Ярослав Могутин, Аллен Гинзберг

Идея взять интервью у 69-летнего Аллена Гинзберга, самого известного из ныне живущих американских поэтов, была безумной с самого начала. Во-первых, это равнозначно тому, чтобы заполучить индульгенцию c Папой Римским или с самим Господом Богом. Во-вторых, что нового можно узнать от человека, вся жизнь которого была достоянием общественности, который последние полвека находится в центре внимания публики и прессы, практически все свое творчество посвятил самому себе, прочитал сотни лекций в самых престижных университетах мира и дал несчетное количество интервью, о котором уже при жизни вышло по крайней мере две биографии, тысячи статей и несколько десятков документальных фильмов? Что еще осталось невысказанным у этого "стенографиста своих мозгов", как сам себя назвал Гинзберг, что он может еще добавить к уже сказанному и написанному тысячи и тысячи раз?

Идею интервью с Алленом мне предложила его подруга, известная писательница-лесбиянка Айлин Майлз, которая, в свою очередь, интервьюировала меня для Village Voice. Она дала мне телефон его секретаря Боба Розенталя, которому отрекомендовала меня как "самого молодого и известного российского гей-автора", написавшего предисловие к роману Уильяма Берроуза "Naked Lunch" "Битники: История болезни" - едва ли не первый серьезный материал о битниках на русском. Переговоры об интервью, связанные с извечными западными бюрократическими формальностями, продолжались несколько месяцев. У Гинзберга были проблемы с сердцем, потом он уехал в Европу на какой-то фестиваль, потом, по возвращении в Нью-Йорк, был занят организацией и проведением симпозиума, посвященного творчеству Джека Керуака.

И вот наконец я обнаружил на своем автоответчике сообщение Розенталя с заветной датой: 16 августа 1995 года "Папа Римский" ждет меня в своем апартаменте к 9 часам вечера. Меня это несколько удивило и насторожило, так как, согласно принятому этикету, интервью в Нью-Йорке чаще всего проходят днем - в кафе или в офисе. "Наверняка он захочет с тобой переспать!" - вспомнил я предостережение Айлин Майлз, и еще одно, сказанное моим знакомым, испытавшим на себе притязания этого самопровозглашенного "пидора-индивидуалиста": "Бьюсь об заклад, что он залезет к тебе в штаны!"

В справочнике "100 самых влиятельных геев прошлого и настоящего" (A Citadel Press Book, 1995) Гинзберг значится под номером 67, расположившись между Либераче и Марлен Дитрих. Я был немало наслышан о его похотливости. За Алленом давно закрепилась слава развратника-педофила, появляющегося повсюду с молодыми симпатичными мальчиками, каждый раз - новыми. Умело используя свою славу, свое имя и положение, он вряд ли испытывает недостаток в любовниках. Один из них не без гордости и восхищения поведал мне, что у старика до сих пор сохраняется "фантастическая сексуальная энергия". (Подумать только: ведь Гинзбергу только из-за одного этого стоило стать Гинзбергом! Ибо кого бы мог прельстить этот еле живой старик, не будь он знаменитым, состоятельным, авторитетным и влиятельным, - живой историей и легендой, ходячим музейным экспонатом!)

Недавно в New York Times Magazine была опубликована большая статья о детях битников. В ней рассказывалось о потомках многих героев бит-поколения, но ни слова не говорилось о самых известных из них - Уильяме Берроузе и Аллене Гинзберге. Да, жестокая правда заключается в том, что гомосексуалисты, как правило, не имеют своих детей, что, впрочем, совсем не мешает им "иметь" детей чужих. Жаль, что я не осмелился предложить Дяде Алу, чтобы он выдавал каждому "своему" мальчику майку с надписью Я СПАЛ С АЛЛЕНОМ ГИНЗБЕРГОМ! Уверен, что многие из них с почетом проносили бы эту майку до самой смерти. О, сколько бы таких маек украсили тела подрастающего поколения?!

Однако я не испытываю никаких геронтофилических наклонностей, и меня совершенно не прельщала очередная перспектива стать "чьим-то мальчиком". Поэтому я надел устрашающую черную майку с черепом и костями и надписью FBSBWG&L, которую можно было бы перевести как НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЁТ!

Ирвин Аллен Гинзберг родился 3 июня 1926 года в Ньюарке (штат Нью-Джерси). Он вырос в Патерсоне, где его отец Луис работал учителем английского языка. Луис Гинзберг был второстепенным поэтом, чьи традиционные стихи, не отличавшиеся ни оригинальностью, ни талантом, стали известны только благодаря Аллену. Его мать Наоми, русская еврейка, эмигрировавшая из России, страдала серьезными психическими расстройствами и провела большую часть жизни в психушках. Она была уверена, что сам президент Рузвельт поместил в ее череп специальные датчики, чтобы прослушивать ее тайные мысли. Во время приступов параноидального бреда Наоми, раздевшись догола, особенно истово высказывала свои коммунистические убеждения. В такие моменты ей являлись Гитлер, Муссолини и другие тираны человечества, с которыми она вела жаркие политические дискуссии.

В старших классах школы Гинзберг был "мистическим вьющимся растением", по его собственному определению. В 1943 году он поступил на отделение политической экономики Колумбийского университета, из которого был отчислен двумя годами позже. По официальной версии, причиной отчисления было то, что Гинзберг был застигнут в тот момент, когда писал матерные слова на окне в общежитии. Этими словами были: "Ебать евреев!" и "У Батлера (Ректор Колумбийского университета. - Я.М.) нет яиц!" Рядом с надписью был рисунок - член и череп с костями. Однако гораздо более серьезной причиной было то, что он был застигнут в постели с другим студентом - Джеком Керуаком, лучшим университетским футболистом, "мачо-интеллектуалом", ставшим впоследствии одним из величайших американских писателей.

