, сотрудники НИИ и доктора наук; тут, дверь закрывши на крючок, иная жизнь текла и попивала коньячок из тёмного стекла. Знаток нашёл её бы как оазис - бедуин, как выпивоха - свой кабак, фарцовщик - "маде ин..."; а Зудов ту музыку сфер в себе обрёл как боль, летя, как в тёмный шифоньер летит ночная моль.
И вот подъезд, и вот этаж, и дверь у носа вот... Так оробел приятель наш, чуть не дал задний ход. Но, словно выставив маяк на просолённый мол, возник хозяин, - полунаг! - что майской розой цвёл! На их объятья у двери смотрели, как с одра, забыв беседу, технари, певцы и доктора; и раздалось (глазей, глазей, обжитый будуар!) - "Кого мы прячем от друзей! Какой у нас товар!" И Сашка бодро подмигнул и, публику губя, героя воцарил на стул направо от себя. Расшевелил тоскливый круг, как свадьбу тамада, и лишь шумел: "Не надо рук! Спокойно, господа!"
Хранить приличье - тяжкий труд. Ах, Зудов, будь готов: с тебя за эти пять минут сойдёт не пять потов! Тебя на мины занесло и разорвёт в куски. Крепи заветное весло и выжимай носки.
VIII
Бесконечное сидение не сошло бы Сашке с рук. Испарились, как видения, доктора его наук...
И потёк подобно мистике полуночный вязкий бред, осыпая, будто листики, одеянья на паркет.
Клокотала под ладонями плоть, похожая на плеть! Есть ли что-то потогоннее, что б заставило потеть
так истомно и пугающе, нам даруя выбор тот, что порывом обжигающим нас ведёт на эшафот?
Не лепя героям повести оперенье голубков, мы подарим им по совести пару белых облаков;
ведь проходим испытания, как детишки без одежд, мы в границах обитания и несбыточных надежд.
В полумраке тлел вольфрамовый раскалённый червячок. Ночь наложницею храмовой отплясала казачок.
Плоть истерзанную выстелив на измятых простынях, оглушило время выстрелом в перепутавшихся днях.
В контрабандные журнальчики удалились миражи: то ли порченые мальчики, то ли звёздные пажи...
И гулять с эрдельтерьерами шли рассветные жильцы - там, за плотными портьерами в дымке солнечной пыльцы.
Заручась своими мифами, новый день вступал в права; и зубастыми мастифами мялась мокрая трава;
и, сплетясь мечтами зыбкими, от реальности вдали, спали двое; и улыбками освещали сны свои.
IX
Встречи их раз за разом, тайных свиданий дух им притупляли разум и ослабляли нюх. Мука и наважденье! Зудов с небес слетел! Может быть он с рожденья этого лишь хотел?
Видно, стезя такая и по другой - нельзя. Нет, не нужна другая Коле была стезя.
Песни русалки пели, не обещая бед... Значит, в конце тоннеля видел он этот свет? Значит, его манили жёлтые фонари; значит, его пленили тайные алтари?
Сладкой бы той нирваной прежде ему владеть. За кубометром ванной счастье не разглядеть. Но при желаньи внятном, если в головке зуд - все психиатры вряд ли душу уже спасут.
Вот потому у Коли в пору январских стуж - сладкие ночью боли, утром - активный душ. Видно, не счастье - горе быть не таким как все; видно, его "лав стори" будет большим эссе.
Скорби - как волки в чаще, а по меже - флажки. Что же открыл он в Саше? То, что они дружки. Значит, рыдать не надо. Мало ль бывало сцен, Ежели серенада чей-то вздымала член.
И завладели Колей муки опасных встреч - зовы такие, коим лучше и не перечь! Это "L'Amore" на Сене, это "любовь" у нас; кошечке нет спасенья, коль коготок увяз!
X
Вся повседневность наша - каторга, как ни гни. Белкой крутился Саша в громком своём НИИ. Город врывался гулом, город сиренью цвёл! Сашка копил отгулы, Сашка пахал как вол.
Ветер свобод не часто грешный качал гамак; матушку ждёт Камчатка, папу - Стерлитамак. Ах, как ему фартило - только тылы готовь! Скоро его квартира будет свободна вновь!
Боже, терпеть доколе? Мыслей катился вал. Он на работе Колю мысленно обнимал; он истомился в муке; он истерзался злясь; как у последней суки, мания началась.
