В этой тетрадке из Торгсина, Юрочкиной тетрадке, когда он дарил ее, когда привез сюда, он говорил: "Вздумается что-нибудь написать, набросать мысли, стихи". Как будто это возможно, как будто я живой и как будто (и это главное) ему этого уж так хочется... Не знаю, смогу ли я это. У меня и на переводы-то энергии не хватает. Даже на чтение, на игру. Так распределено время. Самое главное в этом году четыре фактора.

1. Судьба мне громко произнесла "смерть" и понятие это из почти несуществующего далека поставила нос к носу. Теперь я знаю, как я умру, если, как мистрис Домби, "не сделаю усилия". Пока что я эти усилия ко всеобщему удивлению делал.

2. Относительное благосостояние за этот год. Продажа архива, переводы Шекспира и либретто разных дало нам возможности, так что порою даже Юр. не то что доволен, а кое-как может отогнать мысли о собственном положении. Хотя Бахрушинские деньги мы уже истратили. Жалко мне Юр. до слез, всегда, когда ни взгляну на него.

3. Мой выход из хроники Юр. жизни, да и вообще жизни благодаря болезни и дому отдыха. Отвычка от моего участия в жизни. Это самое ужасное. Мне какой-то пенсионный паек, визит в богадельню.

4. Появление на нашем горизонте Бахрушина. Касается это, конечно, главным образом О. Н., но и Юр. и меня. Хорошо еще и чуду подобно, что этот человек доступен более или менее высшим соображениям и не совсем примитивной психологии.

Весна. Теперь все распустилось, и вид из окна похож на слепые обложки Головина, все пространство сплошь заполнено зелеными узорами разных оттенков, через которые сарай, находящийся в 10 саженях, совершенно не виден. Но я имел удовольствие и радость наблюдать, как распускаются почки, растет трава, все прозрачно, ветки изящны (рисунок против колорита). Впечатление выздоровления навсегда связано с этой весной и даже люди, с которыми я грелся на солнышке, вроде композитора Житомирского. Он человек степенный и не особенно талантливый, похож на Левика и Сторицына, но связан у меня с почками, цветами вишни и пением зяблика, и дождем. Помню, как мы бродили с Юр. к станции через ручьи, где рос первый цветочек. Юр. радовался моему выздоровлению и сам поправлялся. Теперь дом отдыха как-то выдохся. У всякого занятия, вещи есть свой предел, продолжив который, вроде как "пересидишь" в гостях.

Всякое. Я совсем уже не думаю о своих писаниях, даже о необозримых переводах. Но вот хотелось бы кончить "Чудеса" и написать "Веронику". Я так долго с ней ношусь, что напишу ее очень быстро, вроде "Смерти Нерона", или буду писать всю жизнь. Как смешно - "всю жизнь". Что это для меня означает: год, три дня или двадцать пять лет? Кроме того, "Троя", конечно, и долг перед Юрочкой, это резервуар такой нежности, поклонения и страсти, что хватит на 3 "Форели". Туда же вольется, или влилось уже, и Бердсли, и Оксфорд. А Иван Грозный? И богаделенский XVIII век.

Здоровье. Только вот после случившегося здесь припадка у меня впечатление выздоровления. И слабости, и накопление сил, и радости каждому пустяку, и благодарности и некоторой скуке, и беспричинным веселостям. Теперь это как-то проходит. Что-то зарубцевалось, будто потускнело.

Старуха. Мошкова, ей 85 лет, она играет на рояле, шьет, читает иностранные книги, играет в шахматы и начала учиться на бильярде. Дочь ее училась химии в институте Пастера в Париже. Старая знакомая Верховских и Менжинского. С матерью говорит по-французски. Дочь обожает мать. Жили за стенкой у меня. Вид такой старости внушает бодрость. Играла со мной a quatre mains(1) симфонию Калинникова и 2-ую рапсодию. Когда с ней объединялся юный комсомолец Бунаков, было вроде Пиковой дамы с Германном.

Дом. Дом принадлежал владельцам яичной фабрики "Баранов и Зифферт", Зиффертам. Высокий, относительно чистый особняк. Большие прохладные комнаты на север, веселые на юг, громадная крытая терраса с бильярдом, фонари, внутренние лестницы. Огород, садик. Только деревья натыканы прямо перед окнами.

Комната. Веселая комнатушка на солнце с кисейными занавесками, лимонной шторой, голубенькими обоями, шведским стулом, чайной розой в низком зеленоватом стакане, зеркальцем. Будто в Италии или Торжке. Две аккуратные кровати почти рядом. Вот бы пожить с Юр. И эта мечта осуществилась в майские дни.

Другие. Комната О. Н. веселая тоже, но никакой Италии, очень Детское Село, может быть, старинное. Хозяйка - полька, несколько провинциальная, шьет что-то. Обои темные, и несколько беспризорно. Чучелы птиц и масса шкапиков. Может быть, и я с Юр. поживем там. Характерно, что на Соборной площади. Если бы еще колоколов не сняли! Другая была, по словам Юр., в домике Ходовецкого, у каких-то стесняющих немцев на Московском шоссе, там, где яблони, козы и недалекое полотно железной дороги.

Книги. Чудные книги купил мне Юр. "Тутанхамона", Саймонс: путевые заметки по Италии, и Сизерана о итальянских портретах. А читал я Бердсли письма и "Тангейзера". Насколько у Юр. все теплее, шире и человечнее, но общего много.

Мое положение. Мое положение таково, будто меня нет, вроде как мое существование. Читая разные постановления съездов, критики, выступления, является мысль, что живой о живом и думает, что все это законно и естественно, хотя от меня при таком подходе только пух полетел бы. А могло ли бы кое-что выйти, как я думал Диккенсовский бульварный роман из жизни тряпишников? В смысле переводов меня не очень притесняют, но не знаю, не знаю. Все-таки в роли унтер-офицерской вдовы Пошлепкиной выступать не хочется. Да и верно ли все это? Я и под фашистскую гребенку, пожалуй, не выстригся, а самому себе плевать в морду и подавно.

Петух. У хозяина есть петух и курица ирландской породы. На дворе есть и простой казенный петух со своим стадом. Ирландца все время бьет и не подпускает даже к своей куре. Тот бродит в одиночестве и так озлобился и одичал, что бросается на всех прохожих, особенно на женщин. Прямо бывают бои. Для некоторых дам это своеобразное мазохическое удовольствие.

Юрочка. Юрочка бывает очень красив. Но у него появилось что-то новое: медленность и изысканность движений, преднамеренная сладость некоторых интонаций и улыбок, onctuosite.(2) А иногда прежняя приветливая и молоденькая мордочка, когда он машет кепкой. Очень худ. Красиво играет на бильярде. Умеет обращаться с детьми. Можно представить в полудуховном платье. Иезуит? Может быть, потому что недавно купили книгу о иезуитах. Стройнее, когда лежит, чем когда стоит. Когда спал в новой ночной рубашке, молоденький, был похож на Христа Бердсли, или на самого Обри.

Доктор. Доктор Козмин, мой ровесник, прирожденный царскосел. Ездит на велосипеде. Пользуется репутацией и практикой. Бывший полковой врач, стоял в Царстве Польском и в Ревеле. Очень утешительный. Я так обрадовался, когда после припадка он обнаружился спящим у меня в комнате.

Город. Будучи принужден долгое время обходиться без парка, я открыл совсем новое "Детское Село" за нижним бульваром к полотну, к Тярлеву, с Ван-Гоговскими далями, с густыми аллеями вместо улиц, с яблонями, козами, огородами и модернистскими виллами в стиле 1908-12 года. Там хорошо по утрам. Утра всегда имеют какой-то европейский характер, может быть, потому что в Европе рано встают, а у нас валяются до 10-12 часов, только крестьяне имели принужденное изящество вставать в 6 часов.

Прошлое. Теперь ужасно скоро все отходит в прошлое. Не поспеет произойти - уже прошлое. Юр. пребывание в майские дни - прошлое. Его приезд. Приезд милого Юр. Дом был битком набит, того гляди развалится, и впечатление, будто такое скопление народа бывает раз в году, во время ярмарки, выборов, а в обычное время никого не бывает. Пребывание сначала Житомирского, Бунакова, Гавронского, Вал. Вас. - прошлое; Саянов, Камегулов, Коварская, Нат. Ник, - уже прошлое; даже Шувалова с мужем, Лия Шульгина и Оломуцкий - прошлое. Моя болезнь - прошлое. А город, больница - вид на больничный сад - какая-то древность.

Площадка в саду. Снаружи всегда все кажется лучше, но иногда бывает наоборот. У нас есть маленькая лужайка посредине запущенной клумбы с врытым большим горшком из красной глины. Стоит скамейка. Зеленая трава и множество однообразных, каких-то плоских, желтых цветов, одуванчиков. Голубое небо и перепархивающие птицы, невероятная тишина, будто за священной оградой. Не хватает только, чтобы вместо решетки и вокзальных прохожих была монастырская стена. Впрочем, может быть, так и лучше, так как этого не замечаешь. Читать там какую-то латынь или d'Annunzio, не то Шекспира.

Болезнь. Когда я был болен, ко мне все заходили и всех водили, будто я был достопримечательностью дома. Было очень приятно и весело. Я выздоравливал, спал, как в мечтах, когда был один, прислушивался, как в гостиной или в саду веселились, или как Анна Семеновна играла свой репертуар: элегию Масснэ, "Иммортели", Ребикову "Лунную сонату", Джона Грея и кусок "Invitation a la valse". Продолжалось это 10 дней.

Хозяин. Маленький, тихий коммунист. Похож на сельского учителя. Двое детей и больная жена, гангреной легких, которая в отдалении где-то кашляет. Очень заботлив без назойливости, хотя последнее время чем-то озабочен, и звучат сухие и официальные ноты. Любит ходить в белом переднике: не то доктор, не то садовник. Фамилия его Крохин. До него была какая-то роковая женщина. Под него подкапываются как всегда.

Дом. Юр. высмотрел мне дом, где бы меня поселить. Не то замок, не то вилла, службы белые с красными крышами. На все стороны балконы. Стеклянный фонарь, где бы я работал. Яблони. На фу-фу все это немного, но приятно.

Новые знакомые Юр. Юр. заводит свои знакомства. Он и прежде их заводил: мальчики, коллекционеры, поклонники. Теперь не то. Теперь О. Н. отбирает или перебивает у меня под носом знакомых. Так, Козьмины, Женя, Степановы, Султановы, Домбровские, отчасти был Вагинов, Баторины, Петров, Лид. Ив. Аверьянова. Теперь Саяновы. Круг знакомых, из которых меня потихоньку выперли. Я все-таки этим не очень доволен. Прием: ходить отдельно от меня и стараться, чтобы Юр. со мной не ходил, а с ней, конечно, пойдет, так как она до сих пор не только уйти, но и придти одна не может. Впечатление, что Юр. и О. Н. более органическая группа. А те бывают у меня. Конечно, О. Н. присутствует обязательно, что-то похожее даже пытаются сделать с Ан. Дм. Но это слишком тяжелая артиллерия.

Невыразимая тоска, хоть садись на поезд и уезжай. Сначала было гробовое молчание. Теперь наехали еврейские девчонки, трынькающие целый день на рояли, наглые от молодости, от коммунизма, от еврейства, а мой семинар заболел, сижу я один за большим столом. Гулял еле-еле поутру. Не могу дождаться Юр. приезда. Даже Даттель как-то сдала под влиянием обстановки. Заезжал на минуту доктор. Начал писать в тетрадку. После ужина даже не вылезал в общие комнаты.

Посадка. По нижнему бульвару ездят военные, у них есть желание красиво сидеть, как у Лермонтова, как у всякого молодого военного, а некоторой скромной прелести, может быть, и больше, чем иногда бывало прежде.

Одичание. Дом наш одичал. Даже посещения доктора не вызывают оживления. Тушинского не вызывают. Даже на бильярде никто не играет.

Гонкуры. У Гонкуров про "сон Сципиона" и как ярко выраженное ощущение бессмертия надо перечитать. Я до сих пор Цицерона считал старым колпаком, вроде французских академиков, и философом (римская философия!) очень слабым, но у Гонкуров убедительно. А как я люблю "Сон Полифила" и особенно гравюры к нему Мантеньи. Надо бы непременно достать переиздание. Наверное, есть.

Общественность. Доволен ли кто-нибудь? Я думаю, да. Хоть я общественность презираю и ненавижу, но потребность в общественности развита у очень многих людей. Причем эту потребность легче легкого обмануть, давая грубую видимость общественности при самом антиобщественном режиме. Вот эти-то обманутые общественники, вероятно, очень довольны. Настоящей же общественности, к счастью, не может существовать в мало-мальски государственном государстве.

Дворцы. Все бранят, и я в том числе, Александровский дворец. Юр. обратил внимание, что как жилое помещение, как жилище, это не так плохо и может быть уютно и мило. Екатерининский - другое дело, но многие затеи как то мизерны, особенно в теперешнем облупленном состоянии.

А Юр. я люблю больше всего. Я повторяю это, как Бодлер советовал повторять утверждение собственной гениальности.

Погода испортилась к тому же.

Немного прошелся. От желудка или от чего мне несколько тяжело. Был доктор. Гостей все прибывает. Ждал, ждал Юр., хотел выйти, а он и идет. Расстроен, кажется, что ему во Всероскомдраме дали только 500 р. вместо ожидаемых (неизвестно почему) 1000, или болен, или что-нибудь с О. Н., но как-то очень скоро, почти сейчас, начали ссориться со слезами. Читали друг другу дневники, тоже обливаясь слезами, но это вроде отдушины. Ходил до утла, а он в аптеку. Потом ему навстречу. Да, он обиделся, зачем я нахожу, что стало скучно. Конечно, положение его ужасно, он, по его выражению, забыт и лишен естественности. Но как бы то ни было помирились, он хочет приехать 19-го дня на два. Стал водиться с какой-то Палладиной знакомой, которая сходила с ума от счастья и рассказывает чудеса про доктора. Не провожал Юр. А сюда приехал Азадовский. Юр. очень заинтересовался. Он разговаривал и заходил даже ко мне в комнату. Старая еврейка напоминает о партии в домино, а одна из девиц оказалась Верочкой Крокау. Лег очень хорошо, но вдруг стучат в окно. "Что такое?" - "Привезли больного, пустите". - Встал в одной рубашке, в дежурной, конечно, никто не спит, отыскал Андр. Алекс. Оказывается, какой-то отдыхающий раньше не мог приехать. Несколько разбило сон. Слабительное не подействовало.

Хоровое пение. Русские обожают хоровое пение. Студенты, пьяные. чиновники. Я почему-то презираю это пристрастие и, кроме организованных хоров (в церкви, в театре), хоров в домашнем обиходе не выношу, или еще Singverein'ов.(3) Экскурсанты всегда поют, и очень скверно. Особенно женщины любят петь, будучи в этом отношении более бесстыжими. Тут шли по нижнему бульвару отдельно и ничего себе, особенно - au moment supreme,(4) но в виде стада непрезентабельны. Пели только женщины, искуснее четыре, отделившись и обнявшись, пели под гитару. "И дикие страстные звуки всю ночь раздавалися там", как будто вой их вальс раздавался у царицы Тамары. Помню, как-то мы шли в 18-м или 19-м году с Юр. по улице, из-под каких-то ворот хлестала желтоватая вонючая вода с пеной. Я продекламировал "как будто сто юношей пылких и дев", нассало, подразумевается, бурно, как лошади. Остальные в экскурсии пробавлялись какой-то длинной эпикой.

А то еще затянут "По морям, по морям, нынче здесь, завтра там". Мужчины все-таки стесняются петь, не потеряли стыда.

Моцарт. Большинство вещей Моцарта хорошо играть днем или даже утром. Хотя многие adagio требуют ночи лунной или темной, а оперы - рампы, сцены и горячего дыхания Италии, Испании, Востока, Рима и Греции. Скорее, Моцарт выдерживает утренний свет, при котором, скажем, Шопен, да и Вагнер, - бессмысленные.

Солдат. У кассы стоял солдат, наклонившись, изогнув и выставив зад, стоял так долго. Не солдат, а чин какой-то, потому что штаны были синие и сапоги хорошие. Стоял очень долго, объясняясь. Выставленные напоказ части тела грациозно и скромно кокетничали, очень соблазнительно и органично. Это было понято (мужская соблазнительность) в древности, Ренессансе; и в наше время мужское явно преобладает, в XVII веке - равновесие; XVIII век и XIX - полное главенство женщин в смысле эстетики и соблазнительности.