Кассади и Керуак

Гинзберг и Керуак сняли квартиру с их старшим другом и учителем Уильямом Берроузом, который был влюблен в Гинзберга. Их недолгая связь прервалась по инициативе Аллена, заявившего однажды: "Я не хочу твоего страшного старого хуя!" Их обиталище вскоре стало штабом революционного бит-движения, изменившего американскую культуру до неузнаваемости. Их постоянным посетителем был легендарный Нил Кассади, который был одной из бит-икон, муз и секс-символов и стал прототипом Дина Мориарти, героя классического романа Керуака "На дороге", и в которого Гинзберг влюбился с первого взгляда. Они были любовниками и жили вместе некоторое время, несмотря на то, что Кассади был "натуралом", женатым до этого по крайней мере трижды. Их роман продолжался более 20 лет, вплоть до его смерти в 1968 году.

В 1946 году, после окончания четырехмесячных курсов в Торгово-Морской Академии в Бруклине Гинзберг провел 7 месяцев моряком на морском судне. В 1947 году он плавал вдоль берегов Африки. После возвращения в Нью-Йорк, он восстановился в Колумбийском университете и закончил его в 1948 году. В этот период его начали посещать знаменитые "видения", в которых поэт Уильям Блэйк являлся ему (подобно тому, как Гитлер, Муссолини и Рузвельт являлись его матери-шизофреничке) и диктовал Аллену его стихи. "Видения" сопровождали Гинзберга на протяжении 15 лет, радикально изменив его восприятие реальности, в результате чего он увлекся поиском "высших степеней бытия" разными путями, в том числе - через наркотики.

"Секс был одной-единственной важной вещью в жизни", - говорит Дин Мориарти в "На дороге". Однако битники были тесно связаны не только сексуальными, но и преступными связями. Их проблемы с законом не ограничивались только употреблением, хранением и производством наркотиков. В 1949 году, чтобы избежать тюрьмы по обвинению в соучастии в краже, хранению и сбыту краденных вещей, Гинзбергу пришлось провести 8 месяцев в психиатрическом госпитале в Рокланде, где он встретил Карла Соломона, "святого лунатика", которому посвящен его первый поэтический сборник "Вопль". Его публикация в 1956 году произвела эффект разорвавшейся бомбы. "Придержите края ваших платьев, леди, мы пробираемся через АД", - написал Гинзберг в предисловии к этому сборнику, ставшему манифестом, библией, настольной книгой и предметом культа для бит-поколения. В фильме Джона Уотерса "Лак для волос" (1988) хорошо показаны фанатичные поклонники воплей Гинзберга, наводящие ужас на непосвященных граждан, выкрикивая, как заклинание, самую известную цитату из "Вопля":

Я видел лучшие умы моего поколения
разрушенные безумием
изголодавшиеся истеричные голые

Не разделявшая революционности поэзии Гинзберга полиция объявила книгу обсцентной и арестовала ее издателя Лоуренса Ферлингетти. Суд по этому делу привлек внимание всей Америки и стал звездным часом битников во главе с Гинзбергом. Судья Клэйтон Р. Хорн вынес оправдательный приговор, несмотря на присутствие в тексте (впервые на русском) "...ангелоподобных хипстеров, которые дают святым мотоциклистам выебать себя в жопу, крича от радости, которые отсасывают и у которых отсасывают матросы, эти люди-серафимы..."

"Вопль" написан под воздействием галлюциногенных наркотиков (прежде всего - пиёта) в спонтанном стиле, в соответствии с кредо Гинзберга "первая мысль - лучшая мысль". Перепробовав множество наркотиков, Гинзберг особенно пристрастился к яге и LSD-25. "Кажется, что этот наркотик автоматически производит мистический опыт. Наука становится очень классной", - сообщил он своему отцу после экспериментирования с LSD в Институте психических исследований в Пало Алто под руководством Грегори Бэйтсона в 1959 году. 26 ноября 1960 года, впервые попробовав галлюциногенные грибы, Гинзберг провозгласил начало психоделической революции. Наслушавшись Вагнера под воздействием 36 граммов силоцибина, он бегал голый по Гарварду, пытаясь разъяснить миру важность его открытия. Требуя от телефонистки немедленно соединить его с Никитой Хрущевым, Уильямом Карлосом Уильямсом и Норманом Мейлером, Гинзберг кричал в трубку: "Я - БОГ! Б-О-Г!" "Каждый, кто слышит мой голос, хотя бы однажды пробовал LSD! - заявил он позднее. - Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в добром здравии старше 14 лет!"

Ореол обитания и сфера влияния и стратегических интересов битников простирались от Нью-Йорка до Сан-Франциско, Мехико, Танджира, Индии, Японии и других географических центров, где Гинзберг со товарищи жили и путешествовали. Увлекшись буддизмом и объявив себя "космическим анархистом", он стал одним из лидеров американской контркультуры, пацифизма и хиппизма, демонстраций против войны во Вьетнаме и испытаний ядерного оружия, студенческих волнений 1968 года. Ему принадлежит знаменитый термин "Власть Цветов", смысл которого заключался в том, что цветы, музыка, поэзия, искусство и повторение божественной мантры способны противостоять насилию и разрушению. Девиз 60-х "секс, наркотики и рок-н-ролл" в интерпретации Гинзберга звучал как "Бог, секс, наркотики и абсурд".

На счету Гинзберга множество революционных открытий и изобретений, главным из которых является паблисити. Юный Гинзберг был гениальным промоутером, и наверняка мог бы достичь неплохих успехов в сфере public relations или шоу-бизнеса, но, конечно, в лихие 50-е годы никто не мог даже представить, насколько огромны могут быть дивиденды от его энергичной и агрессивной саморекламы.

