- Я не блядь и не даю себя трахать кому попало!

- Эд, - прошептал Андрей, - почему любовь и дружба - самое трагичное, что есть на земле?

- Потому что это самое прекрасное, что есть на земле, - ответил Эдвард, глядя в небо.

- Потому что они не вечны?

- Потому что ничто другое нам не кажется таким вечным, как они. Андрей повернулся к Эдварду, провел рукой по его груди.

- Я тебя совсем не боюсь, Эд. Как будто ты - это я. Как будто все твое принадлежит мне. Я первый раз в жизни не боюсь другого человека. Ко мне вернулась та минута, когда хочется умереть. Она вернулась! Хорошо, что я не умер тогда. Спасибо тебе, Эд!

Эдвард притянул к себе Андрея и положил его голову на грудь. И глубоко вдохнул запах его волос. И закрыл глаза. И почувствовал, как пальцы Андрея, чуть касаясь, идут по его плоти, будто изучая ее, свыкаясь с ней, лаская ее.

- Ну что ты, старик, не надо, - выдохнул Эдвард. - Мне ведь тоже захочется умереть.

- Умри, Эд! Я тебя очень прошу!

Рука Андрея сильнее обхватила эдвардову плоть и поплыла вместе с горячей, упругой кожей вниз. И Эдварда закачало на волнах. И он крепче прижал к себе голову Андрея. И его куда-то стремительно понесло, к некоему пределу блаженства, который все отодвигался и отодвигался, как линия горизонта. И потом он его все-таки настиг и влетел в сладостную бездну, и стал невесомо там то ли парить, то ли куда-то падать. Ему было все равно. И он стонал то ли от радости полета, то ли от ужаса падения.

- Умри, Эд! - шептал Андрей. - Умри!

- С тобой, старик. Навсегда!

- Да, Эд!

И Эдвард глубоко вздохнул, как будто в последний раз.

Его рука встретилась с чужой плотью и сжала ее. И опять под ним провалилась земная твердь. В его руке была жизнь, другая вселенная - огромная, пульсирующая, таинственная. Он ощущал каждую частицу, каждый нерв. Он был властелином. И когда Андрей выгнулся дугой, будто от электрического разряда, Эдвард окончательно понял, что они умерли.

Они еще долго лежали на траве под огромным дубом и не чувствовали, как на них садились мошки и бабочки. А потом опять искупались и уснули.