Владельцы домов. Сообщение доктора. Дом, куда меня хотел поселить Юр., выстроил портной; серый на ул. Глинки - банковский деятель, высланный, теперь возвратившийся; белый на Московском шоссе, где Санаторий малюток, - Фролов, живет там же в надворной комнате.

С утра сегодня какой-то ликующий день. И выходной здесь чувствуется как праздник: приезжают гости, стряпают лучше, устраивают мороженое, к чаю булки. Чувствую себя не только не тяжело, но активно легко. Очень хорошо, хотя слабительное и не очень действует. Объединялся с Азадовским, прощался с Даттель, барышня вечером играла Шуберта, Шопена, Бетховена и даже "La plus que lente" Дебюсси. Но все как-то бестолково. Беглость, гонимая ветром, и полная распущенность. Гулял мало, утром только после бритья. Все целый день играют в крокет.

Смех. Смех издали или очень завлекателен, как признак веселой жизни, или, по крайней мере, веселого времяпрепровождения, или досаден и оскорбителен, как признак того же при собственной удрученности или невзгоде.

Азадовский. Помесь Иконникова с Дешевовым. Из Сибири. Разговоры о Гриммах, сказках Пушкина, о театре, книгах, о Прусте, не обо всем впопад, конечно, об "Academi'и", об Шекспире, о Берковском, Смирнове и Жирмунском. Только что я пожаловался Юр. на скуку.

Погода скверная. Юр. все рисует. О. Н. приезжала, но было как-то вяло, и мне было тяжеловато. Все сидели дома. Мы выходили под дождем гулять. Провожал наших, потом сидел с девушками, потом гадала мне наша бомбистка. Вчера с утра была чудная погода. Потом приехали мамаша и Вова. Трогательны. Юр. повез их есть в Камеронову галерею. Там красивее, но высоко, дороговато и не очень вкусно. Встретили Басмановых, а к нам приходил Мейсельман. На обратном пути с девушками пошел дождь. Юр. провожал их. После ужина объединились с девушками, и Юр. даже показывал Верочке свои рисунки, подбежали и Фанни с Леночкой. Спали хорошо. Азадовский и Верочка уехали. Последние дни. И жалко как-то, и хочется уже уезжать.

Дождь на листьях. Когда после дождя выйдет солнце, и все кусты засверкают алмазами и хрусталя под легким ветром будто дышит какое-то гофмановское волшебство. Странно все это продолжается, пока я гляжу без очков. Надену очки, все капли куда-то пропадают, каждый лист торчит отдельно, никакой груди, никакого дыхания, никакой феи, будто черт из Андерсеновской сказки вставил мне в глаз осколок зеркала. Очки - одна из причин рациональности и пессимизма. Близорукость - основа идеализма и живописи в тесном смысле слова.

Девушки. Девушки невоспитанны и как будто наглы, на самом деле они доверчивы, экспансивны, полны своими интересами и взглядами, торопятся высказать и их, и то, что из чужого слышанного кажется им более интересным. Но разбираются. Ни во что ставят доктора и красного профессора, послушны и ласковы с Азадовским, чтут меня и боятся Юр. - все это разновидности одного и того же кокетства.

Музей. С Бонч-Бруевичем неприятность. Его обвиняют не то, что он переплачивает за недостаточно интересный материал, не то в том, что перегрузил одну часть года рядом дорогих покупок. Конечно, Бахрушин тут при чем-то и покупка моего архива. Он писал уже об этом, но просил меня не говорить. Его даже просили прекратить переписку с Ленинградом. Но он, сказав, что переписывается с двумя женщинами не по делам музея, отказался прекратить переписку. Устроена даже выставка их, наглядная демонстрация ценности приобретений. Узнал я это от Азадовского.

Гаданье. Вот что мне нагадали. Получу неожиданно деньги, или больше, чем я думаю. Но в каком-то моем плане будет задержка или он совсем не состоится, так как женщина, которая могла бы посодействовать и расположена ко мне, или больна, или в отъезде. Прошлое богатое, завидное и бурное, теперь всему мешает болезнь, вскоре приятное общество, молодой человек, деньги и т.д. Кончится все сюрпризом. Неожиданные хлопоты по поводу какого-то письма (бумаги ?).

Старший брат. Из больницы шла женщина (сестра или докторша) с двумя мальчиками-детьми. Один лет 10-ти, другой лет 5-ти. Они играли в лошадки. С каким восторгом, обожанием смотрел младший. Пока мать все может в смысле внешней политики: достать денег, прогнать дворника, починить электричество. А старший брат умеет то, что ты еще не умеешь или не смеешь сделать: влезть на дерево, попасть камнем в лягушку, он выдумщик, ловкач, красавец, успехи, вес еще недоступные тебе, но тебе свойственные, ему доступны. У сестер должно бы быть то же самое, но женщины слишком завистливы. Какое низкое и глубоко неблагородное чувство.

Целый день дождь. Еле выкроил полчаса погулять. Ужасно жалко и скучно мне о Юр. Хочется, чтоб его комбинации и дела шли хорошо, - он так старается. Ужасно хочется. Вечером все играли в какую-то дурацкую игру. Вдруг ко мне приезжает из Мариинского театра с "Кармен" аккомпаниатор Дмитриев с какой-то девицей. Не это ли неожиданные хлопоты? Спал хорошо. Теперь я тушу прямо свет.

Окрестности. Приезд мамаши с Вовой напомнил мне житье на даче с мамой и поездки в город. Все кажется тесным, маленьким, душным. И приятна перемена обстановки после городской весны, и наоборот. И дача у Лесного где-то на островке. У меня связано с Удельным, Поклонной Горой и Озерками (тогда довольно модным, но опустившимся местом). Дача тети и Андрея Ивановича. Судилище - дележка дома, комнатушки. Утра летом - улица. Где-то в "Некуда" живут на небогатых дачах, и сестры жили. А дачи под Нижним, в Черном, Юркине, Василе уже на более широкую ногу.

Поскочин. Одна из здешних патрицианок знала Грегуара Поскочина. Он предсказал ей точно смерть мужа и "почет" через сыновей. Она считает хорошим тоном для своего возраста и положения быть суеверной. Мне вспомнился этот человек, которого я так и не видел. Время 18-20 годов он был в большом ходу. Персиц, Смолич, Беленсон. Как Беленсон год или два собирался удрать. Что же, удрали же Ляндау, Ремизовы, Фролов, а Марья Осиповна даже погибла при переходе через границу из-за каких-то глупых брильянтов.

Гости. Дождь. К бомбистке приехал симпатичный муж, внучек и какой-то молодой человек Юра, который импровизировал на рояле и любит Дебюсси и Скрябина, на Моцарте отдыхает. Я люблю мужчин за роялем. Приехал Юрочка дорогой. Письмо от Милашевского насчет "Дон-Жуана", поклон от Сережи, предложение Смирнова вместе ехать в Кисловодск. Юр. немного соскучился, говорит, обо мне. Ходили по грязи гулять немного. Сидели в саду. Завтра у него будет Верочка Крокау. Звонила и Палладина знакомая. Настроился уже на переезд. К нашим девицам приехали матери, и они поджали хвосты. Все крутились на веранде, вроде рисунка Ходовецкого, где дети, игроки в карты, вышивальщицы, музыканты, охотники и собаки набиты в один ларец. Провожал Юр. милого. Увез словари и пальто. Купил много "Querschnitt'a" 31-32 годов.

Крыльцо в сад. Густая разнообразная зелень близко к дому. На фон. ивы елки и липа, и жимолость в цвету, очень тенистые дорожки. Сирень делает навес, даже будто с сиреневой тенью. Жужжание пчел полеты бабочек. И прямо в эту зелень высокое крыльцо с двумя поворотами. Наверху небо очень высоко. Хотелось бы даже статуй или водоема в тени черной смородины. Вопреки своим вкусам, мне это понравилось природной пышностью.

Симонетта. У Сизерана прелестное описание Симонетты Веспуччи. Конечно, в этом виновна сама Симонетта, а не красноречие Сизерана. Пробежавшая всю молодость и свою всю жизнь в 7 лет (16-23) девушка, почти видение, символ, не человек, которую Боттичелли так везде и рисовал в виде Венер, Мадонн, весен, возлюбленная Лоренцо, воспетая Полициано, восторженная, радостно-удивленная, открытая для всего и всех, легкий, убегающий профиль. Всем несет радость и прелесть жизни, и сама первая это восторженно воспринимающая. И Боттичелли, который видит то, чего никто, ни она сама не видит, ее обреченность. Всеобщее моментальное обожание, причем всякому кажется, что все ее внимание обращено на него одного, так полна, прямодушна и легка ее прелесть. На вечные века символ скоропреходящей молодости. Что-то не только в характере, но даже в чертах, именно в самом характерном для Симонетты - во взгляде, уже есть общее с О. Н. Было бы, но тут большое но. Во-первых, к счастью, О. Н. не умерла 23-х лет, а во-вторых, слишком занята сама собой, соревнованием, может быть, завистью, чтобы нести с собою восторженное и безоблачное наслаждение жизнью, чтобы все золотить. Может быть, тут виновато творческое, волевое начало, как думает Юр. (конечно, Симонетта - типичная вдохновительница и потребительница искусства и жизни, а не творец), может быть, гимназическое тщеславие и счеты с Клеопатрой, Ротшильдом и последней зассыхой из американского кино, как думаю я. Но сходство, большее, чем с кем то бы ни было, и у О. Н. с Симонеттой, и у Симонетты с О. Н.

Сирень. Обрывали сирень. Операция гигиеническая, почти профилактическая. Нижние ветки давно, конечно, оборваны прохожими и ребятишками. Дело шло о верхних недоступных роскошах. Слуги целой бригадой занимались этим, как делом, как сбором винограда. Две девушки вешались на ветку, третья граблями наклоняла ствол, и дворник большими ножницами срезал лиловые гроздья. Деревья не сразу принимают прямое прежнее положение. На столах большие букеты. Если их не обрезать, цветы переходят в семена, засыхают, замерзают, не знаю, что с ними делается, но не цветут на следующий год.

Приезд. Сегодня приехала высокая блондинка после долгой болезни, ее провожали такая же высокая женщина, мать, и молодой человек, вроде улучшенного Маяковского. Приехали, когда никого не было, а я играл в столовой "Бразильские танцы" Мило. Потоптались и оставили ее одну. Как мне было неприятно, когда Юр. меня привез. Так же ждали, от обеда я отказался. Дали мне 3 подушки. Бунаков разделся и лег отдыхать. Все казалось дико и чуждо. Из окна смотрел, как Юр. уходил, и плакал (т. е. я), остался один.

Лица. Пролетарское семейство. Злая, фанатическая жена, преступная, идиотическая девчонка и папаша - одно плечо выше другого, глаза косят и вертятся в разное время и в разные стороны. Причем вечный кретинический смех и руки все время что-то шарят. В газетах портреты - лица преступников и сумасшедших, положительно. Ударники - сплошные чубаровцы и домушники, тупые звери. Положим, и лица буржуев не много лучше, и не знаешь, что с этими людьми делать. Или время такое. Я не думаю. Когда наша патрицианка Софья Солом, играла с пролетаром в карамболь, ей от одной его мимики делалось не по себе.

Последний день. Все дождь. Немного гулял. Приезжая оказалась бывшей женой Рождественского. Ее брат и невестка. Фамилия венгерская, вроде Кстени, искусствовед, знает Петрова и знала, что я здесь, и первое впечатление в доме - я в большой гостиной играю Мило после долгого лишения. Высокая, похожа на музыкантшу. Вечером играли в домино и гадали. Жалеют о моем отъезде. Звонил здешний доктор, что придет.

Патрицианская семья. В первый раз это выражение встречал у Голичера. У нас много знакомых было: Каннегисеры, конечно, Персиц, Тумаркины, Ляндау. Ясные, совсем особая порода и стиль, и навыки, Блохи. А есть еще эстетические и ученые семьи евреев, тоже отличаются от русских. Европеизм евреев в том, что в них нет русского, т. е. национальности той страны, в которой они живут, также, как их интонации. За стеной разговор Фэйги с Эммой - это Германия, Италия, последние, т. е. германские, итальянские, польские евреи, но не Россия. В этом есть какая-то прелесть, несколько бездомная.

Звуки природы. Самый тревожный и неприятный звук - шум деревьев при сильном ветре, затем шум моря, тем более что он регулярный и ждешь разбивающейся следующей волны, как второго сапога раздевающегося за стенкой соседа. Звуки умиротворяющие (хотя иногда и меланхолические) - кукушка, воркованье голубей, журчанье ручья, шум дождя, кваканье лягушек, пилка дров, пение птиц - веселящее и бодрое. Гроза - тоже невинное и довольно детское пуганье. Все величие в тучах и молнии, но не в трескотне. В потемнении или в усилении звука, а не в самом звуке, хотя и тут больше спортивного интереса.

Моя игра. Как я никогда не умел писать для фортепьяно, так не умею и играть как пьянист. Это не степень технического уровня, а самый характер игры. Может трынкующая девица производить впечатление пьянистки, а я, если бы даже имел солидную технику, играл бы не как пьянист. Тут нужна слишком большая для меня приблизительность и пускание массы нот только для рамплиссажа, для звука. Мне всегда жалко и обидно за ноты, когда с ними обращаются массово, потому ни контрапункты, ни tutti меня не интересуют, и хор, и коллективизм Рояль ужасно темперированный инструмент, с неточною звучностью, похожей на соседние.

Переехал благополучно. Гулял в Фридентальской колонии. Какие там луга, какой поток. Доктор прописал пилюли, делал последние наставления. Приехала и О. Н. В городе на все смотрел как на чужое и интересное. Все мне нравится. И дома. Хотя нашел, что паркет седой, и чай нехороший. Спал хорошо. Александр Александрович был с делами, звонил Сторицын. Дни бегут скорее, времени меньше. Был полотер. Юр. купил меду чудного, яблок и книгу Орлова. Звонил все тщетно Осмеркину и Льву Львовичу. Нашел только Наташу, она едет в Омск, у нее там оказалась мать. Юр. был у Ани Петровой. Читаю Сизерана. Встретил Фромана и Вайсенберга. Последний меня провожал, чем-то напомнил Дрезден, так как похож на Канкаровича, там учившегося. "Красная Саксония". Не знаю, как выйдет у меня с Союзом, легко могут и не взять. Сговаривался с Тушинским.

Анна Дмитриевна. Очень родная и очень творческая. Несмотря на все мои недостатки и ее тоже, я ее люблю как очень немногих. И для меня она всегда девочка, почти Психея, хотя бы и Микель-Анджеловских масштабов. С обывательской точки зрения, может быть, она и хвастуша, и самодовольна, и генеральша бестолковая, но все это такие пустяки и так не только не заметно, но очень кстати заметно при творческом ее комплексе. Ее внешность, ее глаза вдохновенные и веселые, ее голос, ее робость внутренняя при некоторой effronterie,(5) и главное, глубокое и органическое творческое мастерство, которое все делает значительным, родным и чистым. Если бы она даже захотела, то не могла бы делать какие-нибудь пустяки, она может с грохотом провалиться, но размениваться и халтурить не может. И не к лицу ей разные фривольности, как немыслимы пикантные разоблачения про Дузэ, хотя бы у той были и сотни романов. Или про Павлову, даже про Duncan это не вяжется. Потому у Ан.Дм. всякие грубости и даже похабности будут звучать так чисто и органично. Помимо греческой закваски, в самых важных и глубоких вещах, у А. Д. есть итальянская простонародность или народность. В итальянском искусстве (именно итальянском, не латинском, не римском) всегда есть народная струя (даже у самых эстетических или схоластических поэтов, музыкантов и художников). И D'Annunzio, и даже Petrarca или Poliziano, и Puccini, и Monteverde, и Кирико - все это всенародно, и Дузэ, и Кавальери, и Патти - все это всенародно, потому что народ итальянский - нежнейшая и сердечнейшая прелесть и артистичность. Это есть без стилизации у АН. Дм. и у никого больше; ни у Вячеслава, ни у Анненского. Потомуона - benedetta,(6) потому она - благодать, потому я ее люблю, несмотря на все мои недостатки и ее тоже. Мало кто согласится со мной.

Серебряное небо. Небо к равнине, особенно, когда она видна через деревья, выдерживает и серую погоду. Делается мягким и нежным, серебряным. "Серебристая жизнь Коро!" Очень элегантно. А в лесу или густом саду не выходит. Нужно, чтобы все дерево находилось на фоне неба. Тогда ничего.