Это сейчас он может блюсти имидж полусвятого-полуюродивого, полупророка-полукликуши, думающего только о высоких, творческих материях и ни о чем больше. А тогда он обзванивал редакции всех известных ему изданий, радио- и телекомпаний, рекламируя первые выступления битников, рассылая пресс-релизы, в которых не затесалось ни одно слово скромности или самокритики, а на следующий день тупые репортеры старательно повторяли все те слова, которые были решительно впихнуты им в глотку Гинзбергом: "молодые", "талантливые", "скандальные". Зачастую он был не только энергичным и агрессивным пропагандистом творчества и идей писателей бит-поколения, но и их редактором и литагентом. И если бы не он, вряд ли бы битникам удалось достигнуть ничтожной части той славы, которой они достигли.

Подобно Уорхолу, Гинзберг манипулировал масс-медиа, как заводной куклой. Так же, как Уорхол в искусстве, Гинзберг был первым в современной литературе, кто начал использовать те коммерческие механизмы, на которых держится сейчас вся американская культура. Но если искусство всегда было ходовым товаром, то Гинзберг был первым поэтом, благодаря которому изумленная Америка узнала, на что способна поэзия и как она может продаваться. В 1994 году за миллион баксов он продал свой архив Стэнфордскому университету, Калифорния. (Интересно, на скольких мальчиков ему хватит этих денег?) Не случайно Грегори Корсо однажды сказал, что Гинзберг действует, как типичный еврейский бизнесмен, а другой его друг назвал его "офисом, распределяющим роли и состав исполнителей в андеграунде".

Начиная с 60-х годов у Гинзберга появилась реальная возможность влиять на развитие американской литературы. По мнению Айлин Майлз, поэты, которых поддерживает Гинзберг, не отличаются особым талантом или оригинальностью. Как правило, это - подражатели и эпигоны его собственной поэзии, привеченные им по одному из трех признаков: 1) молодые и симпатичные, 2) гомосексуалисты, 3) евреи (или всё вместе). Его нетерпимость ко всему, что хоть как-то отличается от его собственного творчества и мировосприятия, очень напоминает нетерпимость консервативной американской прессы и литературного истаблишмента 50-60-х годов к самому Гинзбергу, который был и остается самой колоритной, противоречивой, скандальной и вызывающей фигурой бит-поколения.

Оказалось, что Гинзберг живет в пяти минутах ходьбы от лофта, где я жил тогда, на 12-й Восточной улице, в Low East Side, самом колоритном и "модном" районе Нью-Йорка, по соседству со знаменитым панк-клубом "CBGBs", в убогой и грязной трехкомнатной квартире с такой же убогой мебелью, полуоблупившейся штукатуркой и заплесневелыми углами. Стояла убийственная нью-йоркская жара (105 по Фарингейту). Дверь была настежь открыта, и, войдя, я спросил, нужно ли ее закрыть. "Не надо, она всегда открыта!" - ответил Гинзберг, не оборачиваясь. Сидя за кухонным столом с каким-то университетским очкариком, он сочинял письмо турецкому султану, точнее - Далай Ламе. Он был настолько увлечен этим, что практически не отреагировал на мое появление.

Гинзберг оказался гораздо старше, чем я предполагал по его фото, почти на голову ниже меня, высохший и худой, с морщинистым лицом, правая половина которого полупарализована, из-за чего один глаз меньше другого и рот искривляется влево, когда он говорит. Голос Гинзберга по-прежнему низок и глубок, и он до сих пор может превосходно читать свои стихи, лекции и даже петь. Он энергично передвигается по квартире и книжным полкам, хотя иногда с трудом удерживает равновесие на крутых поворотах.

Кроме Гинзберга с очкариком в квартире был еще симпатичный длинноволосый юноша со шрамом на лице и безумного вида старик с громадным пузом в трусах на подтяжках, который, кряхтя, бормоча и напевая себе что-то под нос, неуклюже стирал в раковине белье, создавая при этом невероятный шум. Я отказывался поверить в то, что это - знаменитый Питер Орловский, роман которого с Гинзбергом, начавшийся 40 лет назад, давно уже стал историей и легендой.

Подобно Пигмалиону, Аллен влюбился сначала в портрет Питера работы сан-францисского художника Роберта ЛаВиня, на котором 20-летний Орловский запечатлен обнаженным изящным блондином с прекрасным телом и лицом, полулежащим в классической позе на диване, покрытом греческой туникой. Когда Гинзберг спросил ЛаВиня о модели, тот ответил: "А, это Питер! Он здесь", - и в этот момент Орловский вошел в комнату. В этом патологически застенчивом юноше, комиссованном из армии по причине психического расстройства, Аллен нашел свой идеал. "Я счастлив, Керуак, твой сумасшедший Аллен в конце концов сделал это: обнаружил нового котенка, и интернальный мальчик из моего воображения ходит по улицам Сан-Франциско, симпатичный, и встречает меня в кафе, и любит меня..." - писал Гинзберг в послании к Керуаку. Вскоре после встречи, сидя в кафе, они дали друг другу клятву вечной любви и преданности, которую умудрились сохранить несмотря на неуемную похоть и промискуитет Гинзберга и алкоголизм, депрессии и "темные русские настроения" Орловского, которому Аллен был вынужден иногда подыскивать любовниц, дабы удовлетворить его бисексуальные потребности. "Мы поклялись друг другу, что он мог владеть мной, моим умом и всем, что я знал, и моим телом, и я мог владеть им, и всем, что он знал, и его телом; и чтобы мы отдали себя друг другу, чтобы мы могли обладать друг другом, как собственностью, и делать все, что захочется, сексуально или интеллектуально, и в смысле постижения друг друга до тех пор, пока мы не достигнем мистического "Х", в котором сольются наши души..." - вспоминал Аллен.

