Знакомство с Парнок могло состояться, как сказано уже, и через прославленную балерину Екатерину Гельцер, давнюю знакомую и покровительницу поэтессы. Лиля Юрьевна, по-видимому, являвшаяся конфиденткой балерины, посвятила ей в мемуарах очень выразительные строки: "Это самая смешная и талантливая женщина на свете - игровая насквозь. Я присутствовала при одной из тяжелейших драм ее жизни, она вызвала меня ночью по телефону оттого, что боялась оставаться в таком тяжелом состоянии. Я примчалась и застала ее перед зеркалом, всю в слезах. Она сидела в кресле из карельской березы, завернутая в изумительнейший халат, и на музейнейшем столике собирала письмо, изорванное в клочья, письмо любимого к его жене, с которой, он клялся, что больше не переписывается. Она страдала, плакала и принимала позы и вызвала меня оттого, что без публики это делать скучно.

После этого неслыханного предательства она прогнала его и рассказывала, что через несколько недель встретила его случайно на улице. Я спросила: "Сознайтесь, сердце все-таки екнуло?" Она окинула меня гордым взглядом и ответила: "Еку никакого, но впечатление потрясающее!" У нас это осталось поговоркой.

Романы свои она называла "навертами" и, когда ей нравился какой-нибудь мальчик, просила: "Навертите меня ему". Все наверты начинались по одному шаблону: навертываемому посылалась городская телеграмма в сто слов и букет цветов со вложенными в него фотографическими карточками во всех ролях и позах.

Главной подругой и навертчицей была Надя. Надя навертывала исступленно, и молодой человек не подозревал, когда объяснялся в любви, что Надя сидит за ширмой и проверяет свой наверт. Она уморительно рассказывала об одном навернутом французе, который объяснялся стоя на коленях и то выкрикивал страстные слова, то переходил на лирический шепот и обнимал ее ноги, а она, в зависимости от этого, восклицала: "Мусье, мусье, не кричите так, moi mari, мусье Б.!" Мусье недоумевал, а она, оказывается, жила в одной квартире со своим мужем А., и нельзя было шуметь, а роман у нее был с Б., который дико ревновал ее".

С Гельцер связывало Лилю Юрьевну не только знакомство, имелись у них и общие поклонники, например, Лев Александрович Гринкруг. Был он из очень богатой семьи, кроме прочего, и пользующейся особым статусом - глава семьи получил потомственное дворянство, так и не крестившись. Вопрос этот несколько раз рассматривали высокие инстанции, но, несмотря на парадоксальность ситуации, причин, почему иудея, имевшего особые заслуги, по которым полагалось ему дворянство, следует обойти, не отыскалось.

Роман с Гринкругом у Лили Юрьевны вспыхнул быстро и столь же быстро угас, однако Левушка, как впоследствии звали его и Осип Максимович, и Маяковский, Лилю Юрьевну не позабыл и не оставил. С тех самых пор и до конца долгой ее жизни был Гринкруг верным и заботливым другом.

Разумеется, Лиля Юрьевна помнила о взятых на себя супружеских обязательствах, но ситуация сложилась так, что не она, а Осип Максимович, согласно историческим традициям, оказывался нарушителем брачных клятв. И не только физическое его несоответствие сыграло роль. После года семейной жизни Осип Максимович возвратился к Исидору Румеру, с которым он имел особую близость и мог беседовать на любую волнующую его тему. Лиля Юрьевна не интересовалась некоторыми вещами и, кроме прочего, политикой, тогда как Осип Максимович вел с кузеном долгие политические дискуссии. И Лиля Юрьевна возревновала мужа к усатому Румеру (Исидор Борисович носил усы) настолько, что у нее опять начался утихший было нервный тик.

Совместные поездки по торговым делам стали, по-видимому, одной из попыток ослабить излишне крепкую связь двух кузенов. Лиля Юрьевна бывала уже с Осипом Максимовичем в таких путешествиях. Летом 1912 года ездили они на нижегородскую ярмарку. Тогда Лиля Юрьевна скучала, оставаясь в номере, пока муж и Макс Павлович Брик сидели в лавке. Изучать захваченный из дома архив Осипа Максимовича - послания друзей, письма знакомых женщин, стихи и трактаты на философские темы - надоедало, и Лиля Юрьевна призывала мужа, чтобы немного с ним поболтать. Звонок, проведенный в лавку прямо из номера, то и дело звонил, Осип Максимович сломя голову мчался к жене, но едва он оказывался наверху, раздавался звонок из лавки - Макс Павлович призывал сына обратно. Измучились все, а более всего Осип Максимович, который похудел и осунулся, бегая вверх и вниз по лестнице.