Опять ласточки. Я их стал видеть в городе, в Детском Селе я их не замечал. Их немного, они лениво летают на закате. Я всегда их считаю родственницами и почему-то вспоминаю Кузьму Пруткова:

29-го были у О. Н. Был Осмеркин, Степанов и Домбровский. Ничего было, только Осмеркин как-то напился и улегся спать, оттого что стали смотреть чужие рисунки. Степанов проектировал какие-то невинные развлечения, вроде балетного концерта. На следующий день встал не поздно. Ничего у меня не болит, желудок в порядке. Был Сторицын и Шадрин. Союзные дела, как это ни глупо, меня беспокоят. Сегодня наши поехали в Детское, а я брился и покупал кое-чего к вечеру. Конечно, очень опоздали наши. Позвал и Петрова. Он почти вслед за Левушкой и явился. Все обошлось ничего себе. Завтра надо будет выкупить боны. А 5-го Юр. хочет уехать в Детское. Бесприютно. Сегодня перевез керосинку, сковородку, мыло, соду, сушеные грибы и зеленый горошек.

Девочка с соседнего двора. Мы видим ее уже лет пятнадцать, и она почти не растет. Было лет 8, значит теперь за двадцать, а по виду двенадцать. Обратила она наше внимание на себя необычайною грациозностью, легкостью и естественностью всех своих движений. Божественным. И она бегала, прыгала, бросала мяч, танцевала, как царская дочь, как Навзикая, как Психея, как богиня. И все девчонки на дворе, и старшие и младшие, кажется, так ее и воспринимали, хотя обращение ее было простое, ровное и веселое, не "важничанье". Но последний бантик на ней казался элегантным. Все ей по мере сил неуклюже, но раболепно подражали. Лицо у нее круглое, и зачесанные гладко назад волоса двумя мочальными косичками, без краски и плоское, светлые, широко поставленные глаза, некрасивая, но полная невыразимой прелести. В одну прекрасную осень она вернулась вдруг сразу бабой, осела, широкий таз, лицо тупое и уверенное. Но манеры грации остались те же, но как-то уже как грациозный прием. Судьба ее быть восьмилетней девочкой. Живут они в квартире в 3 окна, вроде как мамина на Васильевском Острове. Отец, мать, она и брат Коля. Иногда они больны и только из окна смотрят на двор. В столовой висячая лампа с желтым колпаком. По летам куда-то уезжают. Мать у нее до смешного маленького роста. Младший брат давно перерос ее. Он хорошенький, но избалованный и какой-то декадентский с виду мальчишка, вроде Ореста Тизенгаузена кузена. Ужасный драчун и трусишка, его часто колотят. Любимый способ борьбы - плеваться и бросаться камнями, особенно на чужой двор (т. е. наш). Несколько лет проявлял какие-то подозрительные наклонности по отношению к более взрослым мальчикам. Потом, кажется, перестал. Вырастая, делался более банальным, дегенеративным шкетом. Может быть, и талантливый. Тоже есть грация, но какая-то девчонкинская, не такое божье чудо, как была у сестры.

Небо. Мы живем высоко, потому в городе я вижу столько неба, как никогда загородом. И потом это потому так кажется, что кроме неба - ничего нет: ни деревьев, ни реки, ни травы, ни гор. Все внимание на небо. Все забывают, что небо - великодержавная часть природы, а следовательно, и природного пейзажа.

Куренье. Потребность в куреньи, как в организующем факторе, у меня до сих пор осталась. Особенно чувствуется, когда ждешь чего-нибудь или, не будучи занят едой, сидишь за обеденным столом. В антрактах между ресторанными кушаньями.

Величие природы. Юный Бунаков не любит смотреть на облака и на звезды, так как, представляя себе мировое пространство, чувствует, как он говорит, "бессилие человеческой мысли". По тем же причинам не любит гром, особенно находясь в деревянных постройках.

Вот уже четыря дня, как я в Детском. Совсем по-другому. Окресности и места очаровательны в сторону Павловска и Тярлева. Сад очень хорош, дом тоже ничего бы, но я ни с кем не познакомился и держусь в стороне. Живу один в медицинской комнате около кухни. Дом, как О. Н. выразилась, вроде мормонского. Особенно столовая и гостиная. Масса коридорчиков и проходных комнат, все расположено так косо накосо, что не разберешь, на север или на восток. Состояние у меня туповатое, но не болезненное. Окна во двор, всех и все видно. Подъезд с газоном, если бы было еще чище, подходило бы Юр. приходить. Юр. живет здесь с О. Н. как женатые, я пил у них чай, они были у сестры Степанова. Визит Степановых произвел сенсацию в доме. Юр. приходит и один. Даже гуляли в Тярлево вдвоем. Чудеснейшая дорога. Аллея с ручьем и французская дорога вдоль полотна, и волейболы на фоне серебряных ив. Пруд так грязен, что граждане старше 5 лет не рискуют купаться. Как-то тупо веду себя. Брился с удовольствием. Не занимался, как и в городе. В Всероскомдраме заплатили всего 80. Решил прошлое записывать в беспорядке, как кусочки, потом составлю.

Колонистский пруд. У Московского шоссе. Теперь тут селекционные поля с бумажками и ваткой, вновь насыпанное высокое полотно дальних поездов и дома отдыха. Длинный зеленый пруд в лугах и ивах. Потом широкие мызные дороги с ручьем сбоку луга и открытые холмики, и везде всё коровы и купающиеся ребятишки. Фриденталевская колония для немцев. Единообразные населенные дома немного empire (будто даже 40-е годы, хотя колония еще при Екатерине) розового, голубого, фисташкового цветов. Нелепого, вроде мещанского "Месяца в деревне", если бы он не был достаточно сам мещанским, и "Коварства и любви". До сих пор живут все немцы.

Зноско-Боровские. Очень чинное и даже чванное семейство из средних (потому и чванное); мать - немка с какой-то экземой на лице. Папаша похож на изображаемых Юр. управдомов. Казачки (очень неплохой Антон), винты, гости, сыновья в лицее и правоведении, дочь на других курсах, как "новое веянье", как либерализм и декадентство. Вероятно, долго обсуждали, звать ли в дом меня, Гумилева и Ауслендера, особенно меня. Там Лешков и Прокофьев - гости у детей. Я познакомился в "Аполлоне", где Женя был секретарем, вероятно, через друга Маковского П. П. Вейнера, за которого хотели выдать замуж Надину Зборовскую. Его коллегой был В. Чудовский, друг откуда-то и Сережи Радлова. Я скоро стал ухаживать за Зноской. Он был маленького роста, страшный торопыга, нос как кнопка, розовый, веселый, волосы ежиком. Он же и шахматист. Потом вошел в наш "Дом интермедий". Его другом был Канкрин, который потом служил при театрах и, кажется, был в связи с Крупенским, ходоком по этой части, П. Сабуров - это, кажется, солиднее. Вместе с Женей я был секундантами на стороне Гумилева, вместе выбирали место и пистолеты, на которых только что дрался Гучков. О дуэли Гумилева и Волошина расскажу отдельно. Мне это очень приятно - дело в обществе со Зноской. А потом Ауслендер женился на Надине. Свадьба была в Окуловке. Я и Женя были шаферами. Я был не в ладах с сестрой не то из-за Познякова, не то из-за Годунова, но приехал на 3 дня (или на 2), уехал я с Женей, но он на станции встретил Сабурова и, извинившись, перешел к нему в купе. Свадьба была якобы с деревенскими обычаями, но так как сестра моя по своему прежнему нигилизму все обычаи перезабыла, то было довольно смешно. Заправляла всем сестра зятя, и я все ждал, что она будет обходить столы, приговаривая: "Поелозьте, мои гости, поелозьте, дорогие", на что и должны отвечать: "То и знаем, надвигаем - наелозилися". Впрочем, к Ауслендеру быт русских царей Забелина не очень бы и подходил. Зноско-Боровский был необыкновенно энергичный, расторопный и тактичный организатор. Это сказывалось и в редакции "Аполлона", и в заседаниях Академии, и в "Доме интермедий". Как драматург и критик он был суховат и довольно умен. Он был влюблен сначала в Ведринскую, потом в Олет Судейкину, было года два, что нас была почти неразлучимая компания: Толстой, Соня Толстая, Судейкин, Олет, Женя, я, Надя Ауслендер и Гумилев. Потом он был ранен на войне, лежал где-то на Бронницкой, я бывал у него. Потом женился на Филаретовой, я был шафером, в Матвеевской церкви, теперь снесенной. Жил он у какого-то знакомого Алекс. Епафродитыча. Мне всегда казалось, что имя тут ни при чем, что в отчестве уже заключалось и имя - Еб Афродитыч. Родил сына с каким-то аристократическим именем, не то Кира, не то Кирилл. Мальчик говорил: "Вот война кончится, папа побреется, и мы пойдем в гости". Черта с два. Тогда многие делали зароки до окончания войны. Как Лина Ивановна до сих пор не ест сигов. Потом каким-то образом переехал в Париж, изредка участвует в неважных шахматных турнирах, пишет о шахматах. Познакомил меня с Князевым и обиделся, по словам Падины, зачем я в того влюбился, а Князев завел роман с Оленькой Судейкиной, рассорился со мной и потом застрелился в Риге. Я мать его до сих пор видаю. Надина же завела роман с Юр. Первые вести принес мне Вл. Ад. Нагродский, видевший пальто Юр. в передней того дома на Звенигородской, где жила Зноска и какие-то его знакомые, потом Кожебаткин, у которого Юр. расспрашивал о поездах в Москву (а мне сказал, что в Лесное куда-то), потом Григорий Григорьевич, а потом и сам Юр. вернулся. Я жил тогда в "Селекте". В Москве что-то они не очень весело гуляли, тем более что у Надины в то же время был какой-то флирт с Таировым. Теперь она где-то в Румынии замужем за очень богатым человеком, но живет в глуши и впала в ханжество.

Целый день дождь. Утром, не дождавшись Юр., пошел к нему навстречу, и встретила нас О. Н. С корзинкой и бутылкой шла она на базар. Я уже проводил Юр. И потом целый день сидел дома. Когда я уже лег, начитавшись "Преступленья и наказанья", в кисейные сумерки заходила ко мне О. Н. Немного разговаривалось с Молчановым, инженером, каким-то еще стариком. Сегодня даже (8) играл в крокет и гулял мимо дворца Палей. Сегодня чудная погода, и прекрасно себя чувствую. Даже работать хочется.

Пруд утром. Жасмин уже отцвел, но все-таки сад утром производит роскошное впечатление. И пруд через раму густых деревьев кажется серебряной, туманной идиллией, буколикой с ивами, стадами, селекционными лугами, купальщиками и прохожими, которые издали кажутся более крупными, а главное, более длинноногими, и эти утренние лучи солнца, имеющие прелесть вечерних, которой почти совсем лишены дневные!

О предках. Был французский трагик Офрен (кажется, писался Hauffrin), о нем есть в переписке Вольтера с Фридрихом. Он был при дворе Фридриха и дальше при Екатерине. У него была дочь, которую он решил отдать только за актера. В нее влюбился молодой эмигрант (вероятно, Офрен загостился в России), чтобы исполнить условие, он сделался актером, актером он был неважным. Но и дочь Офрена, кажется, неважная была актриса, но они поженились и, родив дочку, умерли очень молодыми. Фамилии эмигранта я не помню, что-то вроде Газье ле Монт, а может быть, и сочиняю. Девочка эта была моей бабушкой. Она воспитывалась в Театральном училище и жила у тетки (Шефревиль, Шеврфейль), играла амуров в балетах, но, не кончивши курса, вышла замуж за инспектора классов Федорова чуть не 16-ти лет. Кажется, была веселого и ветреного характера, особенно овдовев. Имела 4-х детей - сына Якова и трех девочек: Анну, Надежду и Елизавету. Уже вдовой жила на Крюковом у Никольского рынка в дому генерала Фуругельм. Какой-то поклонник держал пари, что она поедет с ним кататься, переоделся лихачом и прокатил ее, анекдоты. Купалась с крошечным зонтиком, окунаясь: "Катерина Львовна, мужчины!" - "Какие же это мужчины! Это - мужики". Приехала к нам расфуфыренная, в кринолине, вертится. "А где же Миша?" А чего Миша. Она его давным-давно уже замела кринолином под кровать, и он лежит там ни жив ни мертв. Обычно этот анекдот приурочивают ко мне, но думаю, что относится это к моему брату Алексею, так как бабушка в 1875 году уже не была в живых. Перешла она в православие, так как ксендзы ужасно вмешивались в семейную жизнь, старались ее направить и, как старые девы, страдали болезненным эротическим любопытством. А православный батюшка спросил о деточках, куда на дачу собираетесь и сейчас же "бог простит, бог благословит". Тогда же перекрасилась из блондинок в брюнетки. У моего отца до сватовства к матери был роман, по-моему, с бабушкой. Говорят, это была красавица, но про каких бабушек этого не говорят, на детях ее это не отразилось, во всяком случае.

Чудесная погода. Даже играл в крокет. Прошелся немного и до ужина. На обратном пути встретили Юр. с О. Н. Привез мне костюм, а в "Academi'и" после 15-го. Как-то восторженно себя чувствую. Гуляли по разным дорогам к Павловску, прекрасные места. Главное, совсем не похожие на Царское Село. Мне почему-то кажется, что Юр. и О. Н. очень плохо питаются, и мне очень жалко их. У нас тут хуже гораздо стряпают, но может показаться, а может быть, и кажется, что мы едим, как баре. Сны видел какие-то тяжеловатые. Хорошо, что много еще дней; хорошо, что их и мало осталось.

Наставник. Из детского дома приходила куча мальчишек. Кажется, приходили брать душ. С ними вроде классного наставника, молодой человек лет 18-ти, с голыми руками, но отнюдь не загорелый. Хорошенький, вроде улучшенного Ауслендера. Принимал разные позы. Ведет себя по-товарищески, но с расстоянием. Мальчишки не стесняются, но обожают, дерутся из-за того, чтобы кому ближе к нему сесть, стараются заслужить одобрение, привлечь его внимание. Но зато, вероятно, как безжалостны, как отметят за свое раболепство, если он в чем-нибудь не оправдает себя, проштрафится, чего-нибудь не знает, не умеет.

Мама. Надежда Дмитриевна была старшей дочерью. Родилась в Театральном училище, в верхнем этаже, где полукруглые окна к Александринскому театру, в правом флигеле. Бабушку видели только по утрам. Она принимала их в кровати, осматривала, чисты ли руки, в порядке ли прическа и платье, спрашивала, как здоровье и занятия, и потом целый день они ее не видели. Все просьбы, вопросы нужно было приурочивать к этому краткому свиданию, которого они боялись, как экзамена. Помнит, что бывал у них "сочинитель" Гоголь. Девчонкам он не нравился - говорили, что рукава коротки, руки красные, одевался хотя и модно, как-то смешно. Бабушка дружна была и с Арсеньевой, бабушкой Лермонтова, но последняя, кажется, у Федоровых не бывала. Не любили они еще Зотова (Рафаила), который приходился каким-то родственником, часто обедал, а после обеда заваливался спать на диване, на котором дети обыкновенно играли. Воображали его то пароходом, то островом, то чем. Училась мама в пансионе (на Труба и, кажется, Тибо) в доме Бенуа, угол ул. Глинки и Екатерингофского. Училась с нею дочь циркового содержателя Гуерра, а подругой была Жижиленко (брат ее был какой-то ученый), дружба эта была едва ли не без лесбийского характера. Когда они выезжали, Анна Дмитриевна выделялась как более хорошенькая, Лизавета Дмитриевна - как самая бойкая и покладистая, а мать сидела в углу. Она была очень маленького роста, гладкие черные блестящие, как у китаянки, волосы, белое лицо с ярким румянцем и темно-серые глаза, от волнения наливавшиеся невообразимой и сверкающей синевой, несколько нахмуренные брови. Ходила до конца жизни в кофтах и платьях 60-х годов или вообще безвременных старушечьих облачениях. С молоду-то, вероятно, следила за модой. Ухаживал за нею какой-то юноша по имени Валерьян и посватался. К тете Ане. Бабушка его прогнала, а маму выдала замуж за пожилого знакомого, даже, кажется, своего любовника, А. А. Кузмина. Мама считала его "стариком", но пошла. С тех пор более или менее веселая жизнь кончилась. Папе были скучны девические и идиллические развлечения мамы, пошли дети, переезды с места на место (Москва, Рыбинск, Ярославль, Саратов), а когда положение поправилось, уже молодость ушла. Уже в 80-м году она заразилась от Мити оспой и осталась рябой. Нас долго к ней не пускали. После смерти папы ей стало вольней, тогда ей было года 54. Она очень любила читать романы и ходить пешком, до самой смерти. Смерть была почти неожиданной. Еще 8 ноября она была бодра и здорова. А 19 ноября умерла. Хоронили 21-го, в Введеньев день. Все молчала, спала, ничего не ела и хрипела. Воспаление легких. Доктор пришел поздно. Камфара не помогла. Пока я ездил за священником, мама умерла. Была у нас тетя Лиза. Встретил меня дворник Роман, спрашивает о мамином здоровье, довел до дверей и говорит: "Вы уж, Мишенька, не пугайтесь, а мамаша ваша скончалась". Я тогда носил много колец. Я сейчас же снял их, спрятал в жилетный карман. Тогда у меня было крайне благочестивое настроение, сразу нашли монашки. Панихиды, хлопоты, похороны, поминки - меня отвлекли. Но жить одному в той же квартире было жутковато. Было ей 72 года.