Орловский, которого Гинзберг сделал не только своим официальным любовником, но и писателем, одной из ключевых бит-фигур, сейчас представляет собой довольно жалкое зрелище: опустившийся и безумный, он похож на старого шелудивого пса, живущего в доме Гинзберга на его содержании. Видел бы его сейчас Митя Волчек, который показывал мне фото молодого голого Орловского на пляже с Керуаком и Берроузом, восхищаясь его красотой! Безумие Орловского, так же, как и безумие самого Гинзберга, имеет генетические корни: его глухонемая мать не имела никакой связи с реальностью, из пяти его братьев и сестер трое были совершенно сумасшедшие и провели большую часть жизни в психушках. И, несмотря на то, что на фоне Орловского Гинзберг выглядит нормальным человеком, они, безусловно, стоят друг друга...

Закончив письмо Далай Ламе и выпроводив очкарика, Аллен занялся длинноволосым юношей со шрамом, в сопровождении которого я впоследствии несколько раз его видел. "Если тебе нужны деньги, не стесняйся спрашивать меня об этом", - сказал Гинзберг, доставая бумажник и протягиваю ему несколько купюр. Парень явно их заработал, но ему было крайне неловко, что сцена расплаты происходила на моих глазах. Взяв деньги, он ушел, вернувшись часам к 12, под самый конец интервью.

Аллен дает мне понюхать какие-то тибетские снадобья, которые он принимает по несколько раз в день, потом спрашивает, хочу ли я арбуз, я хочу, он достает из холодильника маленький остаток арбуза, делит на две части, режет их на маленькие-маленькие кусочки и кладет на тарелки, протягивает мне с ножом и вилкой. Священнодействие продолжается минут десять.

"НАРОДНИК", "СПУТНИК", "БИТНИК". ЛЮБИТЕЛИ МАРИХУАНЫ И ПОЭЗИИ

Гинзберг, с чавканьем поедая арбуз и плюясь семечками: ...Когда мы говорили о начале 50-х годов, о том, как мы жили с Берроузом в Ист Вилладж, рядом с твоим домом на 7-й улице, ты меня спросил: "Это было место битников?" А я тебе на это сказал, что в то время еще не было слова "битники". Люди часто путают термин "beatnik" с "beat". Я никогда не считал себя битником. Это слово не очень удачно для определения литературной группы. В русском много слов с "-ник": (говорит по-русски) "народник", "спутник". Но я не знаю, что значит "битник" в русском или любом другом языке. Никто не знает, что это значит здесь, в Америке. Это слово было придумано в апреле 1958 года журналистом Хербом Кейном, ведущим колонки сплетен в San Francisco Chronicle. Он написал: "Битники находятся за пределами этого мира, как спутник". С самого начала это слово было журналистским стереотипом и имело оскорбительное, издевательское значение.

- А сейчас вы принимаете этот термин - "битничество"?

- Нет смысла бороться с океаном. Мы сделали это журналистское издевательство почетным, создав великие произведения красоты, которые люди могут оценить по достоинству, вместо того, чтобы применять к ним тупые стереотипы масс-медиа. И я думаю, на сегодняшний момент идею этого литературного и социального движения можно считать успешной в мировом масштабе.

- С чего началось бит-движение?

- В 1953 году, когда мы жили на East 7th Street, не существовало никакой концепции или идеологии битничества, хотя Керуак уже написал "На дороге", а Берроуз писал "Junky", "Queer" и "Naked Lunch". У нас были друзья, но мы не были группой в буквальном смысле слова. Уже в то время много людей было задействовано в этой субкультуре. В барах собирались гомосексуалисты, наркоманы, художники, любители марихуаны и поэзии, и это все было в рамках старой богемной традиции... Ты понимаешь, что значит "богема"? Может быть, когда-нибудь досужий критик сможет определить, кто там был акмеистом, кто - символистом, где была "Нью-Йоркская Школа", а где - "Сан-Францисский Ренессанс"... Конечно, там были разные группы, но общим было стремление придумать новое расположение слов на странице, которое бы отражало развитие живого, разговорного, настоящего языка, а не старого, литературного.

- Кто были ваши авторитеты в американской литературе?

- Самыми влиятельными для нас фигурами были Уолт Уитмен, Эзра Паунд и особенно Уильям Карлос Уильямс, который пытался найти новый, подвижный размер стиха взамен арифметическому (или метрономическому) размеру, пришедшему из Античной Греции. В 50-е годы даже многие академические поэты, такие, как Роберт Лоуэлл, изменили своему стилю, чтобы быть похожими на Уильямса, чье творчество вдохновило многих представителей Нью-Йоркской школы поэзии - Роберта О'Хару, Джона Эшбери, Кенета Кока, Джеймса Скайлера, многих бит-писателей из Нью-Йорка и Сан-Франциско - меня самого, Грегори Корсо, Майкла МакКлура, Питера Орловского, Филипа Ламантье, Гэри Снайдера, Филипа Уэйлена, Лу Уэлша, писателей Black Mountain School - Чарльза Олсона, Роберта Крили, Дениса Левертова и многих других.

- Насколько я знаю, вы хорошо знакомы с мировой литературой, в том числе - с русскими классиками.

- Во многом мы имитировали старую традицию русского авангарда - Есенина, Маяковского. Мы слушали их записи. В 1965 году Евтушенко подарил мне диск с записями Маяковского, который я до сих пор храню. Русская классика конца 19 века тоже оказала большое влияние на писателей бит-поколения. В 13 лет я прочитал всего Достоевского, Керуак и Берроуз позднее сделали то же самое. Кроме этого, я читал переводы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока. В середине 40-х годов я увлекся французскими сюрреалистами, в 1948 году прочитал Антонина Арто. В 50-е годы мы начали интересоваться восточной литературой, философией и религией. Бит-культура основана на разных традициях, не только на американской. Это не было наивным движением. Мы имели возможность путешествовать. Берроуз провел 30-е годы в Европе, в Германии и Вене, он видел Веймарскую республику, зарождение нацизма, приход к власти Гитлера. Он женился на еврейке, чтобы спасти ее от концлагеря, и привез ее в Америку. Потом он жил в Мехико и в Танджире. Мы с Питером полтора года прожили в Индии, потом жили в Японии... Каждый из нас был специалистом в какой-то области: Берроуз - в полицейской и государственной системе, наркотиках, гомосексуализме; Керуак был знатоком деревенской жизни американского миддл-класса; я был специалистом по русской, еврейской и американской литературе, по Уильяму Блэйку, интересовался мистицизмом и немного политикой; Гэри Снайдер специализировался в экологии, был знатоком природы, десять лет изучал китайский и японский... Мы были хорошей командой!

