...Приехав в Азию на иждивение квестора, я остановился в Пергаме. Оставаясь там очень охотно, не столько ради благоустройства дома, сколько ради красоты хозяйского сына, я старался изыскать способ, чтобы отец не заподозрил моей любви. Как только за столом начинались разговоры о красивых мальчиках, я приходил в такой искренний раж, с такой суровой важностью отказывался позорить свой слух безнравственными разговорами, что все, особенно мать, стали смотреть на меня как на философа. Уже я начал водить мальчика в гимнастическую школу, руководить его занятиями, учить его и следить за тем, чтобы ни один охотник за красавцами не проникал в дом. Однажды в праздник, покончив уроки раньше обыкновенного, мы возлежали в триклинии, и ленивая истома, последствие долгого и веселого праздника, помешала нам добраться до наших комнат. Среди ночи я заметил, что мой мальчик бодрствует. Тогда я робким шепотом вознес моление:

- О, Венера, - сказал я, - владычица! Если я поцелую этого мальчика так, что он не почувствует, то наутро я подарю ему пару голубок.

Услышав награду за наслаждение, мальчик приелся храпеть. Тогда, приблизившись к притворщику, я осыпал его поцелуями. Довольный таким началом, я поднялся ни свет, ни заря и принес ему ожидаемую пару отменных голубок, исполнив таким образом свой обет.

На следующую ночь в удобный момент я изменил текст молитвы:

- Если дерзкой рукой я поглажу его и он не почувствует, - сказал я, - я дам ему двух лучших боевых петухов.

При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь, думаю, чтобы я не заснул. Успокаивая его нетерпение, я с наслаждением гладил его тело, сколько мне было угодно. На другой же день, к великой его радости, принес ему обещанное. На третью ночь я при первой возможности придвинулся к уху притворно спящего.

- О, бессмертные боги! - шептал я. - Если я добьюсь от спящего полного счастья, полного и желанного, то за такое благополучие я завтра подарю мальчику превосходного македонского скакуна, при том, однако, условии, что он ничего не заметит.

Никогда еще мальчик не спал так крепко. Я сначала наполнил руки его белоснежной грудью, затем прильнул к нему с поцелуем и, наконец, слил все желания в одно. С раннего утра засел он в спальне, нетерпеливо ожидая обещанного. Но сам понимаешь, купить голубок или петухов куда легче, чем коня; да и побаивался я, как из-за столь крупного подарка не показалась бы щедрость моя подозрительной. Поэтому, проходив несколько часов, я вернулся домой и, взамен подарка, поцеловал мальчика. Но он, оглядевшись по сторонам, обвил мою шею руками и осведомился:

- Учитель, а где же скакун?

Хотя этой обидой я заградил себе проторенный путь, однако скоро вернулся я к прежним вольностям. Спустя несколько дней, попав снова в обстоятельства благоприятные и убедившись, что родитель храпит, я стал уговаривать отрока смилостивиться надо мной, то есть позволить мне удовлетворить свои желания, словом, все, что может сказать сдерживаемая страсть. Но он, рассердившись, твердил все время:

- Спи, или я скажу отцу.

Но нет трудностей, которых не превозмогло бы нахальство. Пока он повторял: "разбужу отца", я подполз к нему и при очень слабом сопротивлении добился услады. Он же, далеко не раздосадованный моей проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его, и насмеялся, и выставил на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.

- Но ты увидишь, - заключил он, - я совсем на тебя не похож. Если ты чего-нибудь хочешь, то можешь повторить.

Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, использовав его благосклонность, погрузился в сон. Но отрок, бывший как раз в страдательном возрасте, не удовлетворился простым повторением. Поэтому он разбудил меня вопросом: "Хочешь еще?" Силы во мне еще оставались... Когда же он, при сильном с моей стороны охании и великом потении, получил желаемое, я, изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня тормошить, спрашивая:

- Почему мы больше ничего не делаем? Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все время меня будит, ответил ему его же словами:

- Спи, или я скажу отцу!

* * *

Когда лобзал я мальчика
В уста полуоткрытые,
И аромат дыхания
Я пил губами жадными,
Мой дух, больной и раненый
Взобрался на уста мои,
И, мчась безостановочно
До мягких губок мальчика,
Сквозь них он ищет выхода
И убежать старается.
И если б лишь немножечко
Лобзание продолжилось,
Огнем любви прожженная
Душа б меня покинула.
И чудо совершилось:
Сам по себе я умер бы,
Но жил бы в сердце отрока.