Сон - это тоже разрушение. Это движение вперед, и никогда не знаешь, куда. Это все равно, что сесть в первый попавшийся поезд. Это самый легкий способ уйти, потому что знаешь - обязательно вернешься. Но будешь уже другим, обогащенным новым жизненным опытом. Засыпая, ты просыпаешься, встречая новый день там, который может в любой миг исчезнуть, когда внезапно тебя будят здесь. Он такой хрупкий, тот мир. И поэтому там летаешь. Эдвард с радостью ощутил в себе способность лететь. Привычное и всегда свежее ощущение. Он стоял на земле, на жесткой, приклеивающей к себе земле, но в груди, там, где солнечное сплетение, уже чувствовался некий невесомый орган, с помощью которого можно летать. Достаточно лишь включить его, напрячь, и из ног исчезает тяжесть. И начинаешь парить над землей на уровне своего пояса. Убеждаешься на такой безопасной высоте, что ты можешь лететь, и уже без страха, регулируя усилия в срединной части груди, взмываешь вверх. Это похоже на напряжение брюшного пресса, но при этом дыхание свободно и ты не устаешь. Это усилие похоже, скорее, даже не на мышечное, а на концентрацию желания, допустим, увидеть любимого человека или на сильное желание болельщика победы своей команде. Эдвард полетел. Безопасность полета была в нем самом, и он чувствовал себя спокойно и уверенно. Какое-то время он летел над самой землей, подстраховывая себя иногда ногами, а потом взмыл к вершинам деревьев, к нитям проводов, в которых всегда боишься запутаться или задеть их. Тело ничего не весило. Исчезновение веса ощущалось так, как будто отсидел руку или ногу, когда кожа перестает быть чувствительной, но это было мягким и безболезненным. И тело во время полета не становилось бесчувственным. Оно ощущало ветер, но по-особенному - всегда приятное, теплое овевание. Долгая практика полетов дала Эдварду немалый опыт. Он, например, знал, что если есть что-то выпирающее в карманах одежды или что-то зажато в ладони, то взлететь очень трудно да и опасно. Но он не знал, где во время полета располагались его руки. Всякий раз хотел обратить на них внимание, но забывал. Во время полета он видел и слышал, но всегда молчал, плотно сжав губы. Никогда он не видел других людей летающими, он летал всегда в одиночестве. Но на этот раз его не покидало чувство, что поблизости есть кто-то еще. Он пытался осмотреться. Это на мгновение отвлекло его от полета, и он чуть не спикировал вниз. Но вовремя настроил свое внутреннее усилие. Прежде чем увидеть, он уже знал, что невдалеке летал Андрей. Это было абсолютно новое ощущение неодиночества. Он подлетел к Андрею, пролетел над нам и улыбнулся. И почувствовал, как Андрей улыбается тоже. Он ринулся чуть ли не вертикально вверх, и Андрей за ним. И они стали летать вместе. Они прямо не на шутку разлетались, набрав огромную скорость. Почти касались проводов и ветвей, замирало сердце от предельной высоты. А Андрей так увлекся, что пролетая над какой-то бетонной вазой на краю крыши огромного здания, задел ее бедром, и ваза рухнула вниз, разбившись вдребезги. Какой-то мужчина внизу увидел их и стал кричать и размахивать руками. Эдварда и Андрея охватил страх, и они влетели в первое попавшееся чердачное окно. А мужчина все кричал на пустынной улице: "Сейчас же спускайтесь! Я вас видел!" Почему-то было очень страшно, как будто они совершили что-то запретное. Внутри чердака было два цвета: пыльно-зеленый и серый. Столб света из окна пронзал внутреннее пространство. На мгновение какая-то большая птица за окном погасила этот свет. Вокруг стояла удивительная тишина. Они сидели на полу, не утратив способности летать. Как птицы.

Пока Андрей и Эдвард сооружали костер, ставили на огонь кастрюлю с окорочками, а потом обжаривали их на шампурах, пока пекли картошку в угольях, Зараза все плавала. Ее красные волосы ярко вспыхивали на волнах. Вышла на берег она только тогда, когда ее позвали обедать.

- Хорошо же с вами, мальчики! - сказала она, блаженно улыбаясь. - Я лет пять не плавала. Казалось бы, чего проще: иди на речку и плавай. Но почему-то это было невозможным.

- Невозможное всегда оказывается легко возможным, - отозвался Эдвард.

- Ты такой умный парень, Эд. Надо будет познакомить тебя с Философом. Есть у нас один такой, безногий. Я ему хуй сосу. Сердитый такой, дерется. Он знает, как жить, да уже не может. Я, между прочим, тоже умная женщина. У меня высшее образование, и мой муж - директор крупного завода. Только вот не понимаю, почему мы все оказались у жизни в заднице? Это, наверное, единственное место, где можно жить свободно, но куда брезгуют заходить.

- Тебе нравится быть свободной? - спросил Эдвард.

- Я нашла то, что искала. А все нравиться никогда не может. Нет предела совершенству! - Зараза засмеялась. - Давайте выпьем. Я, может, последний раз в жизни с такими молодцами, да еще голенькими. Ты чего, Андрей, на меня боишься смотреть-то? Ты уж насмотрись досыта и успокойся... Я когда первый аборт сделала, мне приснился сон. Будто иду я по крутому берегу реки и вижу: на песчаной отмели ползают голые младенцы. Как девчонка, я съехала вниз с обрыва. Легко, быстро! Подошла к младенцам и думаю: "А ведь это мои дети". Они сейчас были бы уж такими, как вы.