"МОИ МОЗГИ НИКОГДА НЕ БЫЛИ НИ ПОД ЧЬИМ КОНТРОЛЕМ!". "КОРОЛЬ МАЯ"



Очередной телефонный звонок прерывает наше интервью, после чего Гинзберг знакомит меня со своей библиотекой. Так как большая часть его архива и книг отныне принадлежит Стэнфорду, Аллен оставил себе только самое дорогое и необходимое: прекрасную подборку переводов русской поэзии; книги и альбомы, подаренные ему друзьями - поэтами и художниками; несколько полок с литературой по гомосексуализму, включая педофильские журналы и "детское" порно; целый стеллаж с собственными книгами на большинстве языков мира и полку с книгами Уильяма Блэйка, реинкарнацией которого он себя считает. "Вас до сих пор посещают галлюцинации на тему Блэйка?" - неосторожно спрашиваю я, чем в очередной раз вызываю его раздражение: "Я был бы рад, если бы это были только галлюцинации!" - резко повернувшись ко мне, отрывисто и злобно произносит он.

Мы переходим из кухни в спальню Гинзберга, он садится на кровать, застеленную несвежим бельем, и приглашает меня последовать его примеру. Я, не без брезгливости, сажусь на кровать престарелого педофила, где происходит все наше последующее общение (что дало мне основание вынести "кровать" в заголовок этого интервью). Обстановка становится камерной и доверительной и кажется мне зловещей прелюдией к чему-то нехорошему. Ну вот, началось! - думаю я. - Сейчас полезет в штаны, как меня и предупреждала Айлин Майлз. В моей голове теснятся разные планы насчет того, как предотвратить подобный инцидент и обуздать распоясавшегося "Папу Римского". Аллен как бы невзначай интересуется моей сексуальной жизнью и, узнав, что у меня есть бойфренд, разочарованный, спрашивает, занимаемся ли мы безопасным сексом. Он умудряется сочетать подспудный флирт и долгие и нудные жалобы на то, что у него до сих пор нет ни одной книги на русском. Я предлагаю вернуться к интервью и включаю диктофон. Гинзберг спохватывается:

- Ты записал всё, о чем мы говорили?

- Да.

- А почему эта красная лампочка не горела? Ты что, ничего не записал?! Значит, мне придется повторять всё сначала.

- Нет, не надо! Я все запомнил!

- Ну хорошо. Я жаловался на то, что у меня выходили книги на всех языках и во всех странах - даже в Китае! - но не в России, хотя, насколько я знаю, я там - один из самых известных западных поэтов! Я понимаю, что ситуация у вас сейчас не самая лучшая, но думаю, что такому отношению ко мне в России есть другое объяснение. Моя поэма "Каддиш" основана на еврейской мифологии, и, возможно, антисемитские предрассудки являются препятствием публикации моей книги. Евтушенко и другие обещали узнать, можно ли что-то сделать, но так ничего и не произошло. Один переводчик сказал мне, что публикацию моих вещей по-русски затрудняет не только их еврейский, но и гомосексуальный контекст. Кроме этого - мои идеологические взгляды, из-за которых у меня были проблемы и с восточноевропейскими, и с американскими спецслужбами. Я всегда был одновременно и антикоммунистом, и антикапиталистом. Так как моя мать была коммунисткой, а отец был социалистом, я с детства осознал весь хаос политики. Я никогда не был сталинистом. Скорее - буддистом или анархистом. Мои мозги никогда не были ни под чьим контролем! То же самое можно сказать и о Керуаке, и о Берроузе. Когда началась холодная война, многие западные интеллектуалы были загипнотизированы или коммунистической, или антикоммунистической пропагандой. Мы уходили от этого в другой мир, принимали психоделические наркотики, были открытыми геями, и нас предавали анафеме и коммунисты, и буржуа. В 1965 году меня выбросили с Кубы за мой протест против политики Кастро в отношении гомосексуалистов. Потом меня выдворили из Чехословакии после того, как во время "Пражской весны" многотысячные толпы студентов провозгласили меня "Королем Мая"...

- Вы выступали в Москве со своими стихами?

- Нет, я не удостоился этой чести. Меня никто и никогда не приглашал. В первый приезд в 1965 году у меня было одно маленькое выступление в театральном училище. Но там людям негде было даже сидеть, не было микрофона. Это было похоже скорее на парти. Второй раз я был в СССР в 1985 году на советско-американской писательской конференции. И мне было сказано, что ни в одном московском отеле для меня нет свободного номера. Я был готов заплатить долларами, но в то время это было невозможно, и, так как я был гостем Союза Писателей, они занимались всеми этими вопросами. Я спросил, где я могу найти свободный номер. И мне сказали, что я могу остаться в Советском Союзе, но мне нужно будет поехать в Тбилиси. Я поговорил с Евтушенко и Ахмадулиной, и они мне сказали, что как раз в это время в Тбилиси должно проходить празднование реабилитации Тициана Табидзе... Ты знаешь Табидзе? Гениальный грузинский поэт, которого застрелил Сталин... И кроме этого я могу встретиться там с Сергеем Параджановым. И я сказал: "Отлично! Я еду в Тбилиси!" Я провел там замечательное время, много общался с Параджановым, и он подарил мне несколько коллажей, сделанных им в тюрьме, свои рисунки и живопись. Потом, когда я вернулся в Москву, декан факультета журналистики МГУ в последний момент "сымпровизировал" мне выступление. Там было довольно много народа, несмотря на то, что не было никакой информации и рекламы. Евтушенко представил меня, а потом прочитал несколько переводов.