Ничем особенно не ознаменован. Брился. Заходил Юр. Уехал на два дня. И О. Н. вслед за ним, или он вслед за нею. Длинный, длинный день. Ходил гулять в парк. На озере радио передавал "Invitation" Вебера. Какие-то сладкие воспоминания о молодости, о Павловске, оркестре, Музыке, Сомове. В парке единственное место - ходить вокруг пруда, вероятно, потому, что на воде нет деревьев, так что сохраняется пространство. Днем привезли какую-то тяжелобольную. Еле ссадили и провели в дом. Какая-то скотница и говорила: "Такую-то в дом отдыха!" Оказалась жена Андр. Ал. Они как-то закисли: ни Тушинского, ни операции, а тупо предоставляют болезни протекать своим порядком. Говорил с Маланчиковым, пойдем гулять завтра, и с Ив. Петровичем о Городецком и Пясте.

Invitation a la valse. Над прудом с дворцовыми постройками на вечерней заре романтические звуки Вебера. Увы, звуки эти были - простой радио, на деревьях висели лозунги, скамейки были все поломаны, но Вебер делал свое дело. Он открыл какую-то дверь, куда ворвались Гофман, собственные занятия музыкой, "Лесок", звуки оркестра, которые всегда мне кажутся волшебными; комплекс - Сомов, Дягилев, Карсавина, Нижинский и т. п. Именно, романтическую сторону моей души, что-то обрызгано росою.

Юр. не было, потом 10-го, часов уже после десяти, под дождем по грязи он полетел, бедный, ко мне, а я уже спал. Какая жалость! Идет разговор насчет того, чтобы вселить ко мне какого-то тихого старичка. Гуляя вчера по ручью, все думал о Сомове, и что-то он теперь делает. Чем-то участь его похожа на мою. Нет, впрочем, нет, гораздо деятельней, не так беззаветно забыт, не такое скаредное применение. Пришел Юр. ко мне усталый, ходил еще по разным улусам с О. Н. (будто не с ней приехал и ее не видел). Да, выпил еще вина с пивом, не хотел ходить, и я не гулял. Он все ворчал, что я устану, он не успеет поспать и т.д. Пришел за полчаса до ужина. Ребята все у нас. Пошел к Юр. Он выходит мне навстречу, чайник стоит, ждут Гл. Викт. Левкои, а я как раз мечтал в связи с Сомовым пить чай не в общежитии. Юр. уехал. Дома все какие-то неустройства, нет краски, мамаша делала? уборку, никто не платит, не очень уютно. Вернулся поздновато. Наши видели Степанову. Книгу стихов назову "Урок ручья".

Романы 70-х годов. При взгляде на фигуру Султановой представляешь себе какую-то смесь нигилистических эпигонов и предтечей символизма, вроде Зиновьевой-Аннибал. С одной стороны - Михайловский, фиктивные браки, общества и персонажи Достоевского и Лескова (hat Чернышевский gelesen(7)), Шер-амур, бородатые ловкий тон любовника, женское общество, Философова, Стасова, женские гимназии Стоюниной, Оболенской, женские артели, толстовство, чуть не Вера Фигнер и Брешко-Брешковская, с другой стороны - свободная любовь, Нагродская, Вербицкая, Гиппиус, Лаппо-Данилевская, Лохвицкая Мирра, Нина Петровская и дамы Брюсова. В ней есть все-таки светский шарм и какая-то пустота, делающая ее годной даже для какого-нибудь захудалого d'Annunzio. Нагродская - другое видоизменение той же породы, несколько более младшей группы. Чуть-чуть Чернышевский сидел даже в Сомове через Федотова и Достоевского.

Спящие птицы. Я вышел в сад. Не так уже рано. Тут вообще по лету встают очень поздно. На коротенькой веточке, нахохлившись, спали две птички, прижавшись плечом к плечу. Одна из них, увидав меня, встрепенулась, толкнула другую под бок и улетела. Оставшаяся покачалась спросонок (нет ничего смешнее и милее птицы спросонок) и тоже улетела. С виду все похожи на воробьев, но есть с рыжими хвостиками, все в точках, красной грудкой (зяблики), ласточка расписана резкими белыми и черными полосами, как маски полинезийцев или критская ваза, и явно видна надетая визитка. Даже воробьи здесь и в городе разные. В городе худее, голова черная, большой клюв, морщинистые старушечьи глаза, здесь пухлее, серее и добродушнее. Очень смешно, когда воробьиха кормит из рта птенцов или учит их летать. Они летают как-то животиком вперед (а не головою) и часто, часто трепыхают крылышками.

Дожди и жаркие промежутки. Выходил только навстречу О. Н. и потом к ним, так как у Гл. В. распухла нога, и она зайти не могла.

Вернулся к ужину по Московской улице, мимо ресторана. Немного отошел от общежития. Зачем-то считал, сколько раз я был в больнице - 6 раз, причем 3 раза этою весною, не считая припадка на Широкой. Были замечательные облака вечером и гроза. Ночью какая-то из обитательниц вздумала было рожать, но потом все обошлось. И страшно все время гудит водопровод в ванне рядом со мною. О. Н. проводила меня немного без шляпы. Там рядом и Толстой, и Шапорины, и Мейсельман, и Евгения Алексеевна, и Султанов. Ресторан завлекательно гудел музыкой. Чувствую себя здоровым.

Прогулки. Тут ужасно немного именно непарковых прогулок. В сторону вокзала, в сторону Тярлева и в сторону Павловска. Клубничные огороды, дороги в деревьях, параллельные на разной возвышенности холмы, вид на равнину, на пруд и журчащий ручей. Небо и облака почти всегда ужасно Сомовские. В пруде вода испорчу на, так как Таицкие водопроводы на 12-ой версте испорчены, так что даже мало купаются, но когда (прервался... и позабыл, что дальше хотел писать).

Целый день почти мелкий дождь. Очень тепло. Юр. нет. Приходил Левитин, это помесь Мони и Митьки Радлова. От восторга и желания показать, какая он личность, даже захлебывается. Какой-то друг Юрьева, какие-то распри с секретарем Юрьева Смирновым, сведенья о Ходасевич, Жевержееве и т. д. Пистолет, конечно, но развлек меня. Принесли наконец таинственный "пакет" из того дома. Как я и думал, газета от Сторицына. Но там сообщение о том, что я перевел "Илиаду" и о том, что в Александринке пойдет "Много шума попусту", так что это меня подбодрило. Вечером объединялся с Маланчиковыми и Султановой. Приезжали какие-то курортные шишки и сообщили, что дадут мне соседа. Какие-то немцы поигрывают в крокет, говорят по-немецки, но так, будто по-немецки-то не умеют говорить.

Песня. У Достоевского в конце "Преступления и наказания" есть пронзительное место, где Раскольников выходит на работу, а из-за Иртыша по степи доносится песня как символ новой, неизвестной, пленительной и серьезной жизни. Русские иконы, русские песни, русский быт, русское платье, русские лица, русское богомоленье производят на меня такое же впечатление, родное, дикое, сладкое и серьезное. Пожалуй, даже слишком серьезное, чего-то такого, куда надо броситься без оглядки, фанатично. А я неспособен к действиям "без оглядки", без "свободы действий". Потому, может быть, и сам не произвожу на других глубокого впечатления ни в искусстве, ни в чувствах. Но! русская опасность, может быть, для меня самая опасная. Если только она еще существует. Лет 30 тому назад еще существовала кое-как, но теперь, боюсь, не обратился ли русский мир в Крит и Микены, которыми можно увлекаться, но жить которыми едва ли возможно.

Подъезд. Перед подъездом клумба с цветами и газоном. Несколько больше порядку, и подходило бы идти по дорожке Юрочке. Также как для французского корреспондента Степановы, Султановы, О. Н. и Юр., стоящие группой в нашем саду, сошли бы легко за светское Garden-party(8) Я, к сожалению, лишен совершенно розовых очков светского Мартына Двинского.

Приехал Юр. прямо с вокзала ко мне. Потом заходила О. Н. Роскошная жара, настоящая летняя прелесть. В городе, говорят, ужасно. Юр. в белом костюме, я еле узнал. Очень элегантен и молод. Тут более, чем при всяких других обстоятельствах, надо иметь фигуру. Замечательно. Вообще был очень мил, хотя и устал и не поспел поспать. Много купаются. Дали мне соседа. Поликарпова. Вспоминается Кошкин, Мозгов, Пигалкин, Поликарпов, строители Палас-Театра.

Немецкий элемент. Собственно говоря, как в царскосельском есть Потсдам, так и во всей природе царскосельской этот характер Ходовецкого, Хозэмана, даже рыцарственные незабудки Швинда и Рунге, даже Зигфридовское обилие птиц и шелест леса - все немецкое и мироискусническое, что приблизительно одно и то же. Что общего у Сомова, Головина, Бенуа, Лансере, Добужинского, даже Бакста с французами? - ничего. Сплошной "Sezession" и немецкое восприятие всемирной литературы. Конечно, немецкое или, в крайнем случае, английское (прерафаэлиты как комплекс модернизма)течение.

Прохладнее, серее и душнее. Противная, подозрительная жемчужность, приведшая к роскошной, воробьиной ночи. Грохот молнии со всех сторон, дождь, кажется, не очень большой. К счастью, не очень тяжело на меня подействовало. У нас всё прибывает народа. Явились Аствацатуровы, приехал скрипач Чернов, была Н. Вл. Султанова. Соединился-таки и с Музиль-Бороздиной. Да, еще Степанов от Мейерхольда. Гуляли в сторону Павловска по любимым дорогам.

Скрипач. Приходил во двор скрипач, стал поддеревом и начал играть, играл он неплохо, но все было вопиюще бездарно, без игры, без привлекательности, без уменья показать товар лицом. И то, что он играл без гитары, и выбор пьес, и выбор нашего дома отдыха для посещения, и манера держать себя, и вид, и наружность, все было некстати, какая-то не милая, а тупая стыдливость, отсутствие шарлатанства, то, что прямее всего назвать бездарностью. Я так останавливаюсь на этом, потому что я в себе чувствую все свойства этого скрипача, полная противоположность тому, что называется показать товар лицом, в чем необходимое условие не творческого, но воздействующего, передаточного, заразительного элемента искусства. Есть отчасти это и в Юр. Весь блеск его вещей виден помимо его стараний, а старания его как будто направлены на то, чтобы как можно больше непоправимо испортить дело. Даже в манере держаться. Он объясняет это тактикой на большую выдержку. Но дело не в том, в каком-то усилии, чтобы сломать лед в естественность и прирожденную нежность, какая-то насильственная робость, из боязни, чтобы не заподозрили в желании нравиться (а нравиться страшно хочется, и каждая похвала ценится), грубиянство и вызов.

Оптический обман. Я сидел на берегу пруда. На другом берегу проходила... да, процессия, иначе как этим торжественным словом нельзя назвать то, что я увидел. Попарно шли почти голые, стройные отроки лет шестнадцати и девушки лет 18-ти с высокими коленками в коротких белых одеждах. Шли быстро и стройно, как видения Лудвига Гофмана. Вблизи оказался Детский дом. Мальчики лет по 6 в трусах с кретиническими и преступными лицами, девочки лет по 9-10. Издали все кажется крупнее. Лучше я не скажу. Некоторые лица, птицы, бабочки, цветы, камни только вблизи можно оценить, а вот общее впечатление, общие выводы издали и возможны только, и бессмысленны.

Жарковато, но после вчерашней грохотни освежилось все-таки. Приехал инженер Ногинский, театрал, сослуживец Корнилия Павловича, знакомый Николая Эрнестовича. Занимал меня разговорами. Вообще я со всеми разговорился, но угрожают покою какие-то вечера, и скрипач, и Чеховский вечер. И еще какие-то обязательства. Юр. приехал рано, обеспокоенный грозою. Читал ему тетрадку, ему очень нравится, это меня окрыляет. Вечером приехал ко мне Петров, читал и ему, он нашел, что напоминает... Провожал его. Может быть, и не увидимся. Тяжеловато мне как-то перед грозою, где-то гремел гром. Вечером гулял немного по Московскому шоссе с Богинским. Его поселили в дворницкой, обвитой плющом с целой стаей верещащих птиц. Прелестные пейзажи за прудом.

Утром Султанова сообщила мне, что АН. Дм. опасно больна: у нее стрептококовая ангина, Сережа помчался туда. У Тиран, очевидно, женское как рецидив. Она разогорчена, сидит дома, покупает ягоды и вяжет, но все, что ни делает, полно невероятной прелести. Ходил бриться. Почему-то утром со мной разговорился отец Наташи и жаловался на дома отдыха. А старичок мой гуляка, очень уютный и благожелательный, среднее между Егуновым и Ивановым, стоит, как кегля, предупредительный, и обращается со мной, как дядька. Наивный до крайности человек. Какая-то экскурсия в селекционные поля.

Остаться дома. До сих пор я не мог выносить быть одному дома и понимал чувство, описанное в последней повести Пастернака, когда из помещения уходит все-все живое, все одушевленное. С некоторого времени я вдруг

Я начал понимать, просто понял прелесть иногда остаться одному, пожалуй, даже надолго, свободы (от чего?) и самостоятельности, огромного вдруг запаса времени. Во мне сильно чувство аппетита и радости не только к аппетитным и радостным вещам, а к очередным, к каким придется, самодовлеющее чувство удовольствия. Впрочем, удовольствия от жалоб, теснот и пререканий я и теперь не испытываю.

Белый цвет. Предел элегантности и европеизма, и дерзания - белые брюки. Не только для пролетаров, но для целого ряда людей (хотя и не сознающихся в этом) это сожжение кораблей. Рубикон; вроде как в дни моего детства для мужчины сбрить усы или женщине набелиться или обстричь косу. Теперь отношение изменилось, но что-то осталось, и целый ряд почтенных людей позорит себя и элегантную моду, надевая белые брюки; как совершенен белый костюм на Юр., Льве Львовиче, Косте, Ал. Ал., так, скажем, Смирнов, Жирмунский, Фроман, Сережа Радлов, Пиотровский - куда же им срамиться. Или такие непристойности, как Рождественский, Збруев или Геркен в белых штанах. Белый цвет - не только цвет белья, и белые брюки есть подштанники, т. е. большее неприличие и смехотворность, чем нагота, но даже теперь, когда белье редко бывает белого цвета, он остается неприличным для большинства почтенных и совсем непочтенных лиц. Это очень рискованная, а потому и привлекательная штука. И какие плачевные результаты. Отчасти, хотя и в меньшей мере, это распространяется и на белые платья женщин.