Потом, уже зимой, была поездка в Читу и Верхнеудинск - там и стали Брики свидетелями того, как загорелась деревянная пагода. Чем кончится пожар они тогда не узнали, потому что ужинали в ресторане, зато, оказавшись вскоре в Париже, в кинематографе Патэ видели они хронику, запечатлевшую этот пожар, и видели, как обрушилась у пагоды верхушка.

Поездка осенью 1913 года в Туркестан запомнилась Лиле Юрьевне на всю жизнь. Воспоминание об этой поездке было воспоминанием о необычайном счастье. Самарканд, Ташкент, Коканд, Бухара, Наманган открывались во всей красе: люди, здания, природа удивляли, поражали.

Медленные верблюды вели себя так, словно они хозяева, а все прочие - их слуги. Сарты (под именем этим подразумевались оседлые узбеки и таджики, живущие на равнине) вели себя так, будто они здесь бедные родственники. В поездах имелись специальные вагоны с надписью "Для сартов", и какой бы ни был куплен билет, хотя бы первого класса, сарта сажали только в такой вагон.

Между тем, жили многие сарты богато, носили пестрые халаты и чалмы. Брики и Константин Липскеров, которого пригласили они с собой в путешествие, пили зеленый чай со свежим инжиром и виноградом и с обжигающе горячими свежими лепешками, чья мягкая внутренность была скрыта за пшенично-желтой звонкой, хрустящей по наколам коркой, бродили по глиняным улицам, кажется, вышедшим из-под рук какого-то не очень умелого гончара, видели голубые мечети, ели золотистые сладкие дыни, длинные полоски которых, заплетенные в косичку и провяленные на солнце, становились прозрачно-коричневатыми как янтарь - вяленые дыни также запивались зеленым чаем.

Купец Шалазаров, торговавший книгами, никак не мог уразуметь, чем торгует Липскеров, пока ему не объяснили, что это поэт. И кивнув головой, купец заявил: о, тогда понятно, это человек, что говорит из сердца.

Нас же должно интересовать не занятие Липскерова, а то, как оказался он в Туркестане. Лиля Юрьевна, не раз утверждавшая - взяли они с собой Липскерова из меценатства, думаю, кривила душой. Абрам Яковлевич Липскеров, отец ее давнего знакомца, был редактором-издателем нескольких газет, домовладельцем (как мы знаем, и Каганы, и Брики жили в съемных квартирах). Таким образом, версия о меценатстве не слишком состоятельна. Оставим читателю строить догадки, чем очаровал или подкупил молодой поэт Лилю Юрьевну либо Осипа Максимовича. Лучше расскажем еще о Туркестане, впрочем, опуская некоторые подробности, например, что увидели под юбкой гостьи обитательницы женской половины в доме Шалазарова, когда Лиля Юрьевна из любопытства зашла на эту женскую половину. Женщины щупали материю, разглядывали одежду и шляпу, поднимали юбку у гостьи. Попыталась ли, в свою очередь, и она заглянуть под одежду сарткам - я не знаю. Но наверняка не могла она представить себе такую жизнь - чадру, замкнутую для прочих женскую половину, откуда женщины выходят по вечерам, чтобы общаться с подругами, по теплым крышам ходят в гости друг к другу (прохожие не видят их, также как не видят и они прохожих в узких, голубеющих к вечеру улицах).

О любопытстве другого рода рассказала сама Лиля Юрьевна. В Самарканде путешественники заинтересовались недавно открытыми публичными домами. Организовало их русское правительство, пытаясь - безуспешно - бороться с традиционными в этих краях бачи - мальчиками, танцорами и певцами, которых использовали также для сексуальных услуг.

Мальчики эти, с длинными волосами, в пестрых богатых халатах, производили не совсем приличные телодвижения под музыку и пели. Слова песен их еще неприличнее поз и жестов.

Волшебный взор мой песни напевает;

При всяком проявлении кокетства вас разум оставляет;

Моя улыбка ваши души зажигает;

От одного лишь поцелуя вас сознанье оставляет!

И нежность иная,

И поза другая!

Так поет тринадцати-четырнадцатилетний мальчик-бачи, любовь которого по местным понятиям слаще женской любви.

Посмотрю-ка я на влюбленного, какова-то цель его;

От печали вашей исцеление - лишь со мной совокупление;

Брови черные мои - беспокойство для души;

Для влюбленной же толпы я источник лишь одной беды!

И нежность иная,

И поза другая!

Старания властей оказались напрасными. По-прежнему ценилась любовь бачи, а собранные на особой улице за пределами города проститутки большей частью сидели без дела, слишком рачительно относились к своим обязанностям стражи порядка, в чем легко убедиться на примере четы Бриков.