- Каких русских авторов вы знаете, кроме Евтушенко и Вознесенского?

- Я знаю Пригова, Беллу Ахмадулину, Аксенова, Бродского. Виктор Соснора жил здесь, в этой квартире, я был спонсором его визита в Америку, потому что ему нужно было делать сложную глазную операцию. Мне повезло, что в 1965 году многие люди были в живых: Лиля Брик, Надежда Мандельштам, Евгения Гинзбург, Есенин-Вольпин. Аксенов был еще в Союзе. Вознесенский и Евтушенко были молоды и энергичны. Бродский был в лагере, и я по этому поводу устроил большую вонь в Ленинградском Союзе Писателей...

- Были ли у вас какие-нибудь романтические приключения в Союзе?

- Да, была одна история. В Москве я "снял" мальчика...

- Ну и какие впечатления?

- Да, там ничего особенно интересного не было! Мы напились, нас забрали в милицию, обчистили... Ну, и всё.

НОСТАЛЬГИЯ ПО БУДУЩЕМУ

- Испытываете ли вы ностальгию по временам битничества?

- (С нескрываемым раздражением, на повышенных тонах.) Мне кажется ты чего-то не понимаешь! У меня никогда не было такого времени! "Битничество" - это тупой журналистский стереотип, о котором у меня нет абсолютно никакой ностальгии. Ты придерживаешься версии бит-поколения, основанной только на стереотипах западной или советской прессы, а не на текстах. Я думаю, у большинства русских представления об этом движении почерпнуты из масс-медиа, журнала Time, МакДоналдса или Диснейленда. Но те немногие советские поэты, которые были знакомы с текстами бит-авторов, в 50-е годы устраивали чтения стихов и занимались тем, чем мы занимались в то же время, вдохновленные нашим примером. Это было продолжением процесса, начатого нами... Литературная деятельность движения, названного Beat Generation, до сих пор жива. Немногие из нас умерли, потому что, к счастью, мы употребляли марихуану вместо алкоголя, этой отравы! Так что судьба Есенина миновала большинство из нас! Керуак спился, убил себя алкоголем, но до этого успел завершить свои лучшие произведения. Нил Кассади и поэт Лу Уэлш умерли молодыми. Но все остальные представители бит-поколения, большинство тех поэтов, которые были молоды и активны в 50-е годы, до сих пор активны и сейчас гораздо влиятельнее, чем когда-либо! Так что, отвечая на твой вопрос, у меня нет никакой ностальгии по тем временам. Конечно, я бы не отказался скинуть с плеч несколько десятков лет. Но у меня ностальгия по будущему, а не по прошлому!

- Вы общаетесь с друзьями молодости или предпочитаете молодежь?

- Сейчас художественная жизнь, в центре которой я живу, гораздо богаче и насыщеннее, чем тогда, в 40-50-е годы. Я продолжаю работать не только с людьми моего поколения, такими, как фотограф Роберт Фрэнк, мой ментор в фотографии, или художник Лэрри Риверс, с которым я знаком еще с 50-х годов (он живет недалеко отсюда). Уже 10 лет я работаю над книгами с Франческо Клементэ, художником более молодого поколения. Этим летом мы путешествовали с ним по Европе. Другие художники, с которыми я работаю: Джордж Кондо, голландец Кэрол Эппэл, Джулиан Шнэйбел, Филип Тафф. Это целая группа молодых гениев, выросших на наших произведениях и сейчас ставших нашими друзьями. Я работал с Ли Райналдо, "Sonic Youth", выступал с "The Klash", с Бобом Диланом, который был одним из людей, вдохновленных творчеством Керуака, и сам стал одним из самых влиятельных персонажей в мировой культуре. Я постоянно общаюсь с Диланом, и его секретарь позвонил мне вчера и попросил принять участие в документальном фильме о нем. Дилан написал отзыв о моем творчестве для обложки собрания моих стихов. Пол Маккартни позвонил мне сегодня, попросил навестить его и почитать его поэзию... Что касается моих друзей того времени, то Грегори Корсо живет на другом конце Нью-Йорке, и я с ним разговаривал вчера по телефону, Питера Орловского ты только что видел, с Берроузом я недавно провел неделю в Европе, а потом мы одним рейсом летели обратно в Штаты, с Гэри Снайдером я вчера разговаривал по телефону, Филип Уэйлен, очень интересный поэт, мой старый друг, бывший аббат, ставший нашим первым дзен-мастером... ты знаешь, что такое "дзен-мастер"?.. - с ним я общаюсь, когда бываю в Сан-Франциско. Майкл МакКлур сейчас гастролирует с Рэем Манзареком, пианистом из "The Doors"...

- Вы чувствуете результаты деятельности бит-движения в сегодняшней Америке?