Башня. Эпохиальные периоды жизни одинаковой значительности бывают очень неравномерны: с десятилетия, годы, недели, несколько дней. И их вовсе не так много. Целые серии промежуточных годов живут, освещенные далеким и блестящим житием, будто анфилада комнат, в которую свет проникает из крайней гостиной, где играют в карты. Одним из высших фокусов моей жизни была Башня, и я думаю, что имя Вячеслава Иванова с окружением ляжет на четверть, если не на добрую треть моего существования. Теперь до некоторой степени это доступно обозрению. Странно, что эмоциональная память делает сознательные насилия относительно некоторых имен, спутывая хронологию. Так с Юр. Конечно, он связан фактически с 1912 - до бесконечности годом, но чувство его пихает в компанию мироискусников и в Ивановскую Башню, наделяя его функциями, смотря по обстоятельствам, то Маслова, то Сомова, то Ауслендера тех времен, то Нижинского, но вернемся к Вячеславу Иванову. Он был попович и классик, Вольтер и Иоанн Златоуст - оригинальнейший поэт в стиле Мюнхенской школы (Стефан Георге, Клингер, Ницше), немецкий порыв вагнеровского пошиба с немецким безвкусием, тяжеловатостью и глубиной, с эрудицией, блеском петраркизма и чуть-чуть славянской кислогадостью и ваточностью всего этого эллинизма. Из индивидуальных черт: известная бестолковость, подозрительность и доверчивость. Было и от итальянского Панталоне, и от светлой личности, но, конечно, замечательное явление. Женат он был на Л. Д. Зиновьевой; Аннибал прибавлена для затейливости, едва ли не самозванка. Она была сестрою петербургского предводителя дворянства, и чтобы избежать семейного гнета, фиктивно обвенчалась с репетитором своих братьев Шварсалоном и уехала заграницу, чтобы там учиться пению. От этого фиктивного брака родилось трое детей, со Шварсалоном она рассталась и сошлась с Вяч. Ивановым, слушавшим лекции Моммзена, кончившего у него и защитившего латинскую диссертацию. Училась петь она у Виардо и, вероятно, благодаря деньгам добилась дебюта в Миланском "La Scala", но в день спектакля паралич поразил ее голосовые связки. С тех пор у нее остались только единичные великолепные ноты замечательного по тембру и оригинальности голоса среди полного хрипа. Нечто подобное было у Нагродской, только голос был скверный и пропитой. С тех пор началось их кочеванье по Европе, вызванное преследованием Шварсалона, требовавшего обратно детей, денег и т. п. Чаще всего они обретались в Италии (может быть, и встретились там), вывезя оттуда несколько всегда милых итальянских обычаев и рецепт приготовления ризотто. Не знаю, как они отделались от Шварсалона и были ли они венчаны. Вяч. Ив. в двадцать лет тоже обзавелся какой-то женой в России, которая была еще жива, и сыном. У них родилась дочка Лидия. Все это продолжалось чуть не 20 лет. Вяч. Иванов на свой счет выпустил в типографии Суворина "Кормчие звезды", и наконец, оставив всех детей в Женеве, кажется, у брата Зиновьевой под присмотром М. М. Замятниной, чета направилась в Москву. Оба были далеко не молоды, лет по сорока. Относительно Замятниной должен сказать, что как Вяч. Ив., так и Лид. Дм. умели пробуждать бескорыстную и полнейшую к себе преданность в людях честных, великодушных и несколько или бесплодно романтических, или наивных, каких оказывается не так мало.

Об экскурсии рассказывали чудеса. Помеси какие-то чудовищные и не бесплодные, как обычно бывают ублюдки. О вечернем чтении ни слуху ни духу, душно, никуда, кроме бритья, не выходил. Читаю Гофмана, пишу немного. Все время какой-то гром со всех сторон. Дали ли денег Юр.? Смотрел меня доктор, не очень блестяще, но, принимая во внимание погоду, терпимо. Очень смутило меня сообщение об АН. Дм.

Зигфрид. Все более и более понимаю банальную мысль, что Зигфрид - один из ликов Германии. Т. е. это начинает кое-как мне нравиться. Смешливый, вспыльчивый, дикий и нежный Зигфрид. И непременно с птичкой. Это у Жироду прелестно понято. Я теперь так часто наблюдаю немногих, доступных моему наблюдению у нас в саду птиц, чижиков, снегирей, скворцов, ласточек, зябликов, воробьев и др., что стал похож на Гернгутера с моей немецкой картинки. Но их пророчеств я не понимаю (Vogel als Prophet). Может быть, пойму и лесную чащу со мхом и солнцем откуда-то из дымовой трубы очень сверху маленьким кусочком. Ручей с незабудками и Рейн как солнечное, зеленое, прохладное приволье. От чижика к Зигфриду, лесу и "Кольцу Нибелунгов".

Роза. Роза - ужасно французский, преимущественно французский цветок. "La belle au bois dormarite" - все замки, и Версаль, и романы Ренье, и античность Франса, все это роза. Мне это не очень-то нравится, но это так. И "роза - царица цветов" звучит как "прекрасная Франция". Так, Польша - "возлюбленная дщерь Римского престола". Для Франции - роза, для Германии - незабудка и сирень; для Англии - жасмин и шиповник; для Италии - фиалки и левкой, для России, может быть, василек и подсолнечник. Так можно бы и про деревья, и про плоды, но это сошло бы на безответственную игру.

Странные посещения. Сторицын, во время дождя. Потом вдруг - тук, тук, тук. Входит молодой (относительно) человек, среднее между Пипкиным и темным Есениным. - Не узнаете? - Нет. - Я служил на 9-ой линии, Сеня Русаков. Господи! Банщик с 9-ой линии. Зачем он меня отыскивал с таким трудом? Теперь помреж на военной кинобазе. Живут в Боблове. Загорел и почернел, нос толстый, глаза карие, только иногда усмешка и ужимочки прежние видны. Зачем он меня с таким трудом отыскивал? Бегающий и неподвижный взгляд, как у гепеушника? А может быть, кто же его знает? Знаком и с Лилей Брик. Говорит, что упоминаюсь в ее воспоминаниях. Утром О. Н. принесла мне яблоки и милое письмо от Юрочки. Хесин ему устроил. Объединялся с мужем Тиран и Богинским. Вечером была Наталья Владимировна и Алекса Султановы, в какой-то лохматой белой шляпе, из-под которой, как хвост дельфина, подымались отпускаемые волосы. Заходила еще отглашать Ксюша. Проводили ее перед грозой. Немецкие садики, заросшие мальвой, муж ее выбрил голову и копается с цветами, идиллично. Вечером была музыка, вечер. Пела Кузьмина, сыграл скрипач. Я слушал, уже засыпая. Ночью был дождь. Юр. привез мне Бокковского Шекспира и Уитмэна.

Башня (продолжение). В Москве Ивановы пришлись как-то не ко двору. Особенно возбуждала возражения Лид. Дм. и ее роман "Пламенники", принятый якобы "Скорпионом". Но в "Скорпионе" изданы были ее "Кольца" и "Прозрачность" В. Иванова. "Кольца" - помесь Пшибышевского, d'Annunzio и Л. Андреева. Вещь, овеянная довольно безвкусным пафосом. У Брюсова волосы подымались дыбом всякий раз, как в редакцию вносили объемистую рукопись Зиновьевского романа. То, что она читала мне, похоже было на "Гнев Диониса"; недаром при появлении последнего романа на Башне все взволновались, кто автор, да почему это так похоже на творчество "Лидии", даже чуть ли не напоминает ее биографию. Как бы то ни было, они не понравились москвичам, москвичи им (Apraxanianische Treiben,(9) как тяжело сострила Л. Дм.), и Ивановы перебрались в Петербург. Воспользовавшись отсутствием Мережковских, им удалось стать одним из главных, если не единственным литературным центром. Хотя они и имели связь с "Миром Искусства", связь эта была какая-то противоестественная, так же как флирт с издательством "Просвещение", Горьким и Андреевым, и религиозное дилетантство в сфере Религиозно-философского общества. Органичнее всего было объединение с эстетствующей профессурой: Анненский, Зелинский, Флоренский, Карсавин, Гревс, Ростовцев. В известной широте взглядов Иванова была некоторая промежуточность, но, действительно, не было ни одного выдающегося явления в области искусства, науки и, может быть, даже политики, которое избежало бы пробирной палатки Башни. Но сколько было и шлаку. К тому времени, как я познакомился с Зиновьевой, ей было года сорок два. Это была крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом, скуластым и истасканным, с негритянским ртом, огромными порами на коже, выкрашенным, как доска, в нежно-розовую краску, с огромными водянисто-белыми глазами среди грубо наведенных свинцово-пепельных синяков. Волосы едва ли натурального льняного цвета, очень тонкие, вились кверху вокруг всей головы, делая ее похожей на голову медузы или, более точно, на голову св. Георгия Пизанелло. Лицо было трагическое и волшебное, Сивиллы и аэндорской пророчицы. Ходила она в каких-то несшитых хитонах разнообразных цветов (чаще всего оранжевых, розовых, желтых, но и мальвовых, и синих, и морской воды, и жемчужных). К ней дивно шли аквамарины, тогда и глаза ее голубели. Для здравого взгляда, не говоря уже об обывателях, она представлялась каким-то чудовищем, дикарским мавзолеем. В ее комнате стояла урна, крышки от диванов и масса цветных подушек. Там она лежала, курила, читала, пела и писала на мелких бумажках без нумерации бесконечные свои романы и пьесы. Восстановлять их после ее смерти было китайскою работой. Когда Бакст пригласил ее завтракать, бедная раскрашенная Диотима, в плохо сшитом городском платье, при дневном свете в элегантной холостой квартире Бакста производила жалкое и плачевное впечатление. Но у нее было от предводительской породы уменье следить за всеми гостями, всем найти любезное и ласковое слово, никому не давать заговариваться, быть одиноким, спорить и т. п. А гостей бывало человек до 100, битком набитая гостиная и длинная столовая в виде гроба. Когда в эту-то наполненную людьми гробницу, где горели восковые свечи, стояли белые и красные четверти и во главе размалеванная, в розовом ореоле волос Зиновьева, вошел я, мне стало жутковато. Впрочем, мой вид вполне соответствовал этой потрясающей обстановке.

Пейзаж с аэропланом. Здесь постоянно летают аэропланы, когда они не трещат, готов проснуться, как при остановке поезда. Они придают своеобразный характер пейзажу, отнюдь не современный, а какой-то неуклюже и детски поучительный. Я видел за селекционными полями полотно с идущим поездом, вдоль полотна ехала телега, и в небе над коротенькой толстой трубой фабрики - парящий аэроплан. Впечатление или Анри Руссо, или иллюстраций Ходовецкого к "Orbis Pictus". He хватало только парохода в море и велосипеда. Но отнюдь не современно. Аэроплан как-то устарел раньше, чем перешел в другую фазу.

Целый день дождь. Ходил мало, но что-то тяжеловато. Да и еще угораздило меня самым бездарным образом сыграть в крокет, да потом аккомпанировал скрипачу и певице, так что, легши спать, почувствовал себя худо. Попросил даже Андр. Ал. к себе. Тот предложил подушку с кислородом, но все прошло, и доктор на следующее утро нашел, что не стоит беспокоиться. Юр. очень нравится дневник мой, так что даже он попросил его ему подарить.

Холодно, а главное, серо. Ходил в пальто бриться. Разговоры о вчерашнем концерте. Чернов говорит мне названия садовых птичек, особенно много горихвосток. Есть пеночки, овсянки и дрозды. С Юр. пошел к ним чай пить, потом гуляли в Александровском парке. Видели дачу, где жили Мухины. Тогда было большее запустение. Встретили еще Наталью Ивановну и получил три пакета от Сторицына. Опоздал к ужину и один ел в полутемной столовой. Была Аствацатурова. Звала или сегодня, или 22-го.

Урок ручья. Так будет называться следующая книга стихов. Я знаю, что там будет, пусть говорят стихи, но я никогда не забуду прогулки к этому ручью вдоль Тярлевского шоссе под вечер. Конкретно я вспоминал о Сомове, но под этим предлогом тихо, тепло и весело вскипали надежды, силы, чувства, прозрачные и умиротворенные, и чудесная жизнь, каждый поворот которой волшебен, если у нее центр - любовь. Название даже не романтическое, а каких-то "дубровных" поэтов, но это не беда. Во-первых, в ней и будет что-то от штурмпиетистических сентиментов, а во-вторых, от меня будет зависеть сделать книгу не похожей ни на что.

Приготовление к обеду. Теперь учреждение, ассоциация только способна проявлять хозяйственность, доступную прежде частной семье. Провиант, выдача на кухню масла, битье кур, верчение мороженого. Прежде это было бы в большом семействе или при праздничных гостях. Да и то был выбор, а теперь часто меню зависит от того, что "выдадут". Так и во всем. Организованное со стороны довольство кажется скаредным и скучным.

Башня (продолжение). Русский элемент открылся мне очень поздно, а потому с некоторым фанатизмом, к которому я мало склонен. Да и пришел-то он ко мне каким-то окольным путем, через Грецию, Восток и гомосексуализм. Как человека прежде всего пластического, меня привлекли прежде всего искусства, быт; богомоления и костюм. Тут было немало маскарада и эстетизма, особенно если принять во внимание мой совершенно западный комплекс пристрастий и вкусов. То, что это открыло, привлекало меня, пожалуй, даже больше, чем те мостики, которыми все это построение могло еще существовать. Переход этот повторялся, ослабевая, несколько раз. Последний раз совпадал с моим выступлением в литературе и в литературном обществе. Мой вид. Небольшая выдающаяся борода, стриженые под скобку волосы, красные сапоги с серебряными подковами, парчовые рубашки, армяки из тонкого сукна в соединении с духами (от меня пахло, как от плащаницы), румянами, подведенными глазами, обилие колец с камнями, мои "Александрийские песни", музыка и вкусы - должны были производить ошарашивающее впечатление. Портрет Сомова - уже позднейший, компромиссный, обинтеллигенченный период. Тут же, при всей скурильности, я являлся каким-то задолго до Клюева эстетическим Распутиным. На Башне же я был еще танцором и ясновидящим. Я удивляюсь и благодарен мирискусникам, которые за этими мощами разглядели живого и нужного им человека. К Ивановым ввели меня Каратыгин и Нурок. Сомова, Дягилева, Бакста, Нувеля я знал раньше Ивановских сред. Кто-то, вроде Эрна и Аничкова, читали доклад. Публика понемногу переходила в соседнюю комнату, где за неимением стульев сидели на полу и читали стихи. Блок читал "Балаганчик" и "В голубой далекой спаленке". Городецкий про "липу". Я ничего не помнил и не читал. Брюсов, приехавший разузнать, что за "группа" без его ведому издалась в альманах "Зеленый сборник", сговорился со мной и Верховским встретиться. Видел я впервые Ремизова и Розанова. Ивановы позвали меня присутствовать при сеансах Сомова, писавшего тогда портрет Вяч. Ив. и любившего обставлять комфортно, вроде Моны Лизы, свои модели. Так я вступил в период "Башни".

Тепло, но солнце все не может прорвать облачную пелену. Чувствую себя хорошо. Юр. пришел поздно, так как О. Н. поздно уехала. Богданович дала мне читать письма Анненского к Бородиной. Очень царскосельские и Анненского. Встретили доктора. Дома Юр. поставил чайник, и пошли гулять на огороды, где дача ЕвгенииАле-ксеевны. Всё показывал, где уборная, где что. Когда приедет Глаф. В., будет где-то за шкапом спать. Пили чай. Всё устраивает Юр., устал бедный. Делает ловко и бесшумно, как мышка. Спать было хорошо, но Юр. вскочил ни свет ни заря, так что мы уже вышли гулять в 8 часов. Чудно прогулялись. Замечателен вход в Камеронову галерею и эспланада. Как Юр. говорит, "Бердслеевские".

Петух (окончание). Ирландского петуха постигла печальная участь. Клевал он, клевал посетительниц санатория на Широкой, наконец, ущипнул за нос сердобольную старушку, наклонившуюся, чтобы покормить его. Жалобы на него увеличивались. Тогда хозяин его Крохин, чтобы удовлетворить жалобщиков и вместе с тем отметить казенному петуху за то, что тот забил его петуха до такого неприемлемого состояния, решил выменять его на английского боевого из Колпина. Тот в два дня загнал казенного в бутылку, так что тот показываться не смел, но ирландца через неделю принесли обратно, так как девочке новых хозяев житья от него не стало - клевал в ноги. Тогда ему свернули шею. Впрочем, ирландка от него вывела целый выводок петухов и курочек. Похоже это на какую-то зверскую сказку Гримма.

Милое. Когда мне что-нибудь мило, чаще всего это соединено с чуть-чуть смешным, над чем можно умилиться. Человек, лицо или животное, которое невозможно себе представить в смешном, но не досадном положении, по-моему, лишено чего-то очень существенного.

Крещеные негры. Малюток здесь одевают, как негритят к первому причастию. Мальчиков в какие-то белые кофточки и розовые полосатые штанишки, девочки в ситцевых princesse с эполетиками. При туземных лицах, зверьковых телодвижениях, загаре и неприспособленности к организованной грации впечатление получается весьма колониальное. Пруд, наполненный телами, напоминает лягушатник или крещение Руси.