У заставы их остановил полицейский и попросил Лилю Юрьевну проследовать в полицейскую будку, там ее начал расспрашивать молодой пристав - интересовался, куда она направляется. Осип Максимович, отправившийся в будку вместе с ней, пояснил, что они хотят попасть в публичный дом. Но как, если вы муж, можете вы вместе с женой идти в такое место? - недоумевал полицейский. Да вот она интересуется, пояснил Осип Максимович. Пристав, порасспросив еще, знает ли она, куда они направляются, а потом даже, любезно разъяснив, что происходит в публичном доме, хотя и убедился - принуждения нет, идет Лиля Юрьевна добровольно, на всякий случай приставил к гостям городового. Ведая или не ведая, все было по присловью - с жандармом в публичный дом: "Улица эта вся освещена разноцветными фонариками, на террасах сидят женщины, большей частью татарки, и играют на инструментах вроде мандолин и гитар. Тихо и нет пьяных. Мы зашли к самой знаменитой и богатой. Она живет со старухой матерью. В спальне под низким потолком протянуты веревки, и на веревках висят все ее шелковые платья. Все по-восточному, только посередине комнаты двухспальная никелированная кровать.

Принимала она нас по-сартски. Низкий стол, весь установлен фруктами и разнообразными сладостями на бесчисленных тарелочках, чай - зеленый. Пришли музыканты, сели на корточки и заиграли, а хозяйка наша затанцевала. Платье у нее серое до пят, рукава такие длинные, что не видно даже кистей рук, и закрытый ворот, но когда она начала двигаться оказалось, что застегнут один воротник, платье разрезано почти до колен, а застежки никакой. Под платьем ничего не надето, и при малейшем движении мелькает голое тело".

Где дожидался странных русских гостей городовой? Был ли с ними Константин Липскеров? Что делали тогда два пожилых сарта, провожавших Лилю Юрьевну и Осипа Максимовича в их занятном путешествии? Что делали, наконец, Лиля Юрьевна и Осип Максимович, изучавшие эту восточную эротику? Пили чай и закусывали фруктами? "Занятно", - сказал бы Осип Максимович, услышав рассказ о таком приключении, подстать истории из "Тысячи и одной ночи". 

Да и весь Самарканд, прекрасный и страшный город, был достоин того, чтобы рассказывали о нем сказку за сказкой. В Афрасиабе, старинном городище Самарканда, завоеванном как столица древней Согдианы еще в 329 году до нашей эры Александром Македонским, захваченном в VIII веке нашей эры арабами и разрушенном полностью в 1220 году Чингисханом, на кладбище из-за свежего трупа затевали сражения собаки и шакалы, редко покойник долеживал там до утра. На западе, где кончается Афрасиаб, было селение прокаженных, которые, согласно восточным законам, не должны закрывать лиц - ни мужчины, ни женщины. А в восточном конце, над обрывом, под которым глубоко внизу протекает Сиаб, находилась гробница Ходжи Данияра, он же пророк Даниил. Считается, останки его растут в могиле - каждые сто лет прибавляется один гяз, то есть 72 сантиметра. Есть поверье, что когда останки святого вырастут настолько, что обогнут земной шар, наступит рай на Земле.

Запомнился Брикам и Коканд, где семнадцатилетний сын знакомого купца, толстый и смуглый, день-деньской сидевший в лавке и проедавший за это время все, что успел наторговать, влюбился в Лилю Юрьевну. Он сидел на базаре, поставив перед собой чайник с прекрасной розой, и ждал, когда Лиля Юрьевна пройдет мимо. А та все не шла и не шла. Но когда ей сказали о том, что юноша ждет напрасно, и попросили об одолжении - просто пройти мимо него, чтобы безнадежно влюбленный смог подарить свой цветок, она отправилась на базар. Наградой для нее стала огромная роза, тогда как юноша счастлив был увидеть вблизи белокожую и рыжеволосую эту женщину, которой он бредил.

Из Туркестана Брики привезли на память множество халатов, платков, кусков шелковой материи. Константин Липскеров, "человек, говорящий из сердца", привез стихи, составившие впоследствии книгу "Песок и розы", среди них и посвященное Лиле Юрьевне стихотворение "Ош".

На коврике багряном пьем мы чай.

Ряды купцов, вожатый каравана

Сидят вокруг, не разгибая стана.

Река звенит из-под высоких свай.

Верблюд на мост, перил задевший край,

Из солнечного двинулся тумана.

Там на горе - гробница Сулеймана!

Там за снегами горными - Китай!

Туркмен у сарта пестрые обновки

Жене торгует. Желтые циновки

Скользнули из распущенных тюков.

И веет запах влаг, людей и пыли

Дыханьями какой-то смутной были,

Волшебной неподвижностью веков.

Осталась и фотография, запечатлевшая всех троих - Лилю Юрьевну, Осипа Максимовича и Липскерова, а также мальчика в халате и тюбетейке. У мальчика этого, кажется, не длинные волосы, но бачи, как представляется, иногда стриглись и коротко (о том, что Осип Максимович бачей видел, поведал в воспоминаниях Виктор Шкловский, вероятно, с его же собственных слов).