- Элементами бит-движения были духовное освобождение, потом - сексуальная революция, психоделические исследования, медитация, экологическое движение. Важным элементом было освобождение геев, которое, на мой взгляд, послужило примером для освобождения женщин и чернокожих. Эбби Хоффман, "левый" политический активист, который в начале 60-х требовал равных избирательных прав для черных американцев, носил в кармане книгу Керуака "На дороге". Мы были заинтересованы в изменении культуры, а не в воздействии на политику, надеясь, что за культурными переменами последуют политические. Может, это было ошибкой, потому что нынешняя Америка во многом хуже, чем когда-либо. В Америке и так не очень много свободы, но возродившиеся монотеисты, религиозные фанатики хотят уничтожить даже ту свободу, которая есть. Моя поэзия не может транслироваться по радио и ТВ с 6 утра и до полуночи - ни "Вопль", ни "Каддиш"! С раннего утра и до поздней ночи! Это - следствие закона, предложенного сенатором-гомофобом Джесси Хелмсом, который требовал запрещения выставки Роберта Мэпплторпа. Хелмс одержим гомосексуализмом, хотя утверждает, что никогда не видел в своей жизни живого гомосексуалиста. Он постоянно говорит об этом, показывает фотографии Мэпплторпа, обличает гомосексуалистов все время. Люди типа Хелмса - настоящие сталинисты, они используют те же самые выражения, которые использовались Сталиным, Гитлером, Мао: "индивидуалистское, антинародное искусство", "дегенеративное искусство", "духовное разложение" и так далее.

МЕДИТАЦИЯ, БУДДИЗМ, ЛЮБОВЬ К МАЛЬЧИКАМ, САДО-МАЗОХИЗМ

- Вы до сих пор занимаетесь медитацией?

- Да. Мне это очень помогает. У меня есть Учитель, тибетский лама. У меня всегда стоит его фотография. (Показывает фото улыбающегося круглолицего монголоида.) У него прекрасная улыбка, а?! Скоро я поеду на 10 дней на буддийское уединение вместе с Филипом Глассом. Два раза в год мы регулярно проводим с ним время и живем как руммейты.

- На каком языке вы общаетесь со своим Учителем?

- Он прекрасно говорит по-английски, с оксфордским акцентом.

- Насколько серьезно ваше увлечение буддизмом?

- Когда в 1955 году мы говорили о тибетском буддизме и дзене, люди смеялись над нами, как над дилетантами. Но сейчас у нас уже есть свой собственный бит-дзен-мастер. 21 год назад мы организовали институт тибетского буддизма Naropa в Болдере (Колорадо). Сейчас этот институт стал очень респектабельным учебным заведением, где учатся студенты из Гарварда, Колумбийского университета и других престижных университетов мира.

- Что вам нравится в буддизме?

- Это забавная религия, потому что она не монотеистична. У одного из буддийских богов - голова слона, в одной руке он держит аркан для ловли демонов, в другой - топор, чтобы отрубать им головы, третья - рука успокоения, четвертая держит чашку с молочными сладостями, а его транспорт - крыса, на которой он разъезжает повсюду. Ганеш, Тибетский Повелитель Препятствий - бог писателей и главный тотем бомбейских бизнесменов. Богиня Кали олицетворяет победу над эго. Ее ожерелье из черепов - это символ поверженных демонических эго. Дурга на тигре - богиня сражений, низвергательница иллюзий. Я также медитирую с Белой Тарой - богиней сострадания, долголетия и долговечности. Ей 16 лет, она прекрасна, с третьим глазом во лбу и другими глазами в ладонях и ступнях ног. Одно из ключевых упражнений в медитации - это, когда ты ложишься спать, трижды произнести ее мантру, и потом представить, что ты ложишься спать на ее коленях. Это хороший способ засыпать...

- Какая национальная культура, на ваш взгляд, является лучшей в истории человечества?

- Культура австралийских аборигенов - старейшая в мире, она насчитывает более 12.000 лет. Если долговечность считать приметой высокой культуры, то австралийские аборигены - победители. Они никогда не доверяли своих мыслей бумаге, поэтому они обладают колоссальной генетической памятью.

- Интересуетесь ли вы молодежной жизнью и культурой?

- Конечно. Я являюсь почетным членом NAMBLA, North American Man-Boy Love Association (Северо-Американской Ассоциации Любви Мужчины к Мальчику). Я вступил в нее в 1983 году, в знак протеста против нарушения свободы слова и прав человека, когда в прессе началась кампания критики в адрес этой организации. Я тебе покажу их журналы, которые я регулярно получаю по почте. Не советую тебе подписываться на них, так как это тебе может помешать с политическим убежищем: все, кто связан с НАМБЛА, находятся под колпаком ФБР. "Большие" гей-организации стараются всячески отмежеваться от сотрудничества с этой ассоциацией, не дают ей возможности участвовать в парадах и так далее.

- Вы любите мальчиков?

- Я думаю, каждый, в ком есть хоть капля гуманизма, любит мальчиков!

- Вы с Берроузом были первыми американскими авторами, открыто выражавшими гомосексуализм в своем творчестве, и делали это довольно вызывающе...

- И я в своей поэзии, и Берроуз в своих книгах выражали гомосексуальные эмоции как обычные. Мы опрокидывали стереотипы, но делали это без агрессии и истеричности. Как в моей поэме "Вопль": "...Позволяя симпатичным матросам выебать себя в жопу и крича от удовольствия..." Но согласно стереотипу это было бы "...и крича от боли..." Хотя реализм заключается в том, что в таких случаях кричат от удовольствия, а не от боли. И этот реализм, здравый смысл, сочетающийся с юмором, приняли не только геи, но и многие "натуралы".

- Как вы относитесь к садо-мазохизму?

- Ты слышал, как я читаю поэму "Пожалуйста, Мастер"? Это настоящее чудо, она записана на кассете. Я кричал, как собака: "Выеби меня в жопу!" (Смеется.) Конечно, существует желание доминировать, подавлять, и существует желание быть подавляемым, и это доставляет удовольствие! Я думаю, что в каждом человеке есть элемент садо-мазохизма, и это нормально, это игра. Это существовало всегда. Маркиз де Сад и Захер-Мазох считались интеллектуалами. Я думаю, S&M - явление более или менее нормальное. Люди все время играют эти роли, и меняются ролями тоже. Вопрос в том, делают ли они это неосознанно, без понимания того, что именно они делают, и становятся одержимыми или, может быть, жестокими, или они делают это сознательно, и в этом случае это становится их стилем, а не какой-то слепой одержимостью. Они понимают, что это - всего лишь игра. Некоторые приверженцы S&M верят, что существует бог и дьявол, и вечный ад, и они становятся дьяволом и относятся к этому на полном серьезе, не понимая, что они всего лишь... заблуждаются, "попались на удочку"!..

