- Что ж, - невозмутимо сказала Мэгги, - я расскажу вам правду, а вы сами решайте, куда ее девать. Я родилась два месяца назад на Багамах, как Афина из головы Зевса, из головы одного русского придурка, когда он стукнулся ею о рекламный щит. Мне дали имя условно дееспособные врачи, размякшие от курортной жизни, и, вероятно, окропили кока-колой прямо на реанимационной койке. То, что вы видите между шеей и челкой, отражает вкусы еще одного костоправа, чье собственное лицо мне совсем не нравится. В настоящее время я работаю федеральным агентом за шесть кусков в час, если не отходить от банкомата. В моей памяти, как дерьмо в негодном кишечнике, лежит никчемная жизнь пресловутого русского еврея, чьим биологическим продолжением я формально являюсь. Между нами, однако, нет ничего общего. Он был весел, жаден, поминутно облизывался, любил выпить, покушать и залезть кому-нибудь под юбку. К тому, что прямо его не затрагивало, относился иронично...

- Но нас, доченька, интересуешь ты, а не он, - уточнила Катарина. Майкл кивнул.

- О'кей. В настоящее время я выполняю задание моего непосредственного начальника Уайта Г. Левинсона, пересекая Америку справа налево и возможно медленнее. Смысл этого задания неизвестен ни мне, ни ему.

- А скажи, милая, веришь ли ты в Бога? - спросила Катарина очень серьезно.

- Да, - так же серьезно ответила Мэгги. - Мне ли не верить в Бога? У меня, в отличие от миллионов других граждан, нет сомнений в том, Кто меня создал.

- А любишь ли ты людей?

Мэгги мгновенно представила себе тех, с кем ей пришлось встретиться на Багамах, в Нью-Йорке, да и в этом баре, и ответила:

- Да, - не стесняясь и не задумываясь, не слишком ли нахально это звучит.

- Что ж. Давай встретимся завтра здесь же в одиннадцать утра. У нас, скорее всего, созреет к тебе некое предложение. Доброй ночи.

- Доброй ночи, - ответила Мэгги. Ее словесный автопортрет, как ни странно, взволновал и удивил ее самое. Она и не подозревала, какой зыбкой была ее связь с Давидом Гуренко. До этой минуты все вокруг происходило с ней как бы чуть-чуть не всерьез, с допуском в каких-то полпроцента. У Мэгги вроде как оставалась немножко мошенническая возможность обратно переменить иол и вернуться в Москву... но сейчас с блистательной ясностью она увидела, что таким образом получится не Гуренко, а изуродованная и засланная американская девушка. Она сможет морочить головы матери, корешам и подружкам Давида пару месяцев, затем ее собственные черты вылезут наружу, как арматура из гипса. Тут Мэгги задним числом ощутила в своих рассуждениях некую слабость, типа гнилой досочки в деревянном настиле.

Вот! Американская девушка. Глядя внутрь себя наподобие Гэри Честерфилда и лишенная малейших поводов для лукавства, Мэгги произвела ревизию своего национально-патриотического сознания. Результат оказался таков: ее менталитет был, несомненно, русским; любила же она обе великие страны, точнее, она любила людей по обе стороны Великого океана.

Второй раз за пять минут напоровшись на это соображение, Мэгги встала, положила на стол десять долларов (хотя бармен показал жестом, что в этом нет нужды) и поднялась к себе в номер.

Последнее, что она видела перед глубоким детским сном, - огромная белая-белая луна с темноватыми вмятинками и две графитно-черные ветви на ее фоне, как бы кланявшиеся ей и аплодирующие бесшумно листьями.

Внутри первого же сна, гулкого и серебристого, гостиничный номер Мэгги невероятно расширился и углубился, оставаясь, впрочем, гостиничным номером. В дикой высоте горели студийные юпитеры. И откуда-то со стороны окна к Мэгги приближалось что-то, категорически не бывшее человеком.

Это было понятие, печальное и мелодичное, - то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время. Мэгги в оцепенении ждала, когда же фронт захлестнет и преобразит ее, но тут в ней возникла и возвысилась жалость к себе, но как бы отстранение, как к третьему лицу; нежелание терять именно это человеческое существо, причем не из-за его невероятных достоинств, а просто по совокупности сложившихся черт, словно узор в калейдоскопе. Итак, сон не кончился, а прервался, и за ним обнаружился другой. Тут Мэгги бежала по гиблым местам, где на болоте против всех биологических законов произрастал какой-то сушняк.

Сразу обозначилось: все равно, от кого или за кем бежит Мэгги, потому что темой и предметом этого сна был сам бег, бег как таковой, словно снятый ускоренной съемкой, бег, не требующий напряжения мышц и не вызывающий усталости, бег, похожий на полет с препятствиями. То, от чего приходилось Мэгги уворачиваться, возникало перед ней кадр за кадром: мертвая осина с растопыренными руками, безымянный надломленный ствол, продолговатое озерцо с отчетливой зеленой коркой на поверхности черной воды. Но неизменно находилось, куда поставить стопу и как повернуть тело. Получалось, что этот бег организован чьим-то сознанием, превосходящим сознание Мэгги.

Она уходила по галерее снов, тщетно пытаясь запомнить дорогу назад.