Эдвард достал из сумки три маленьких фарфоровых бокальчика.

- У меня такие же дома стояли, - сказала Зараза. - Это же надо! Пока Эдвард ходил к воде споласкивать бокалы, Зараза, бросив ему вслед: "Чистоплюй!", отпила из горлышка несколько глотков.

- Ты не больно-то с ним, - сказала она Андрею. - Он не наш. Он хочет в дерьме быть чистым. Не получится!

- Давай уж по полной! - предложила Зараза, когда Эдвард вернулся.

- А у нас чукотский закон, - ответил Эдвард.

- Это как?

- Наливает себе каждый сам, кто сколько хочет. Зараза рассмеялась:

- Если у нас такой закон ввести, никому другому не достанется. Окорочка получились на славу. Все ели молча и с аппетитом. Наевшись, Зараза обтерла руки о свои худосочные груди и сказала: "Обожралась!" Где-то вдалеке издал длинный гудок теплоход. Она потянулась, соединив руки над головой, и глубоко вздохнула. Эдвард достал сигареты. Закурили в молчании.

- Меня, кстати, Ниной зовут, - вдруг сказала Зараза. - И я попрошу не называть меня больше Заразой.

- Отлично, теперь ты у нас будешь Ниной, - отозвался Эдвард.

- А я не шестерка, чтобы у кого-то "быть". Я просто Нина. - У женщины вмиг остекленели глаза и судорожно перекосилось лицо. - И тебе никто не давал права унижать меня. Понял, ты?

- Не загоняйся, - улыбнулся Эдвард. - Мы с Андреем даже успели тебя полюбить.

- "Даже". Ты думаешь, я такая дура и не понимаю, как ты изощренно унижаешь меня? Мне даже не надо видеть - я чувствую. Что я тебе сделала, что ты меня так ненавидишь? "Полюбили". А ты знаешь, что такое любовь?

- Не пугай парня, успокойся. Тебе просто обидно, что мы тебя не оттрахали.

- Я не блядь и не даю себя трахать кому попало! Думаешь, на твой член позарилась? Да меня ебли покруче тебя! С таким ничтожеством, как ты, я даже в сортир не пойду. Потому что ты педик, у тебя на женщин не стоит. Посмотри на себя, как он у тебя сморщился.

Эдвард встал:

- Старик, пошли прогуляемся, пока у нее истерика не пройдет.

- Сидеть! - крикнула Зараза. Она ударила Эдварда по руке и выбила сигарету. - Думаешь, я позволю себя оскорблять? Не на ту напал! Чего глаза-то прячешь, ссышь?

Эдвард что-то засвистел себе под нос и направился к своей одежде. Андрей ошарашено смотрел то на него, то на Заразу.

- Пусть уходит, пусть уебывает на все свои четыре стороны. Он просто трус! Все они такие - трусы!

- Я тоже оденусь, - сказал Андрей.

- Одевайтесь! А я буду в чем мать родила. Мне на все наплевать, хоть я и баба. - Она наклонилась и повернулась к Эдварду задом. - Вот, смотри, какая дырочка. Что, запачкаться боишься? Да я тебя с первого взгляда раскусила! Дерьмо собачье.

Эдвард быстро оделся и поджидал Андрея, который путался в своей одежде.

- Скоро ты? - не выдержал Эдвард.

- Да пошли вы все! - огрызнулся Андрей.

- Глянь, глянь, как улепетывает! Не нравится правда-то! - орала Зараза вслед уходящему Эдварду.

Андрей наконец оделся и сел на песок, где стоял, опустив голову. К нему подошла враз успокоившаяся Зараза:

- Эй, дружок, не огорчайся. Я пошутила. Я его просто на понт брала.

- Как пошутила? - поднял голову Андрей.

- Как обычно! Я хотела его испытать, а он сбежал. И тебя бросил. А вдруг я тебя изнасилую? - она засмеялась.