У Андр. Ал. умерла жена. Конечно, ее увезли как-то, когда никто не видел и не слышал, как в западных гостиницах. Вечером ходил к Кочуровым, но их не было дома. О. Н. пошла туда поздно и тоже не достучалась. Скучно мне как-то без Юр.

Погода разгулялась. Брился. Выходил всё понемногу только. Пришла О. Н., зашли с нею к Ксюше, и я там застрял. У них дом, как в сказках Гримма. Розовые мальвы, маки, настурции, масса немцев и собак. Небо опять стало сомовским. Приехал Юр., привез мне книжки. В саду у нас раут. Шишков, Султанов, Жевержеев. Пошел проводить Юр. Ив. Шагает ко мне Шадрин. Вернулся, посидел немного. Узнал от Петрова о моем посещении. У Юр. был Милявский Яша, тому в ссылке не очень уж, говорят, плохо. Вот скоро мне и уезжать.

Жизнь, проходящая мимо. Есть линия жизни и побочные линии интересы, временами более сильные, чем сама жизнь, но побочные. Так текла наша жизнь с Юр., и так она теперь не течет. Он переменил "дом", а у меня его не стало, и как-то оба течения проходят, не соприкасаясь, одно мимо другого. Вот что важнее всего. Юр. не меньше меня, может быть, любит, но жизнь течет по-разному. Меня он только посещает.

Проходящие облака. Далеко, на самом верху бледные барашки, ниже - блестящие кучевые несущиеся облака, стремятся в разные стороны, отчего их противоположное движение кажется еще быстрее. Так отъезжающему на корабле вдаль от гористого берега кажется, что возвышенности, находящиеся в разных планах, движутся в различных направлениях.

Роскошная жаркая погода. Вышел за цветами. Все покупают. Шел с розами, будто в каком-то кавказском городе. Постучал в дверь и хотел только просунуть цветы, но зашел. Гл. В., и Юр., и О. Н. пьют чай, вернулись с рынка, как-то по-летнему привольно и хорошо. Но чужая жизнь. А Юр. хотел идти ко мне. И пошел. Догнал нас доктор. Состояние мое ничего. Из дома кое-кто уезжает на имянины. Встретили с Юр. Тиран. Идет с горохом, повязав голову белым платком, вроде Сезанновской "Помоны" или "Осени". Не мог дождаться наших и пошел, и они, конечно, со мной разошлись. Юр.-то был дома и готовился с Гл. В. к гостям. Приехала Аня Петрова, потом Юр. сходил за Михайловыми и Ал. Ал. Очень было приятно, Юр., кажется, был доволен. Уехали не поздно. Все провожали, и Юр., меня. Еще не было заперто и потушен огонь.

Утята. Курица высидела утят, вдали от воды, и пока они были маленькие, дело сходило благополучно, но нужно было видеть отчаяние, удивление, возмущение и хлопоты наседки, когда подросшие утята полезли в пруд.

Шуман. Мне непонятно, почему я не люблю Шумана. Теоретически, казалось бы, он должен был бы быть одним из любимейших композиторов. И по темам, и по подходу. И когда я вспоминаю то и то (сцены из "Фауста", "Manfred", романсы, фортепьянные вещи), всё мне нравится, кой-что и очень, а начну играть, вроде как читать Гейне, что-то мешает. Не могу никак уловить, в чем дело. Та же эмоция у Шуберта, Маршнера и Лортцинга, не говоря уже о Вебере, меня крайне привлекает.

25 (среда)

С утра прекрасная погода. Болтался в саду. Во время обеда сказали, что кто-то ждет меня. Думал, Сторицын, Левитин и т. п., оказался Юр. с О. Н. Ждут Домбровскую. Принесли остатков, а бойки не было, кошка убегала. Но Левитин все-таки явился тогда, когда у меня в гостях была Тиран. С ним и гуляли по парку. Вернулись, а у нас О. Н. с Домбровской. Подождали, пока я ужинал. Не знаю, стоит ли хлопотать о продлении и удастся ли это. А утро было роскошное. Вечером полил дождь, и концерт был отменен.

Башня (продолжение). Связь Вяч. Иванова с "Миром Искусства" заключалась в его личной дружбе с Сомовым, Бакстом, Нувелем и мною. Впрочем, мироискусники после прекращения "Мира Искусства" вообще соединились с символистами ("Весы", "Золотое Руно"), хотя их линия поведения была совсем другая, по крайней мере, близкой мне группы. Их отчасти "пушкинианство" заключалось в нежелании казаться художниками мазилкиными и стараться быть светскими людьми. Знания, чувства, страсти, все слегка, в пределах приличий. С точки зрения Sturm und Drang, пожалуй, довольно филистерское направление. Во всяком случае, Вяч. Ив. с его всенощными разглагольствованиями о большом искусстве, дионисийстве, мифотворчестве был довольно не ко двору среди таких в конце концов снобов, какими были мироискусники. Он их толковал метафизически, они его гутировали гурманистически. Кое-как дружба держалась, но полного слияния не было. Нужно заметить, что в Вяч. Ив. "хаосах, космосах" и в "пустоте" художников была партийная преувеличенность, и может быть, они друг в друге отдыхали от самих себя.

26-27(четверг, пятница)

Решили, что я останусь еще на 2 недели. Вчера я как-то отнесся к этому индифферентно и чуть-чуть кисло, скучая о собственном "доме", сегодня, особенно после того, как Андр. Ал. взял это на себя, и я попросил Маланчикова позвонить об этом Юр., мне стало очень приятно и весело. Положим, и погода с утра часов до 5-ти была роскошная и летняя, какую я люблю. 26-го Юр. два раза заходил ко мне. Огорчился некоторыми жалобами в моем дневнике, звали меня гулять Богинский и Тиран, и вечером я немного играл. Сегодня Маланчиков говорил с милым Юрочкой, тот несколько встревожился, потом обрадовался. Читал Степанову "Форель", спал, слушал концерт, ужинал. Потом пришли О. Н. с Глаф. Викт., а тут приехал и Юрочка. Денег нет еще. Навез словарей, бедняжка. Дал денег. Предложил завтра Павловск.

Комната Юрочки. Когда я ночевал на Колпинской, Юр. устроил мягкий свет. Квадратная комната со светлыми занавесками, летом в посторонней обстановке. Непривычно чисто. Юр. рядом, но в чужом месте, белесоватый свет из окон и заглушенный ночник. Не спалось и всё представлялась та Гофмановская комната из Юр. коллекции, где Гофман сидит у постели больной (умирающей?) женщины. Это незабываемая картинка, может быть (нам хочется так), самого Гофмана, как ни странно, полна теплой и тихой надежды, как валерьянка, камфора, может быть, как самая смерть. Я привык уже себя видеть и представлять себя в виде умирающего и больного, а вдруг по жестокому капризу судьбы больным-то и умирающим окажется Юр., а я буду сидеть и смотреть на него?! Нет, нет, нет! Господь избавит меня от такого наказания!

Боря и мама. Сын управляющего до смешного похож на отца: те же мелкие черты не крупного худощавого блондина, хитренький мечтательный взгляд и юмористическая смешливость. Только бородки нет. Теперь он мне кажется гораздо меньше, чем весною. Мое окно под углом с окном из ванны, как-то высовывается оттуда плутоватая мордочка Бори. Спрашиваю, как он попал из детдома, где он теперь живет. Говорит, что отпустили проведать маму. И какая-то жалостливость и секретность прошла по его лисьему личику. Потом уж я узнал, что мать его утром умерла. А я как-то запомнил его голос, где ясна фальшь из нежелания показывать наружу свои чувства.

28 (суббота)

Роскошное утро к 12 часам все-таки перешло в ветер и к двум в проливной дождь. Поехали. Но ресторан до 2-х закрыт, побрился и пошли гулять. Все полно нежнейших воспоминаний и прелестных пейзажей, но почему-то разворотили нашу дачу, решительно не понимаю. Потом обедали. Делали нам разные омажи, но курица была жесткая ужасно. Видали Верочку и Щербачева. Вечером опять шел дождь. Очень хорошо проехались, и страшно тактично со стороны Юр., что не ездила О. Н. Вечером была у нас лекция, и я бродил по темному саду, не знаю ведь еще, устроит ли мне Андр. Алек.

29-30 (воскресенье, понедельник)

Дождь, но к ночи тихая луна. Но и в дождливую погоду дом имеет вид известного довольства. Купил розы. Одну "Madame Caroline Tashtou". 30-го утром в комнате Султановой читал "Строптивую" и "Лазаря". Богинский говорит: "Юр. Ив. вас ищет". Потом пошел дождь. Чудный обед. Все уезжают, путевки продолжаются неохотно. Вечером опять читали китайцы, пела Кузьмина, играл Николай Дмитрие-вич. Наташа разобижена за то, что протестуют против ребят. Юр. пришел после ужина. Шел проливной веселый дождь при совершенно желтом небе, мы беседовали с Поликарповым о розах. Очень было хорошо. Потом дошли до Юр., выпили "Напареули", и любовно он меня проводил. Дома еще не спали. Встретили Тиран, провожавшую мужа, с которым я объединялся перед ужином.

Саратовские квартиры. Сначала мы жили у Медведевых где-то на Пешке у Старого собора. Они были староверы, и когда было затмение солнца, надели саваны, зажгли свечи и ждали светопреставления. А бабка зарыла в землю на всякий случай целое решето яиц, но этого всего я не помню, потом переехали на Аничковскую около плацпарада и дома полицмейстера Арапова. Дом Бодиско, пензенских помещиков. Дом был на косогоре. Со стороны двора и улицы одноэтажный с мезонином. Со стороны яблочного сада - двухэтажный. Первый, с улицы, и второй, со стороны сада, занимали мы, внизу с сада жила сама Бодиско. Это была пензенская (кажется) помещица, маленькая старуха с резкими чертами лица и огненным взором. Она славилась скупостью, злобою и дурным глазом. Мама всегда прятала от нее свои незатейливые комнатные цветы, чтобы они не погибли от ее похвалы. Помню, как-то зимою был пикник, куда не пригласили ее дочку Тосю (Феофанию Леонтьевну). Пелагея Владимировна пришла к нам, ругательски ругала веселящуюся компанию и желала им всяческих бед. И, действительно, их застала за Волгой снежная буря, всех разбросала в разные стороны, кто заблудился, кто вывалился, отморозили себе носы, уши, руки, ноги. Старуха знала про свою дурную славу и играла на этом. Была она какая-то молдаванка. Феофания была толстенькая, маленькая брюнетка с толстыми крохотными руками, в турнюре и белых отложных воротничках, пышным затянутым бюстом, на котором чаще всего была мозаичная брошка с видом римских развалин, с челкой и высоким шиньоном. Курила папиросы и одевалась почти всегда в черное, думая быть похожей на итальянку. Она была, по-видимому, бесприданница, и старуха старалась всеми правдами и неправдами сбыть ее с рук, возя то вниз, то вверх по Волге, то проводя лето в Липецке на водах. Дела у них приуныли, мать была скаредна, кроме того, был где-то брат в гвардейском полку, на содержание которого шли все их скудные доходы. Наконец, нашли жениха в лице некоего армейского поручика Павлова, на полтора года моложе невесты. Он был белобрысый и краснолицый, с грубоватым и стесняющимся лицом. Мне он очень нравился, и я очень любил сидеть у него на коленях, прижимаясь к сукну мундира. Я был на свадьбе мальчиком с образом. Меня завили, как барана, одели в палевую рубашку и повезли в карете с невестой. Все кумушки дивились, какой я маленький, и правда, мне было чуть не четыре года. Так как у Бодиско было тесно, то свадьбу справляли у нас, а танцевали на балконе. Невеста, как все невесты, была задумчива и неинтересна. Почти на другой же день муж нашел, что его обманули с деньгами, и принялся колотить жену и тещу. После смерти старухи начал тяжбу со своим beau-frere'ом(10) из-за дома, вообще оказался бурбоном и сутягой. Я помню очень хорошо мезонин, где жили сестры и куда меня не пускали, шалости наших горничных, "Аннушки большой" и "Аннушки лягушки", которые на щетки надевали простыни, маски и кивали через забор проезжим, пока один купец не вылез из саней и не отстегал их кнутом, пока его купчиха в сугробе орала от страха. Помню живые картины: Варя сестрой милосердия и длинный гимназист умирающим на поле брани (ноги его не помещались на сцене и высовывались в коридор), Аня в виде черкеса, убивающего Бэлу. Я проговорился, что Аня себе жженой пробкой делает усики, и меня за это нашлепали. Помню, как братья вымазали горчицей еврея Иевлева за ужином, мне это было очень смешно, а папа ужасно рассердился и говорил, что никак не ожидал, что дети его такие хамы. Помню анфиладу комнат, в детстве казавшихся огромными, окна по два, по три, из которых через сад и нижние улицы видна была Волга, то с бесконечными зелеными лугами за нею (а по ним передвигаются тени от облаков), то залитая лунным светом, всегда с пением издали. Свет был в зале, где мама играла на рояле 5 опер, и в кабинете, а гостиная и спальня были темные, только луна. Я перед зеркалом танцевал под мамину музыку или бегал за ходившим взад и вперед отцом и шлепал его по заложенным за спину рукам, пока он неожиданно не ловил меня широкою и теплою ладонью. Эта неожиданность или, вернее, ожидания этой неожиданности так сладко на меня действовали, что я часто описывался. 5 опер были: "Севильский цирульник", "Фрейшютц", "Вильгельм Телль", Анна Белена" и "Дон-Жуан". Иногда, когда были вечера, мама играла всегда одни и те же вальс, польку, польку-мазурку, кадриль и лансье. Помню, как я сижу на крыльце и плачу, потому что прогнали собаку, а мальчик меня утешает: "Миха, милый, не плачь, кабака милая придет опять". Я не понимаю, почему я плакал и зачем мальчик меня утешал. Собака была приятельница этого мальчика, а прогнали ее, потому что я ее боялся. Исполнили мое желание. Я плакал, потому что видел, что мое спокойствие причиняет ему неприятность, а он хотел меня уверить, что это дело еще поправимое. Потом мы переехали на ту же Аничковскую в дом Ларионовых.

31 (вторник)

Последний день, принимаются крайние меры, убираются постели. Я, по-видимому, остаюсь. Прощался со своим старичком, Богданович и Кузьминой. Как все уехали, выровнилась погода. Султановы дали мне альбом, где чудный Сомов 20-го года, как знамение. Вечером были у нас гости, Ржевусские с Дума, еще кто-то, сын и... Юрий Николаевич. Юр. все уверяет, что Тиран была продавщицей у Лора. Он пришел рано, обедал у нас, потом я его провожал на вокзал. К нам-то здесь очень ласковы. Чудная погода.

АВГУСТ

1 (среда)

Роскошная погода с тремя ливнями и громом. Наехало столько стариков и старух, что я с Султановой кажемся молодыми людьми. Ходил за полотно прогуляться. Вечером пришла О. Н. и сказала, что Юр. очень болен, болит у него живот, в "Academia" денег не дали, вероятно, по случаю перехода в ГИХЛ, задержат. "Время" уже прекратилось сегодня, а Сережа из Мариинского театра, по-видимому, не ушел. Немного расстроился известиями о Юр. Так что даже плохо спал. И соскучился очень о нем.

Флейта доктора. Здешний доктор играет на флейте. Это сразу переносит его из атмосферы Куприна в эпоху Гете, особенно если принять в соображение, что действие происходит в Детском Селе. Вообще дух Гетевского "Вильгельма Мейстера" и "Сродства душ" здесь витает: и философическая агрикультура, и абстрактная психология прямых каналов и плотин. Когда сегодня доктор на дворовой скамейке под сиренью беседовал перед крыльцом с сестрой милосердия, это напомнило сцену из "Великого Кофты", "Клавиго" или даже "Кат. Мура". Можно говорить, что окружен какими-то математическими тайнами.

2 (четверг)

Прекрасная погода после ночного дождя. Пруд так наполнился, что бревна и утята плавают у самой дороги. Еще немного и залило бы дорожки сада. Все ручьи очень наполнились, так что в некоторых местах и не пройти. После чая гулял. Молодой состав все-таки лучше прежнего, не так много жидовья. Вдруг после ужина явилась Животова с Зеест. Сели с ней у крокета. Идет родной Юр. с О. Н. Разные неудачи с "Academia", Смирновым и т. п. Был болен, и теперь не знаю, выздоровел ли еще. Проводил их немного. Вернулся уже поздно. Вечера стали заметно темнее.