Дома, глотая ужин, припоминал как бред, что весь отдел досуже смотрит ему вослед. Пусть языками чешет глупое их бабьё! Он не для них орешек, он уже взял своё!
Но обжимало нечто, словно давил капкан, словно горели свечи, и на столе - стакан; словно в тиски зажало; перевелись рубли; или дымком с пожара; или набат вдали.
Глухо и отстранённо в доме отец ходил. Мать издавала стоны, как бы лишаясь сил. Всё было прежним в мире: птицы, гуденье мух... Только у них в квартире трупный прижился дух.
XI
И разразилась драма. Бледная, как мертвец, первой открылась мама. И всклокотал отец.
Старый, вальяжный, белый, громы отец метал с ужасом неумелым, будто змею топтал;
словно, звуча фальшиво, в доме гудел гобой: "Ну-ка, где наш мужчина? Мальчик наш голубой!"
Мать утешалась плачем, жизнь её в прах пошла. Был весь запас истрачен жалости, горя, зла...
Тихо, как мышь, хранила страшный сыновний срам. Тихо, как мышь звонила крупным профессорам.
"Мама, прошу, не надо, - он говорил ей, - сядь. Я не исчадье ада. Мне уже двадцать пять.
Ты отдохни, старушка, вот тебе аспирин. Я принесу подушку... - Папа, поговорим?"
Свет в кабинете ровный, сын - и красив, и прям. Тихо, почти утробно он обнажал свой срам:
"Папа, мою природу выносили века. Папа, свою методу ты позабудь пока.
Правда теперь открыта. Верю, для вас - удар. Пауэрса с зенита выловил ваш радар!
К стенке его, злодея! - чувства кричат. - Ату! Вы же рабы идеи, вы на своём посту.
Так вас учила школа: исстари, от хазар! Масса всегда беспола. Точка. И весь базар.
В этой возне мышиной вы воспитались все, винтики той машины где-то там в колесе.
Ну-ка ответь мне, папа, как ты достиг вершин? Нынче ты - трость и шляпа, "волга", солидный чин
Было непросто, скажешь, вырваться из низов; тут уже как подмажешь, как ублажишь тузов,
как подвернёт удача, как подтолкнут друзья... Просто у нас иначе выплыть наверх нельзя.
Годы приносят мудрость, но и берут в тиски. Трудно уже, ох, трудно делать вперёд броски:
сила не та, сноровка... Как-то пропал фатум... И помогают ловкость, опыт и хитрый ум.
Я не великий критик, только который век каждый из вас - политик, каждый - большой стратег.
Свет не пронзит кулисы и не отыщет свет норы, где волки, лисы... Зайцев в тех норах нет.
Пусть при большой охоте мелочи не видны и при большой работе - саны, а не чины,
только вот я не сучка, как бы себя ни вёл. Мафия ваша - случка: в ваших речах - ковёр!
Мы золотая пара. Дело своё любя, ты - уголовник старый, я - послабей тебя.
Случай уж если выдал - может, свинья не съест. Ты - живоглот, я - пидор; каждый несёт свой крест.
И не тужи за сына, мысли мои чисты. Сашка твой не скотина, - в это хоть веришь ты?
Вот тебе правда, отче! Или печален слог?" "Что же от нас ты хочешь, - молвил отец, - сынок?
Это моя расплата. Правда твоя как нож. Чувствовал я: когда-то ты мне его воткнёшь..."
И усмехнулся Сашка, тронув отца слегка: "Не помирай, папашка, мы поживём пока".
"Кто же он, твой приятель: мальчик, любовник, друг? Или уж я некстати трогаю этот круг?
Мог бы с твоим знакомым и познакомить, сын... Пользуешься кондомом с этим дружком своим?"
"Он у меня - картина! Мало подобных..." "Жид?" "Сашка твой не скотина и не антисемит.
Колька кровей славянских..." "Зад бы тебе надрал! Слов этих хулиганских ты у него набрал?
Знаю его?" - "Едва ли" "Кто ж? - и глаза в упор (в их напряжённой стали тенью мелькнул топор). -
Кто же? Актёр? Учёный? Школьник? - топор дрожал. - Может быть заключённый, что из тюрьмы сбежал?"
"Нет же!.. А, между прочим, я упустил пустяк. Как ты к простым рабочим: барствуя или как?"
"Ах, гегемон?! Однако встретиться был бы рад. Любит то бишь инако и пролетариат!
Это занятно даже. Это богеме - честь". "Ты не в хорошем раже, папа..." "Изволь присесть".