- Пишите ли вы по ночам?

- Если ловлю себя на какой-то мысли. Когда я не думаю о сочинении стихов, и думаю о чем-то живом и ярком, и потом я замечаю это, я ловлю себя, думая об этом, и я думаю: "Ах!" И это оставляет мои сочинения чистыми, беспримесными...

- Вы работаете на компьютере?

- Нет. У меня есть lap-top (портативный компьютер), но я его еще даже не включал ни разу. Я разберусь в этом со временем. Я пишу от руки, отдаю это секретарше, она это перепечатывает, потом я проверяю текст, и это долгий процесс.

- Ваш метод значительно отличается от берроузовского.

- Берроуз пишет от руки на маленьких клочках бумаги, лежа в постели. Он собирает эти бумажки в файл, раскладывает их по сюжетам, и добавляет к ним газетные вырезки, картинки и так далее - все, что как-то связано с этими сюжетами.

- Хотели бы вы иметь собственное телешоу?

- Нет, я и так достаточно занят. Поэзия - это как радио- или телестанция, которая продолжает трансляцию даже после твоей смерти. Поэзия способна на это. В то же время телешоу не имеет такого перманентного эффекта, если это только не произведение какого-нибудь гения. Хотя даже если это и так, пленки со временем портятся и рассыпаются. То, что действительно остается в сознании, может транслироваться от поколения к поколению. Я думаю, даже по прошествии времени, люди будут помнить многие-многие строчки Боба Дилана, некоторые строчки Джона Леннона. Но почти вся академическая поэзия будет забыта.

После интервью Гинзберг показывал мне свои фотографии разных лет, среди которых были портреты Керуака, Берроуза, Грегори Корсо, Гэри Снайдера, Питера Орловского в окружении своего сумасшедшего семейства и других героев Вeat Generation. Задерживаясь на своих автопортретах-"ню", он наблюдал за моей реакцией. (Ал был пионером мужского стриптиза, и его дебют в этом качестве 30 октября 1956 года на поэтическом вечере в Лос-Анджелесе вызвал шок публики и скандал в прессе. После этого он столько раз заголялся публично и на фото, что за ним прочно закрепилась репутация эксгибиционизма. Последователям Гинзберга в этом жанре в искусстве и на рок-сцене несть числа.)

Было поздно, и Аллен начал нервничать. Я попросил его попозировать мне для фото на фоне буддийских причиндалов для медитаций. "Ну, нет, мне неудобно здесь позировать! Я этого не люблю. Мне нужно сосредоточиться, потому что я к медитации отношусь серьезно", - сказал Гинзберг и тут же встал в позу, скрестив на груди руки и застыв, как древняя рептилия. "Это - мой бойфренд, а это - моя герлфренд!" - со смехом сказал он, показывая на своих смешных богов на шелковых панно на стене.

Потом я попросил Орловского сфотографировать нас с Гинзбергом. Мы сели на диван под работой Кита Харинга, подаренной им Аллену незадолго до смерти от СПИДа в 1990 году, и знаменитым портретом обнимающихся голых Гинзберга и Орловского, сделанным в 1964 году Ричардом Аведоном, который 20 лет спустя сфотографировал их в той же позе и том же виде. Пока Питер пытался разобраться с моей элементарно простой камерой-"мыльницей", Аллен расхваливал мне на все лады фототаланты Орловского. Гинзберг настолько увлеченно руководил съемкой, как будто это он фотографировался со мной, а не я - с ним, и фото делались для него, а не для меня. "Бери выше пояса, - командовал он Питеру. - Ноги не надо!" Команда мне: "Подними руки! Нужно, чтобы руки было видно!" Гинзберг застывает в своей дежурной позе, я пытаюсь тоже что-то изобразить из себя, мы ждем, пока Орловский наконец сообразит, куда нужно нажимать. Приготовления затягиваются минут на 20. Наконец Гинзберг теряет терпение, подскакивает к Питеру и начинает сам разбираться с камерой, разглядывает ее и примеривается минут пять, потом пытается объяснить Питеру его задачи. Тот выглядит растерянным ребенком. Аллен впадает в полную истерику. "Да нажми же на эту кнопку! - кричит он своему безумному любовнику. - Нажми - и всё!" Глядя на этот неуклюжий семейный дуэт, я с трудом сдерживаю смех.

За три часа, проведенных с Алленом, я имел возможность увидеть, кажется, все его маски и лица: Гинзберга-классика, Гинзберга-профессора, Гинзберга-пророка, моралиста и идеолога, кликуши и юродивого, домашнего Гинзберга, истеричного, обиженного, возмущенного, занудного, увлеченного, оголтелого, похотливого Гинзберга, Гинзберга-пидора, педофила, садо-мазохиста, эксгибициониста, еврея и буддиста и еще множества других гинзбергов, теснившихся в этом тщедушном старческом тельце, перебивавших друг друга и так и не давших мне возможности задать те вопросы, которые я хотел задать. Я чувствовал себя не то студентом-двоечником на экзамене у придирчивого педагога, не то подростком, которому посчастливилось встретить Живого Кумира, не то Красной Шапочкой, пришедшей повидать свою бабушку, а вместо нее заставшей Волка, не то кроликом в пасти этого удава, не то удавом в пасти этого кролика. Я уходил от Гинзберга подавленный и осененный. Наверное, это было самое запоминающееся мое интервью - нелепое, странное, трудное и впечатляющее одновременно. Никто из тех, кого я интервьюировал, не манипулировал мной и не подавлял меня так круто. Вот это глыба, вот это человечище! - думал я.