Небольшая звезда. Много дней облачная пелена не могла разорваться. Наконец, к вечеру она разошлась так ровно, что образовалась между пепельными, серебристо-серыми березами длинная, но довольно широкая, ровная сиренево-розовая полоса, над равниной. Так ждалось, так хотелось, чтобы на этом дымном горизонте загорелась единственная звезда.

3 (пятница)

Юрочка пришел так поздно и такой усталый, что совсем немного погуляли. После ужина опять их ждал, чтобы идти к Кочуровым. Те спали. Разбудили их, посидели на балкончике, потом перебрались в комнаты, он закрыл окна, даже спустил занавески, зажег все лампы и играл свои романсы и сонаты Шуберта. Юр. даже понравилось. Было неплохо. Сквозь тучи розовела луна, и все время были молнии, когда мы возвращались. У нас уже все разошлись по комнатам, но дом был освещен. Сейчас же, как я лег, полил дождь.

4 (воскресенье)

Обедали в доме наши. Погода разгулялась. Было довольно весело. Но Юр. уезжает до 7-го, и О. Н. тоже. Мне скучно стало сразу Маланчиков и Гузынин пошли покупать цветы отъезжающей пьянистке и проводили нас. По площади шла Евгения Алексеевна с мужем и фотографическим прибором. Когда мы проводили наших и пошли мимо комиссионного магазина, опять их нагнали. Смотрят бюро для Христины Нильсовны. Подсвечники и самовар стоят. У жены Шиперовича умер отец. Она уезжает, Наташу увозят, a monsieur хотят чуть ли не ко мне переводить. Вот бы разодолжили. У нас на дворе куст барбариса. Почему-то ужасно мне пусто и скучно. Андр. Ал. купил лошадку с таратайкой и показывал мне ее. Сейчас же послал за солью в Павловск. Гулял немного. Пьянистка уезжала, как какая-нибудь Патти из Черногории. Провожала ее группа людей, мужчины несли вещи, рыжая рижанка букет и махала ручкой, прислали такси из города. Вечером доклад какой-то ветеранки революции, сад совершенно пуст. Путь в Софию - какой-то скучный тупик. Тут вообще много тупиков. Ужасно скучно. А до 7-го так долго, а там всего четыре дня. Лягу пораньше. Утро вечера мудренее.

Саратовские квартиры (окончание). Следующая квартира была на той же Аничковской в доме Ларионова. Тут все было менее шикарно и даже более распущенно, но я все лучше помню. И сад, где была беседка, куда забрался еще тихий сумасшедший и стал молиться на восток, и балкон, где мы летом пили чай и брат мой вешал кошек, которые таскали оставленную провизию. Бывали дни, что по нескольку в ряд. Тут гостили у нас тетя с двоюродными братьями, тоже Ларионовыми, Митей и Костей. Тут девчонка, дочь немки, надевала мне штаны и садясь верхом на забор кричала соседним реалистам: "Выбирайте невест". "Из кого?" "Из меня". Тут немчик играл с Митей в войну, кричал "ура", а брат мой, не выговаривавший "р", кричал "уля". Тут жила у нас Тихоновна из Кузнецка и сын ее, портной Павел, из-за которого, желая выйти за него замуж, горничная, как и все горничные, "Аннушка", запустила в нее утюгом. Когда мы переезжали, няня захлопоталась и умерла от солнечного удара, а нас в ту же ночь обворовали. Я помню какой-то бунт на Пешке, к нам доносилось, как шумели "архаровцы". Тут стала припадочной солдатка, тоже Аннушка, и с ней сделалась падучая. Мы загородились тумбочкой. Сюда привезли полусумасшедшего мужа сестры Ани проездом в казанский сумасшедший дом. Он был очень веселый и даже смешной, но я перепугался до смерти. Перед нашими окнами была католическая духовная семинария, и мальчики в рясках играли в лапту и бегали по саду и по двору. Я почему-то завидовал им, что их много и что у них нет мамок и нянек. Завидовал тому, что, вероятно, каждый из них мечтает о доме, который ему представляется гораздо лучшим, чем мне, живущему дома. Я завидовал мечте о доме. И я долго питал желание дикое, чтоб меня отдали в закрытое заведение. Во-первых, чтоб не быть фактически одиноким, и затем, чтобы слаще полюбить дом. Здесь я был долго и тяжело болен. Лежал на маминой кровати. К Рождеству сестра привезла искусственную елку и швейцарскую деревню, а папа, конечно, копченого сига как традиционный петербургский гостинец, как из Москвы - чуевский хлеб. Когда приезжала тетя с племянником, к сестре приехали ее подруги сестры Гавриловы, старшая чуть ли уже и тогда не была замужем за Валуевым. У нее был не очень большой и не особенно поворотливый, но замечательный по тембру голос. Митя, кузен, был музыкант, т. е. бойко и безостановочно мог играть на память все, что угодно.

У Юлии Гавриловой тоже был контральто, и сестра всегда любила петь, но ей не позволяли, так как она безбожно фальшивила. Почему-то внизу ремонтировали квартиру и был оставлен незапертый рояль. Там-то компания и разыгрывала свои любимые оперы, каковыми оказались "Фауст", "Вражья сила", "Демон" и "Тангейзер". Я запоем присутствовал на этих упражнениях. Играл я с средней дочерью домохозяина Марусей Ларионовой. Это была странная семья. Немного больше талантливости и получился бы средний Достоевский. Отец - спившийся музыкант из благородных. Он был композитор, написал несколько романсов, танцев, и все время (лет 20) писал оперу "Барышня-крестьянка", которую всем, даже мне, 8-летнему, играл. Он знал языки и литературу, был талантлив, но решительно никуда не годен. Потому ли он пил, что был негоден, потому ли был негоден, что пил, нельзя было разобрать. Думаю, что музыка была дилетантская, как у Лишина, у Пасхалова (кажется, они были даже знакомы), в гениальном масштабе у Мусоргского. Он был с длинными волосами, с бородкой, всегда валившимся пенсне и в спускающихся брюках, какое-то предвосхищение Луначарского, но с большей талантливостью и грацией. У него было три дочери: Лиза, Маруся и Оля. Лиза - подросточек мещанский, уже хозяйка, уже забитая, которую он обожал, учил и на которую чуть ли не покушался. В этом намеке на кровосмесительство есть какой-то семинарско-пропойно-нигилистический дух, как у Вяч. Ив. с Верой. Такие "Антигоны". Маруся - просто девочка. И надутый, злой, самодовольный обрубок, как все толстые девчонки, - Оля, которую мы всегда колотили и дразнили. Жил Иван Петрович со своей прислугой Федорушкой, а у той был муж, городовой Филипп Ермилыч. Они все втроем пьянствовали и Лизу заставляли. Барина оберегали, пасли, обкрадывали, содержали и поколачивали. Спали как-то вповалку, хотя квартирка у них была во дворе чистенькая, светлая и очень веселая. Это уже стараниями Лизы. Иногда Лиза с детьми спасалась к нам на кухню. Потом она сбежала от отца и поступила в оперетку под нелепой фамилией Добротини. Мы с мамой видели ее по приезде в Петербург в "Madame Archiduc" ("Калиф на час"). Она пела, как следует, держалась прилично и скромно и не имела никакого успеха. Играла travestie какого-то офицера. Внизу жили барышни Тихменевы с братом-офицером. Они считались старыми девами, так как им было лет по тридцати. У них были очень смуглые, как голенище, лица и грузинские черты. Одна из них пела: "Не брани меня, родная", "Сладко пел душа-соловушко". Когда в театре ставили "Русская свадьба XVII в.", ее пригласили на роль невесты. Губернские барыни и барышни были обижены и интересовались, главным образом, будут ли под белилами видны усы, которые у этой невесты были порядочные. С переездом в дом Смирновых на углу Приютской и Армянской, мои воспоминания приобретают такой связный характер, что их нечего приурочивать к квартире, а надлежит разместить каждое в свое место. Квартира была больше, может быть, чем у Ларионовых, но хуже, не было сада, я жил в светлой прихожей за шкалами, двор был крохотный, но видна была все-таки Волга и было с парадного чуть не три передних. Хозяйка была родственницей Миклухи-Маклая, и он к ней приезжал. Меня поразила в этом путешественнике какая-то папуасская шевелюра. В Саратове я видел живыми Миклуху-Маклая, Мордовцева, Ровинского, Саразате и Дезирэ Арто.

Элемент музыки. Мне не хватает не музыки, которой тоже тут нет, а элемента музыки. Это совсем другое, не противоположная, но другая вещь.

5 (воскресенье)

Так себе себя чувствую. Погода роскошная. Увидел Богинского, Степанова на скамейке у крыльца, соблазнило посидеть с ними, а они, оказывается, ждут Стуккей идти в экскурсию. Сам вышел погулять в сторону Софийских казарм. Потом сидел, не выходя, целый день. Встретил утром Клевера. Идут завтра в Павловск на его постановку, вчера были имянины Марии Клевер, Вечером вздумал пойти к Михайловым, задержала Кузьмина, которая опять сюда возвращается, потом идет О. Н. Юр., кажется, мало получил, но купил для дома кастрюльку. Пошли с нею, перед нами маячил Богинский и Султанова, шедшие к Юрию Николаевичу. К Михайловым приехал кто-то из братьев Степановых, и они ушли гулять. Зашел к О. Н. и посидел, потом потихоньку домой. Какая-то отрыжка была всю ночь.

6 (понедельник)

Роскошная, устойчивая погода. С утра пошел с Богинским бриться, потом в садоводство, покупать цветы Тиран. Потом зашла О. Н. Вчера Алекс. Алекс, и Михайловы были у нее, зовут сегодня. После чая играли на скрипке. Познакомился с библиотекарем Академии Наук Бернером. Вдруг приехал Лев Льв. Загорел, очень хороший вид, даже Тиран спросила, что за "хорошенький мальчик" ко мне приехал. Потом зашла и О. Н., и Дмитрий Сергеевич. Вайнштейн пошли с нами. У них чудный вид на равнину, замечательный. Посидели, попили вина, и Юр. милый пришел. Очень я его люблю. Была и Христина Нильсовна. Вечером уже темнее. Двор у нас освещен из окон и дверей. Когда мы шли, в доме были яркие белые и зеленые фейерверки.

7 (вторник)

Утром устал писать и вышел пройтись. Прошелся по Софии - совсем другой город. Чувствую себя очень хорошо. После чая пришел Юр. Пошли гулять и выпили в Камероновой галерее вина. Остатки взяли с собою. Вечером не помню, что было. Да, приехала Евгения Николаевна, и как-то с нею время проводили.

8 (среда)

Чудесная погода. Опять вышел менее удачно. Парк полон голыми людьми. Пришел, а наши в саду, даже меня и не ищут. И вечером как-то меня не нашли. Тиран уехала на авто. Звала к себе. Очень хорошенький шофер обедал с нами. У наших был один Богинский. Ксюша в городе. У Кочурова сидел Клевер. Было очень приятно и красиво. Возвращались, будто в каком южном городе, Таганроге и т. п. Завтра собираемся в Павловск, только бы хватило денег.

9 (четверг)

Наши зашли за мной перед обедом. Я думал не обедать. Сначала вышли какие-то распри из-за солнцепека. Потом наши ждали меня. Юр. спал, и О. Н. тоже. Долго ждали поезда. Трагически пробежала в уборную Паллада с перекошенным лицом. Чудно попили холодного вина. Маячил где-то Резников. К павильону опять пошли по каким-то Аполлоновским трущобам. Но после ужина я как-то устал и заскучал. Долго ждал Юр. Даже ходил по шоссе. Попросили меня играть, я согласился, а как раз наши идут. Юр. стал ворчать и поручил зайти еще раз О. Н., но все обошлось хорошо, а потом вдруг пришел Ал. Ал. Белый и стройный. Обещал завтра придти гулять. Сидел у меня в комнате - Андр. Ал. поправил фонари, так что ночью была полная иллюминация у меня в комнате.

10 (пятница)

Роскошный день. Уехал Богинский. Рижанка, ходя по саду, говорила, что для нервов и сердца нужно разнообразие. Пришел Ал. Ал. и Христина. Гуляли по тярлевским и Павловска дорогам, вспомнил 15-й год, Сомова, потом 22-й год. Очень дружески и как-то по-хорошему. Еще утром предложил мне Анд. Алекс, проехаться на таратайке за Павловск II, и там неизвестные места и point de vue. Как люблю я видеть новые места. Это как во сне. И особенно ездить на лошадях (может быть, и на автомобиле). Вечером был Левитин, притащил итальянские открытки, а потом Ольга Семеновна. Она как-то беспризорно посидела и пошла искать автобус, чтобы ехать в парк на ночь глядя. Мне даже жалко ее стало. Вечером играл.

11 (суббота)

Был дождь с громом. Утром брился у своего парикмахера. Маланчиков зашел читать "Форель" - в это время приехал Юр., ушел от ветеранов к нашим, чтобы вернуться попозже. Была еще тревога. Объединялся с Олегом, спал спокойно. Всего два дня осталось.

12 (воскресенье)

Утром гулял с Черновым по Павловским дорогам, он рассказывал о Шнрзб, Лондоне и Париже. Приехала Тиран с мужем. Зовут 14-го. Вдруг гром и дождь. Да, когда и Юр. пришел, накрапывало. Я его как-то прозевал, потом О. Н. нас искала. Никуда не ходили, а после ужина я зашел за Юр., выпили вина и пошли к доктору. Фотографии неважные, страшные недра. Только очень хорошая икона "Верую". Целый вечер вертелась тут Женя Мандельштам, приехавшая из Лондона, с преувеличенно советскими ухватками, громким разговором и ослепительно ярким платьем.

13 (понедельник)

Вот еду. Андр. Ал. предлагает остаться, но надо же уезжать. Даже Юр. не очень уговаривает. Заходил к Султановой. Лежит пластом в полутемной комнате, но сейчас же начала сплетничать о Горьком, матери Белого, Люб. Дм. Блок и т. д. Заходил Юр. взять книги, и О. Н. Потом вечером поехали. Крохин прощался очень сердечно. Звал приезжать в любое время. Провожал нас Чернов. Поехали и доехали довольно благополучно. Но приехавши, я начал наводить критику, что бумага на столе пошла грибами. Юр. - все сваливать на большевиков не без истерики. Спать тихо и хорошо с ночником, но очень душно. Вот первый день в городе.

14 (вторник)

Юр. все-таки отговорил меня идти к Тиран, и вообще я целый день просидел дома в духоте. Разбирал с упоением книги и ноты. Звонил Левитин и Сторицын, был посланец от Ивана Платоновича.

Напоминания. Юр. возился с книгами целый день, мамаша ездила в кооператив, я то спал, то что, но скучно не было. Неприятно было только надувать Тиран без всякого резона, они действительно очень хотели, почему бы там ни было, чтобы я приехал к ним. Радловых, конечно, нет еще. Вечером в стиле Рембрандта было на дворе под открытым небом жактовское собрание.

Смотреть вверх. Когда днем сидишь под деревьями и смотришь вверх, они кажутся необыкновенно высокими и особенно зелеными. Большое впечатление глубины. Небо еле видно в подвижных и поминутно меняющих свою форму и размеры просветах. Птицы, не предполагая по неподвижности о вашем присутствии, спокойно скачут вверх по веткам и перепархивают, неожиданно обнаруживаясь для взгляда и чирикая одну и ту же музыкальную фразу. Во время полетов треск крыльев и интенсивность самого порха говорят об их величине. Они почти всегда очень чистенькие, даже воробьи. Редко какую накрахмаленную и нарядную чистюльку можно с ними сравнить. Хотя я видел утенка, с упоением окунавшегося в грязную воду и с каждым разом делавшегося все грязнее и смешнее, но сухопутные птички очень чисты и как пестро, как весело и тщательно не раскрашены, а подкрашены при общей серой гамме (для невежественного наблюдения все или воробьи, или вороны). Желтые, синие, зеленые, розовые и красные. Говорят, европейские леса очень бедны пернатыми жильцами, но для меня довольно. Притом поют они короткий срок, уже в августе нет такого щебетанья, как в мае, только ласточки не могут метаться без крика. Правда ли, что в Сибири птицы совсем не поют, так же, как цветы не пахнут. Какая странная и мертвая особенность. И в Японии тоже. Это не вся Азия, конечно (Персия, Индия, Китай).

15 (среда)

Юрочка уехал довольно рано. Я выходил бриться. Ко мне приходил Сторицын и, по обыкновению, расстроил меня. Под вечер мамаша ушла в костел, мне стало скучновато, и я пошел к Яновским. Ольга Семеновна гладила и вела нескончаемые рассказы, которых я не слушал. Евгения Васильевна прехала с пирогов и собиралась на имянины.