- А что ему оставалось делать?

- Да хотя бы ударить меня или на хуй послать. А он сбежал. Я ведь еще нож не взяла. У меня есть коронный номер с ножом. Знаешь, какая я страшная! А внутри у меня все смеется. Наши-то уж привыкли, а на новеньких хорошо действует. Долго потом ко мне подходить боятся.

- Он не сбежал, а просто ушел, чтобы тебя не слышать.

- А если бы наши мужики стали его на понт брать? Он бы вообще обосрался.

- Ты все испортила.

- Кому? Тебе? Да он тебя продал бы при первом же случае! Он любит только себя.

- Замолчи, ты ничего не знаешь!

- Я-то знаю, дружок. У меня глаз наметанный. Такие чистюли любят только себя. Для нас это жизнь - а для него развлечение. Тоже мне, странник, бродяга. Нагуляется и вернется домой, в белую кухоньку. А нам возвращаться некуда.

- Ты все испортила, Зараза!

- Ну вот, расстроился. Говорю же: пошутила. Неужели я действительно такая страшная была?

- Не страшная, а противная.

- Если уж он собрался жить на свободе, ему что ж, везде белую кровать стелить будут и чашечки фарфоровые подносить? Если уж ты свободен - привыкай к дерьму.

- Я пойду за ним. Зараза захихикала:

- Иди, иди, дружок. Все равно он никуда с острова не денется. Да и лучше ему отсюда вообще никуда не уходить. Мы чистоплюев не держим.

Андрей молча направился за Эдвардом.

Он сидел на песке у самой воды. Недавно вдоль острова прошла моторка, и на берегу бушевал маленький шторм.

- Она пошутила, Эд, не бери в голову, - пробурчал Андрей.

- Нет, старик, она не шутит. У нас разные правила игры.

- Она просто такая. Дура.

- А зачем мне общаться с дурой? Зря ты за мной пошел, я бы сам вернулся. Эдвард посмотрел в небо, на редкие белые комки облаков и улыбнулся кому-то. А потом опустил глаза на Андрея и долго не сводил с него чуть насмешливого взгляда.

- Хватит расстраиваться. Ничего особенного не случилось. Даже не стоит вспоминать. Все нормально. Все, что уже случилось - нормально, даже если это трагедия. Ужасно видеть, как всем вспарывают животы и приближается твоя очередь. С ужасом представляешь, как это будет с тобой, и отказываешься верить. Не веришь до последней секунды. Но когда все случается - событие перестает быть необычным и вспоротый живот становится всего лишь новым фактором твоей жизни. Или твоей смерти. Возникли новые обстоятельства - и мы чувствуем и действуем соответственно. И ни к чему попусту восклицать:

"Как такое могло случиться! А что было, если бы произошло иначе?" А было бы то же самое: новая данность, с которой пришлось бы считаться. Ну случилась у женщины истерика и случилась. Будем жить теперь в постистерический период.

- Но это уже совсем не то, что было раньше!

- Изначально известно, что "то" не бывает вечным и довольно часто превращается в "не то". Чего ж сокрушаться? Если ты действительно живешь настоящим, то вопрос о свершившемся событии просто не стоит. Свершилось и свершилось. Автоматически или "ручным управлением" отреагировал - и живи себе дальше в новом настоящем.

- Ты меня опять убедил, - сказал Андрей обреченно.

- Убедишь другого - и сам убеждаешься сильнее, - улыбнулся Эдвард. - Кстати, там где-то моторка к берегу подошла. Идем?

- А Зараза?

- Зараза тоже живет настоящим, и для нее не будет трагедии, что мы ушли.

- Там сигареты остались.

- А у меня в Питере квартира осталась, ну и что?

- Она подумает, что мы сбежали.

- Так мы действительно сбегаем.

- А если с ней что случится?

- С каждым из нас может что-то случиться. Разве сейчас с нами не случается чего-то?

- Пошли, Эд!