Мне, по прежнему, очень нравится писать маленькие рассказы, которые заканчиваются необычно и нельзя предугадать с начала какой будет развязка и как пересекутся в финале путаные сюжетные линии. Мне доставляет огромное удовольствие фантазировать, и ставить своих персонажей в драматические ситуации, которые не становятся менее драматическими от того, что у героя отрастает хобот, или от того, что он назвал жену "обезьяной", и вся его жизнь переломилась, превратившись в череду невероятных событий мистического характера. Это именно вещи, которые я сочиняю, и если кому-либо не нравится их читать, так пускай совсем и не читает.

Я обратился к своему другу - издателю Ш. с предложением опубликовать мою новую книгу, в которую должны были войти маленькие зарисовки и новеллы, а также журнальная колонка "МОИ ЖЕНЩИНЫ", которую я вeл по просьбе Ш. в его журнале. Я работаю в рекламе, и в течение многих лет не имею времени, возможности и сил дописать несколько больших романов. Хотя, вполне вероятно, что мне просто не хватает опыта или усидчивости. А может быть, то, что я считаю ненаписанными романами, совсем не стоит дописывать, и я поступаю правильно, не доводя их до конца. Как бы то ни было, я очень хотел бы издать книжку, составленную из разнообразной малой прозы, чтобы самоутвердиться, подвести некоторый итог достаточно успешной литературной юности и оправдаться за предыдущий проект, не принесший ничего хорошего мне и опустошивший щедрый карман моего доброго друга – издателя. Я сделал компиляцию, разместив рассказы и другую мелочь таким образом, чтобы парадоксальные вещи чередовались с менее парадоксальными, а то, что кажется автору смешным, разбавлялось тем, к чему он относился чуть серьeзнее. Колонка при данной расстановке совершенно вываливалась, и я решил, что книжка будет открываться с обеих сторон, имея как бы две полноценные обложки, и под одной обложкой разместятся рассказы, объединeнные названием "КИЛОГРАММ КРАСНОГО КОКАИНА", а с другого конца, навстречу им двинутся герои колонки. Получилось бы издание, объединяющее два в одном томе. Когда-то у меня была классическая книга одного канадского писателя решeнная именно так (две классические книги одного канадского писателя решeнные именно так).

Издатель Ш., как это ни странно, достаточно скоро ознакомился с материалом, и в пятницу вечером мы отправились в сад "Аквариум", чтобы обсудить книгу за рюмкой – другой водки или парой порций коктейля "Длинный остров", которым с незапамятных времeн славится находящийся там ресторан, всем вам конечно прекрасно известный. Я не предчувствовал ничего дурного, а быстрота, с которой Ш. изучил материал, давала повод надеяться на решение судьбы труда самым благоприятным образом. Мы уселись за столик, заказали по высокому бокалу "Длинного острова", обменялись новостями, и перешли к обсуждению.

По, правде сказать, грязь, вылитую издателем Ш. на мою чудесную, мою восхитительную, странную, небывалую и долгожданную книгу едва ли допустимо классифицировать как обсуждение. Он испепелил мой очаровательный том, который можно было открывать с обеих сторон и читать, в зависимости от настроения и погоды, либо "КИЛОГРАММ КРАСНОГО КОКАИНА" либо колонку, либо и то и другое сразу, разбавляя малую прозу малой прозой.
Издатель Ш. неистовствовал. Он кричал, что Кира Ласкари – писатель не того формата, который ему, издателю Ш., годится. Что ему надоели все мои дурацкие сказочные вымыслы, и, якобы, сходство с парадоксами, зачем-то, сумасшедшего детского поэта Хармса. Что ему хотелось бы видеть другое произведение, произведение в жанре реализма. Текст сатирический, ироничный, вскрывающий наболевшие фурункулы буржуазной и бездуховной действительности. Он ставил мне в пример Сакина, Тетерского и даже Осовского, он называл меня постмодернистом, графоманом, и требовал вернуться от вымыслов к реальности, отражение которой виделось ему единственно коммерчески успешным ходом для того, чтобы хотя бы распродать тираж. Подобно автоматической поливалке он щедро рассеивал возможные темы, которые я мог бы раскрыть. Тут были и наркотики и безденежье и депрессия, вызванная жизнью в мегаполисе, и случайные половые связи и гомосексуализм и случайные половые связи у гомосексуалистов и финансовые махинации и офисное рабство и мелкое воровство в крупных магазинах, неизменно вызывающее умиление и улыбку у читателя. И мелкое воровство крупных гомосексуалистов в мелких магазинах. Одним словом, реализм.

Мы допили третий или седьмой "Длинный остров", и Ш. предложил перейти к напиткам серьeзнее, чтобы, наконец, опьянеть. Опечаленный и опустошeнный я ненадолго отправился в уборную, а когда вышел оттуда, издалека увидел, что официант принeс издателю ОДИННАДЦАТЫЙ СТАКАН "ДЛИННОГО ОСТРОВА", и издатель, не дожидаясь меня, собрался его пить.