16 (четверг)

Звонил Сторицын и Чичерин. На завтра позвал Козьмина и Степанова. Сегодня ждал Левитина и дочку Бернер. Никуда не выходил, но чувствую себя хорошо. Бернер вовремя не пришла, но явился Лихачев. Я все-таки ему обрадовался. Пили чай с малюткой. Тот прибежал в беленькой рубашечке с расстегнутым воротом, метался, плескался, не зная, что делать. Юр. приехал поздно. Но девушка пришла еще позднее. Тут еще вдвинулся Бен, как сундук. Но было очень приятно. Приходили еще из "Времени" и Фрумкин. Завтра явится Смирнов. Чувствую себя хорошо.

17 (пятница)

Чудная погода. Послал Юр. во Всероскомдрам, сам отправился во "Время". Встретил Юр. Ему дали довольно много. Покупали галстуки. Во "Времени" бодрятся и бойко ликвидируют дела. Смирнов не пришел. Пригласили Бена. Все было хорошо. Читал свой дневник. Александр Александрович хотел предупредить меня, что в III-ем томе воспоминаний Белый меня обливает помоями, нельзя ли что сделать. По словам Бена, тоже, что и прежде он говорил в своем манифесте, ни больше, ни меньше. На какие-то тучи скучиваются на моем и без того не очень ясном горизонте. Завтра, может быть, будет нас снимать в Летнем саду Михайлов.

18 (суббота)

Хорошая погода с ветром. Как в старину, встретились с Юр. в Летнем саду. Там чисто, насажены цветы, наставлены новые скамейки, вода чистая, небо ясное, пыли нет. Потом пришел Михайлов с аппаратом, потом Ал. Ал., потом бродили, снимались на соблазн всех граждан. Потом нашли нас родители, Христина и Алексей Иванович, гуляли и с ними, вроде как летом и настоящие люди. Утром они встретили Катиш, из сада кавалеры к ней и отправились, старшие гулять на Неву, вчера приезжала Анна Андреевна провожать Евгения Сергеевича и делить квартиру. Сомов ей только что прислал письмо с выкройками. Вообще жизнь идет. Вообще занятие какое-то европейское, немецкое, только не хватало зайти на выставку или выпить пива. Дома поспали. Потом Смирнов. Рассказывал о перипетиях с путевкой, об "Academia" и т. д. Грозного пока мало. Радлов официально еще не ушел из театра. Был дождь. Все хорошо.

24 (пятница)

19-го числа совершенно неожиданно припадок. Хорошо, что Юр. вернулся вовремя из Детского. Как я ему обрадовался. Но я, очевидно, был в беспамятстве, хотя свой собственный хрип, по-моему, помнил все время. Я не слышал, ни как приехала скорая помощь, ни как мне делали впрыскивания, очнулся только, когда Юр. вернулся с подушкой. Только тогда меня раздели. Оказывается, доктор говорил, что никакой надежды, что это агония. Бедный Юр.: бегать по аптекам за подушкой, когда не знаешь, в каком я состоянии дома. Лежу дома своими средствами. Юр. уходит ненадолго, ездил в Детское. Приходил Леве и Левитин с цветочками. Купил мне Юр. в конце концов подсвечники, себе часы. Лежать как-то веселее, конечно, чем в больнице, но не так организованно. Немного занимаюсь, читаю с упоением "Вильгельма Мейстера". Как-нибудь все наверстаю.

25-27(суббота, воскресенье, понедельник)

Кое-кто посетил меня, кое-кто звонил. Юр. немного угнетает меня с режимом, главное, с голодом, но последние дни тоже смирился. Ругается на всяких посетителей, даже за всякие мысли о чем-нибудь веселом. Сегодня выходил в первый раз бриться. Веселый дождь с солнцем. Домой привел Смирнова. У нас убрано, подметено. Всё - Юр. Мамаша притащила каких-то несъедобных вещей. Очень хорошо читаю "Вильгельма Мейстера". Вечером Юр. во избежание пущих зол поил меня даже вином. Хорошо поужинали. Ласточки уж улетели.

Башня (продолжение). С первого же моего прихода на Башню во время Сомовского сеанса вопрос о дружбе моей с Вяч. Ив. был решен. И его филологические восторги, и его творчество, его Гетеанство, его всегда блестящие спекулятивные построения, даже его капризность, обидчивость, вспышки гнева, где было немало наигранного, все мне нравилось. Конечно, больше всего у него в характере было общего с Бальмонтом и у Бальмонта с ним. Они могли долго и серьезно обсуждать, кто из них бирюзовый, а кто из них вечеровый, любили напиваться, при всей своей бородатости и волосатости, чувствовать и держать себя эфеминированно, иногда в качестве "дерзких" срывать и свои, и чужие одежды, вообще безобразить. У Брюсова все это выходило более дубовато, да и на практике он стеснялся таких эксцессов. Белый испокон веков был симулянт, пасквилянт и импотентная истерика, а Блок вообще ничего не замечал, Сологуб, посмеиваясь, ограничивался обывательскими садистическими сеансами (да и то позднее, когда была уже Настя Чеботаревская, когда они дружили с Судейкиными и Евреиновым).

Мы (т. е. Сомов, Нувель и я, иногда Бакст) очень часто бывали на "Башне", но в остальную нашу хронику Ивановы входили очень мало. Это было бы слишком громоздко, важно, неповоротливо, а часто не представляло бы им никакого интереса, вроде наших эскапад в Таврический сад и т. п. Хотя Ивановы, чтобы не отставать от века, тоже мастерили какие-то комбинации (Л. Дм. с Маргаритой Сабашниковой, Вяч. Ив. с Городецким), но, кажется, не имели никакого понятия о том, с какого конца это начинается. Не знаю, кому принадлежала инициатива, но все время у них была тенденция привлечь кого-то третьего для обоюдного супружеского благополучия, но при неукротимой ревности Зиновьевой и неисправимом профессорском ухаживании за каждой посетительницей (пожалуй, в потенции даже за каждым посетителем, во всяком случае, пол при этом не играл почти никакого значения, была общая эротическая атмосфера лекционного красноречия. Более локализованно было это у Зелинского) со стороны Вяч. Ив., конечно, ничего выйти не могло. Посетительниц у Вяч. Ив. была масса. Несмотря на то, что Лид. Дм. и прислуга по ее наущению, даже и швейцар Павел, их всеми способами изничтожали, все-таки они не уменьшались. Принимая во внимание, что Вяч. Ив. меньше, чем часа два говорить вообще не мог, и принимал поодиночке, то всегда в гостиной до глубокой ночи ждала очередь, как у зубного врача. Я думаю, что разговоры часто бывали однородные, так что легко можно было один разговор вести на 20 человек, но tete a tete было обязательным условием. Если курсистка придет справиться, когда начнутся лекции, и то Вяч. Ив. наедине беседует часа три. Ходили курсистки, теософки и психопатки. Последних очень мало, но бывали вроде дамы Бриллиант, которая ходила по великим людям за зародышем. Она хотела иметь солнечного сына от гения. Перед визитом она долго обсуждала, чуть ли не с мужем, достаточно ли данное лицо гений и порядочный человек (это почему-то тоже входило в условие). Так она безуспешно ходила к Андрееву, Брюсову и Евг. Вас. Аничкову и добрела до Вяч. Ив., но тут Лид. Дм. услышала из соседней комнаты желание странной посетительницы и запустила в нее керосиновой лампой. Весь кабинет вонял керосином дня три. Иногда выступал на сцену и муж дамы (кажется, зубной врач), довольно атлетического сложения, для воздействия на недостаточно смелых гениев. Опять не знаю, кому пришла мысль придать нашим встречам большую организованность, и мы учредили секретное общество для развлечений под названием "Гафиз". Несмотря на то, что общество это просуществовало очень недолго, влияния и последствий для нашего кружка оно имело немало.

28(вторник)

Не выходил. Погода прекрасная. Чувствую себя удовлетворительно, но как-то не слишком. Во время послеобеденного сна приходил какой-то иностранец. Обещал зайти в 5 часов. Все ломал голову, кто бы это, т. е. от кого бы, да не привез ли чего. Оказывается, совершенно непонятное явление. Какой-то Бен Янович Штрассен(бург) из Ковно, никогда не бывавший в Петербурге. Пять лет тому назад в Цюрихе видел Вяч. Ив. - вот и вся причина его появления. Совершенно непостижимый визит. При нем явился Бен. Этот все хлопочет, чтобы не рассказывали Екатерине Константиновне о его проводах Бернер. Думал, что я здоров, беседовал в страшно мажорных тонах. Так я и не выходил. Собеседовал со мной и Каплун, только мамаша сейчас же приползла и участвовала в разговоре тем, что или не понимала, или не соглашалась с сообщениями из Сибири, или находила, что погода, местоположение, реки, законы не таковы, какими должны были бы быть. Это похоже на собственное мнение.

Новые места. При всем своем сидячестве и консервативности я обожаю новые места, не столько новые места, сколько новые перспективы, point de vue.(11) Езда на лошадях или теперь в автомобиле, когда можно остановиться каждую минуту, представляется мне одним из главных наслаждений существования. А еще лучше ходить пешком. По-моему, эти путешествия немецких студентов, подмастерий и т. п. - небесная выдумка в смысле вольной, дружеской, бесцельно деятельной и воздушно творческой, восторженно воспринимающей природу, жизнь, людей, искусство - дороги. Города, села, реки, луга, горы, зори, ночевка всегда в новом месте - то, вчерашнее, уже отошло в темное прошлое. Так три месяца - как огромная жизнь, как "Orbis pictus". И так исходить страну! Вот это - поучение, это ученичество.

Дома. Сидеть дома - бабье дело. Проходя мимо какой-то дачи, заросшей подсолнечниками и желтыми георгинами, слышал, как на всю (очевидно, пустую) квартиру распевала девушка. Сидела и шила. Скучно и привлекательно, и аппетитно, и никого не надо. Ребенку приятно сидеть около нее, всё кажется интересным: и как она вдевает нитку, и втыкает иголку в полный бюст, и отгоняет мух, и переставляет ноги на скамеечке, и икает - все полно таинственного значения и интереса. У мужчины этого не выйдет. Домашнее дело - царство мамок и нянек. Я видел в окне чердака кошку: как она мылась, ловила мух, смотрела на кровельщика, укладывалась спать - как аппетитно, как чудесно. И никого ей не надо, она рада, что одна. Мужчина один в доме изнывает, женщина чувствует себя хозяйкой и царицей. "Мужик с собакой на дворе, а баба да кошка дома". Дом караулить - девчонки и бабки, не мужчины же, мальчишка, тот убежит, а дед так тоже в пивную поплетется, а не убегут, так будут изнывать. Хотя, с другой стороны, мужчина самостоятелен, а женщина всегда коллективна, выделяется коллективом, она влюбиться и то без подруг не умеет.

29 (среда)

Серовато. Юр. поехал в Детское. Чувствую себя очень ничего. Даже не выходил. Юр. вернулся рано, но какой-то расстроенный. Начал перевозить понемногу свои и О. Н. вещи. Звонил Басманов, Левитин и Маланчиков.

30 (четверг)

Позвонила Ходасевич и сговорился с нею. Там и были вечером. Был Басов и Бондаренко. Забегала Надина. О Гомере мрачно для меня. Все полны съездом, о Западе через правительственные очки, о Горьком, Толстом, Маршаке, о Малом театре. Я совсем везде не причем. Сережино устройство уже какое-то дикое. Утром брился. Был Левитин и Мосолов. Все очень далеко от меня.

Организованная жизнь. Всякий раз, как я возвращался из Европы в Россию, меня поражало разгильдяйство, распущенность, отвислые губы и животы у уличной публики. Так и в самой жизни. Чтоб жизнь кой-как стояла на ногах, была и другим интересна, и себе почтенна, и не противна, нужно ее организовать, то есть урезать здесь, прибавить там, все учесть и придать ей целесообразность. Может быть, надо взять себе раз навсегда какой-нибудь пример, образец, идеал. Часто приходится играть роль, воображать себе, что "делаешь дело", творишь, "имеешь успех", "ведешь красивую жизнь", чтобы внедрить это в собственное сознание, только тогда и сам будешь верить, и другие поверят. Легкая, веселая и счастливая жизнь это не безболезненный самотек, а трудное аскетическое самоограничение и самовоображение, почти очковтирательство, но только так жизнь может быть активна и продуктивна. Боюсь только, не отлетит ли тогда от жизни то, что называется жизнью, и не впадет ли она в производственный кризис. Но есть люди, органически неспособные на это. В сущности, эта неспособность должна была бы быть, считаться за положительное свойство их характера, но смотреть на них со стороны, получать от них заражение, зарядку, аппетит к жизни, труднее. Они не действуют. Для влияния нужна организованная жизнь. И в этом отношении Надежда Константиновна, скажем, аппетитнее для других живет, чем Анна Дмит.

Вечера в Павловске. Юр. к нам ездил каждый почти день, но уезжал рано. К нам в сад долетала музыка, не из зала, конечно, а с площадки. Я подолгу ходил и слушал. Валентина Серг. и Олег бегали по вокзалу, ища приключений, потом их рассказывали и смеялись. Мне это казалось мизерно и уродливо, вроде оргий Агашки Сазонова, но романист с шикарной установкой мог бы извлечь из этого многое. "Красивая жизнь" это вроде "русской души", "современности" и блохи, поймать ее трудно, если только она не сознательное надувательство.

31 (пяттща)

Не выходил и много спал. Разобрал ноты. Погода серая. Вечером пришел Левитин с цветочками. Очень хорошо, хотя и экономически, посидели. Юр. бегал к Домбровским. Чувствую себя не очень плохо, хотя впечатление "не у дел" после вчерашнего посещения Ходасевич у меня не проходит.

Парикмахерская. Италия более всего мне вспоминается или на репетициях Музыкальной Комедии (еще на Невском), когда солнечный весенний день (хотя, в противоположность Италии, там никто петь не умеет), или в парикмахерских. И в шикарных, и затрапезных. Там и безделье, и сплетни, и одеколон, и какие-то завсегдатаи, как из комедий Гольдони. Всегда очень жизненно действует. Особенно прежде. Теперь, со введением мастериц и с женской стрижкой, производимой в мужских залах, все утратилось. Впечатление постной физкультурности и пролетарски сознательного отношения к похабным сторонам флирта лишают парикмахерские игры, а придают им какую-то мрачную чепуху.

31 (суббота [пятница])

Юр. уехал в Детское. Кое-что мне надо забыть. Погода серенькая. Никуда не выходил. Звонил мне Державин насчет "Двух Веронцев", и я позвал Петрова посидеть. Потом уж сам по себе, и довольно некстати, вдвинулся Нельдихен со своими горями и своей пьесой. Да, приходила днем, как видение, когда я спал, Лидочка Степановна, сестра Прокофия Степановича. Вычищенный ее сын здесь на курсах физкультуры, и она не может устроиться. Не знаю ли я, вот чудачка! Даже показывала мне карточку своего моряка. Печальные вести о племянницах: у Лиды умер муж, Володя Томбеллини - выслан. У нее лицо даже стало менее перекошенным и менее черным.

Мост. Когда из прорезных рощ с полянами, залитыми солнцем, из этих елисейских полей мы выехали на шоссе, перед нами открылась какая-то украинская картина. Широченный пыльный взъезд на пыльный железнодорожный мост, под мостом какие-то лавки, вроде шинков, и еврейские хибарки. Широкое пыльное шоссе с поместительными облупившимися особняками или совсем выветрившимися дачными fantaisies.(12) Сады, как кладбища, трущобные, одновременно и пыльные, и сырые. Устье полотна похоже на овраг, вдали поля, и еще более вдали, как видение, - крепость, бастионы, башни, терема, все белое с красным. "Комиссаровка" и военный городок. Полное соответствие с Федоровским городком. Две игрушки: солдатики и игра в попов, дьяконов. Но жуткие, не милые, не уютные игры. Городок этот - часть Софии - София тоже какое-то выдуманное место. По-моему, там, кроме казарм и упраздненных присутственных мест, ничего нет. Никто там не живет, и всё, несмотря на каменные постройки, нарочно. Совсем другое, чем Царское Село. Или еще похоже это на какой-то Геркуланум, на город спящей красавицы, но и при пробуждении там одни барабаны, гауптвахты да чиновники. Еще бы туда пустить институты. Подходит там жить Збруеву, Кривичу, да и то, если бы они сошли с ума.