Сын примостился рядом: тёплый, большой, живой, еле заметно взглядом стыд выдавая свой.
И, уж совсем по-свойски плечи отца обняв, словно отвёл полвойска, маленький Голиаф:
"Ты извини, - над ухом (выпал из рук колун): пухом, лебяжьим пухом - маленький лис-шалун: -
Это вполне нормально, это не больший срам, нежели вам банально портить замужних дам.
Мы - это вам проверка. Разве у вас "чп" трахать морально клерка или мозги толпе?
Или в походном марше в светлый ваш коммунизм вдуть своей секретарше - сталинский атавизм?
Что на парадах ваших? В старческих венах тромб? Нет, мы хуями машем в виде нейтронных бомб!
Вы развели разруху, будто ведя войну. Семьдесят лет как шлюху трахаете страну.
Правите вы в России разве не так, скажи? Мы рождены в насильи, пьянстве, говне и лжи.
Ты получил что надо, то есть, отец, своё. Это - твоя "Гренада", "Яблочко" я твоё".
И поднялся из кресла призрак - не человек, будто бы в нём воскреснул в кителе тот генсек;
брови сведя, сурово сматывал мысли нить: то ли позвать Ежова, то ли благословить?
Не засверкало молний. Только по волосам сыну провёл и молвил: "Делай как знаешь сам".
XII
И всё же бывают удачи, и счастье плеснёт через край! Они обживались на даче, и был им это маленький рай!
На окнах с кистями завесы, подушки на белой тахте. На стенах - шальные, как бесы, модели во всей красоте.
Камин и дверные запоры, и лампа на низком столе под выставкой лиц, у которых такая же страсть на челе.
И запах повсюду сосновый, энергия белых берёз... Теперь, потрясая основы, они оторвутся всерьёз!
Покой, наслажденье природой - долиной, рекой голубой... И радость. Как в ранние годы, где были мы сами собой.
И бар. И бассейн у беседки... Любовь на траве и в воде... И - голос внезапный соседки: забытой, снующей везде:
"Ах боже! Неужто Сашура?! Я помню ведь вас малышом!" Стоит и не чувствует, дура, что оба они голышом.
Без шумя и всякого стука вошла и - огнём по щекам... Куда же ты впёрлась-то, сука, к двум голым совсем мужикам?
"Однако, - прихмыкнула странно, - А это коллега ваш здесь? (Устами мадам балаганной водила спесивая лесть).
А я заскучала немного, а мой благоверный удрал..." Соседкина речь у порога звучала и голос играл.
Конечно, их рожи - как маки. И гостья совсем не овца. Сварились они точно раки на хищную радость ловца.
И Сашка игриво, но строго покинул как есть водоём: "Ну что вы, прошу! Ради Бога! Скучать веселее втроём".
XIII
Сашка не ошибся: ах, стратег, стратег! Вечер с ночью слипся в жар хмельных утех... Алла Николавна в ванной под кларнет, изгибаясь плавно, делала минет.
Сашка на паласе отдыхал от ласк; взор уже не ясен, в общем - полный пас. Виски и боржоми, пролитый коньяк, полбутылки "Джонни" - и коней распряг.
Коля банку морса влил горюхе в пасть и по гостье тёрся, лишь бы не упасть. И давил, не глядя, груди ей без чувств, пятернёю гладя перемятый бюст.
И когда он в полночь даму провожал, Сашка встал на помощь (лучше бы лежал); обретя потерю, "гады вы" сказал, другу зад обмерил и облобызал.
А чтоб той соседке не один елей, оба как две ветки обнялись над ней. И делили долю, и дышали в нос: целовались Коля с Сашею взасос.
Уходила Алла. Грустно. Се ля ви. Троица устала, право, от любви. Ночь сменило утро. И зажглись огни. Поступили мудро всё-таки они.
XIV
Уж как бы там долго ни длиться поэме влюблённых сердец, верёвочке сколько ни виться, а будет петля наконец.
Несёт направленье удара поэмы последний виток. И наша влюблённая пара предвидела этот итог.
Поскольку родная держава не жалует с давних веков народное слово "халява", обычай державы таков.
Не любит она слишком явно пороки свои обнажать, уж если она Ярославна - героев должна уважать.
И верным друзьям, между прочим, недолго светила звезда. Недолго их звали из ночи летящие вдаль поезда.
И дача была им приютом всего-то какой-нибудь год. Не знает читатель как будто, какой мы терпимый народ.