Все стаканы "Длинного острова" абсолютно одинаковы. Каждый однообразно похож на рыбий жир в прозрачной вытянутой желатиновой пуле. Жeлтые с зелeным отливом стаканы источают тeплые и солeные лучи, перерабатывая любую попадающую внутрь них частицу света. Свет соскальзывает с пузырька на пузырeк, делая тело "Длинного острова" телом янтаря, смолы, затвердевшей в форме, пока ты его не выпьешь. И пьeтся он не как жидкость, а как свет, если бы только свет можно было пить, как то, чему так и положено находиться внутри, как то, что желает быть в тебе, частью тебя, тобой. Таков третий стакан "Длинного острова" и седьмой. И восьмой стакан "Длинного острова" будет как близнец похож на первый. И девятый и десятый. Но только не одиннадцатый.

Когда одиннадцатый стакан "Длинного острова" ложится в руку, с трудом переносимый холод пронизывает всe тело, выстреливает от запястья и через плечо, через спину, и затем медленно сползает вниз по позвоночнику. Выпив до того десять порций "Длинного острова", кажется, что точно знаешь, насколько он тяжeл, но одиннадцатая разрушает все представления о весе и его соотношении с объeмом. В руке – тяжесть, и рука дрогнет, прежде чем не привыкнешь, не убедишь себя в том, что всe нормально, и абсолютно тот же напиток, абсолютно в том же стакане абсолютно той же формы просто не может весить больше или меньше.

В одиннадцатом стакане "Длинного острова" нет света. Свет потухает, едва коснувшись его существа. И из миллионов стаканов потому всегда можно узнать одиннадцатый.

Надо заказать его, и непременно пропустить. Отставить в сторону, вылить в уборную, где писсуары специально для этого наполнены голубым льдом, выплеснуть в пустую суповую тарелку, попросить обменять (ибо следующий стакан уже никак не может быть одиннадцатым), нарочно уронить, разбить, опрокинуть, перевернуть, чтобы утекло в зазоры между кафельной плиткой, впиталось в линялую половую тряпку, высохло, растащилось с ботинками посетителей, испарилось, оставив по себе невидимую липкую область.

Но ни в коем случае нельзя пить одиннадцатый "Длинный остров".

И я прекрасно знал это. Я рванулся всем корпусом вперeд, я попытался крикнуть, но был вечер пятницы, и мой голос, разумеется, потерялся в гуле переполненного ресторана, в самом центре которого мой друг издатель Ш., не запрокидывая головы, пригубил тусклую матовую жидкость, и немедленно превратился в нарезной батон. Когда я подбежал, на красном сидении из искусственной кожи лежал именно нарезной батон – свежий, мягкий с хрустящей корочкой, и было совершенно очевидно, что если бы я потрогал этот батон, он оказался бы тeплым. Как насмешка над ещe мгновение назад живым человеком, который писал статьи, ел, пил коктейли, клал ладони на женскую грудь, читал, думал, смеялся, обладал интеллектом, рассуждал о реализме и абсурде, мог сопоставлять и делать выводы, мог желать или не желать, мог трудиться или предаваться лени, мог решать, класть ли ладони на грудь именно этой женщины прямо сейчас, или не класть, и положить на грудь другой женщины позже; на грудь или не на грудь, мог сам выбирать, куда ему направиться, что сказать, как поступить, и теперь он, этот человек, оказался совершенно беззащитной и беспомощной жертвой парадоксальной метаморфозы.

На мою удачу, никто из посетителей не заметил исчезновения Ш.. Это позволило мне расплатиться, кое-как одеться, засунув за пазуху батон, и быстро выйти из ресторана. Только одно мог я теперь сделать для своего друга, попавшего в глупую беду нечаянно и необратимо. Только выбросив нарезной батон в определeнном месте, мог я облегчить его страдания. Впрочем, я не был уверен, страдает он или нет.

По саду “Аквариум” ветер гнал листья разной формы и цвета. У одних уголки были острые и колючие, а у других совсем не было уголков, а вместо них были округлости и овальные выступы по краям и красные, и жeлтые и бурые и ещe зеленоватые с влажными нефритовыми прожилками. Рыжие, похожие на нарезные батоны разбросанные по мeрзлой земле. И ветер гнал эти маленькие рыжие батоны, и уносил их вперeд к выходу из сада мимо застеклeнных афиш и тусклых редких фонарей. И было, как ни странно, очень спокойно и совершенно безразлично, что моя книга теперь, скорее всего, уже никогда не увидит свет. Очаровательный том, который можно было бы открывать с обеих сторон и читать, в зависимости от настроения и погоды, либо "КИЛОГРАММ КРАСНОГО КОКАИНА" либо колонку, либо и то и другое сразу, разбавляя малую прозу малой прозой.

Позже, добравшись до одной из станций Серпуховско-Тимирязевской линии, я выбросил батон в урну, специально выбранную знающими людьми на такой случай. К сожалению, по известным причинам, я не могу указать этого места.