Мы и прокажённого встретим, и пьяного стащим домой, и бублик сироточкам-детям отломим до дырки самой.
Преступника мы пожалеем, босому скатаем пимы. Мы лишь одного не умеем - понять не такого как мы.
И наших к столбу привязали на весь негодующий свет. Давно уже ели глазами их странно живущий дуэт.
Бродили досужие толки повсюду за спинами их. А как же, - в элитном посёлке накрыли притон голубых!
Что ж, дачники - люди простые, и каверзы тут ни при чём. Голодные, злые, больные и споры решают плечом.
Но как-то при этом не легче, когда (пусть в душе и любя) вот эти вот самые плечи - в отстойную яму тебя.
Такое уж выпало вето для их не такого житья. А ежели что, то на это в УК существует статья.
Затем его люди писали, охранной дубиной тряся, чтоб в очи державе не ссали подобные вот порося.
На то утвердили порядок в советском счастливом раю. И не было чтобы накладок в таком образцовом строю.
Калмыки, ингуши, чеченцы гнобились - да то поделом. А нации, что отщепенцы, не место за общим столом.
Пущай позимуют маленько, об эдаких неча тужить. Усвоят небось хорошенько, как надобно в лагере жить.
Сибирь-то - она не Багамы, поучит трудом чужака. Ведь это, пожалуй, погано ебать мужику мужика.
Чего уж, товарищи, краше! Народный им праведный суд! Так все достижения наши Педрилы в пургу разнесут!
Для этого ль наши парады и трудятся наши умы? И наши в крови баррикады для этого ль строили мы?
Ты, гнида, по телу не лазий, коль честный ты есть человек. Подобных у нас безобразий не будет в бараке вовек.
Пущай поножовщина, драки и прочая, бля, кутерьма, но в нашем советском бараке на пидоров пайки нема.
Допустим, буржуй заграничный увидит подобный пассаж... Нет, паря, ты задницей личной не порти здоровый пейзаж.
У нас деревенских околиц. А так же фабричных слобод герой - молодой комсомолец, а не голубой хуеплёт,
к которому нет уваженья за то, что не чтит ленинизм, а только момент разложенья в державный несёт организм.
И Зудов, и Реутов Саша уже уяснили вполне, что место их возле параши в огромной их зоне-стране.
И дружно собрали манатки, и заперли окна и дверь. Ну, фигушки! Их на лопатки никто не положит теперь!
И Пешков Алёша когда-то из дому ушёл. И Толстой. И слава Понтюхи Пилата зачтётся вам, как и застой!
По воздуху плыл олеандр, в посёлке - овчарочий лай... "Потопали, что ль, Александр?" "Потопали, что ль, Николай!"
XV
Привет вам просёлки, поля, перелески - вся родина до рубежей! Оставим героев трагической пьески с шальною свободой бомжей.
Позволим пропасть для приличных компаний и, анатомируя мир, дойти до какой-нибудь вольной Шампани, минуя и МУР, и ОВИР.
Над родиной виснут мохнатые тучи и стонут деревья дрожа... Бреди по дороге промозгло-зыбучей гонимая ветром душа,
как нищая от своего пепелища, уже никого не виня, духовную пищу, греховную пищу зеницею ока храня.
Как жили? Как выли? Друг друга терзали? Учились таиться и красть? Как в норы чужие поспать заползали, деля неделимую страсть;
зубами, ногтями капкан одиночеств срывая под стоны и мат; горстями, горстями проклятых пророчеств черпая отмеренный яд?
Агонию гонки и травли отраву, и зной воспалённых глазниц до смерти скопили по гордому праву живущих над пропастью птиц.
Но высь раскалилась и твердь обгорела до чёрных ковыльных корней; душа озверела, а плоть онемела... И мнилась верней и верней
тропа в никуда; расстилался и маял небесный задумчивый шлях, что с дымкой восхода мучительно таял в подёрнутых пеплом очах...
И парии-парни идут и уходят в нездешний блаженный покой. Что сводит с ума их, несбывшихся, сводит, поскольку уже не такой.
Они разбредаются поодиночке в могилу, в притоны, в запой... Нелепые шорты, смешные сорочки и несовместимость с толпой.
Уходят, уходят, уходят ребята, о здешнем уже не скорбя. По бритве на вену, по мылу на брата... Куда вы, ребята, ребя...
Как стаи, их души в высоком пространстве белеют; и там, в вышине, в Господнем себя обретают дворянстве - на небе, на небе, на не...
Риму - Рим, героям - сны,
