Константин Кропоткин. "Дневник одного г." - всего 99 руб. Закажи прямо сейчас! >>

Герои популярного в середине 2000-х годов сериала Константина Кропоткина - "Содом и умора" возвращаются на Gay.Ru! Роман, признанный в 2007 году "Книгой года" читателями нашего проекта и позже изданный в Германии, не забыт до сих пор.

...Кирыч, Марк и пес Вирус снова с вами по вокресеньям весной 2011 года.

А также - "Русская гей-проза 2010" с "Другими-разными" Константина Кропоткина.

Сидели мы за крайне замусоренным столом, где меж тарелок с костями стояли стаканы то с водкой, то водой, то с соком, а то и со всем вместе. А Манечка сияла.

Рассказывая о своем походе, она источала ту особенную энергию, какую я встречал, наверное, только у старушек-уборщиц в больших театрах - они оттирают паркеты муз и находят в том удовольствие; они тоже, в некотором роде, служат музам, потому что если жизелька грохнется на пути к сцене, то и спектакля не будет.

Манечка ходила в трамайное депо, там она сожителю Николаше любовь всей его жизни искала. Он (унылый, в отличие от меня безнадежно) поведал толстухе, что, мол, был в клубе какой-то вагоновожатый (или водитель трамвая?), который свел его с ума. Только он нужен ему на его ложе - дал понять этот - и ведь неглупый! - переводчик с немецкого. Манечка восприняла его слова, как приказ (как "фас", сунулась мне в голову мысль - в дверь чулана скребся запертый Вирус): она и депо нашла, и время, чтобы туда наведаться, а всякий стыд утратила; у меня запылали уши только от одной мысли, как я прусь непонятно куда и выкладываю неизвестно кому такую, вот, милую историю: у меня тут голубок-знакомый, он, стало быть, купец, а у вас, я слыхала, товар есть, как звать, не знаю...

- ...не имею понятия, - я, наверное, все-таки сильно взволновался, иначе, чего бы мне опять думать вслух?

- А я имею! - уверенно сообщила в ответ Манечка. - Холодно только было. Но и прекрасно тоже.

Да, что скрывать? Она сияла, как волшебница. Только палочки волшебной у нее не было.

Сунуть ей что ли в руку куриную кость?

- Заявляюсь, такая, и заявляю. "Алёле!", - Манечка заплясала свой комический балет.

* * *

Содом и умора.

- Алёле! - завопила Манечка, которую я внимательно слушал и вслед за которой рисовал эту странную картину.

В трамвайном депо было холодно.

Если в одно огромное неотапливаемое помещение поместить много железяк, то воздух в нем будет ледяным даже летом. Такой, может, как на Оймяконе, где находится полюс мирового холода. Как там люди живут, остальным представить себе трудно, но ведь живут же. Вот и в этом стылом пространстве, со стеклами во всю стену и остовами локомотивов длинными рядами, люди тоже где-то были. Должны быть, во всяком случае.

- Я говорю "алёле", а мне никто не отзывается. Одни железки везде. Хорошо, что я туфельки на каблуках не надела, а то бы точно гробанулась где-нибудь между рельсами.

С какой поры ты носишь каблуки? мысленно спросил я, но декорации уже выстроились в моем воображении, ненужные детали были мне не нужны.

- Но ты была половчей, чем себе казалась и куда-то там дошла, - поторопил я толстуху.

- Ага. Только замерзла. Иду, такая, кочерыжка мерзлая, сопли из носа, и думаю про варежки. И это посреди лета! Иду, злюсь - говорю себе, что никогда больше не буду трамваями ездить. Как на них ездить, если в рабочий день ни одной холеры? Никого нет. Не работают, а потом мы удивляемся, почему трамваи под откос идут, как будто партизанская война.

- Но ты дошла, - поторопил ее и Кирыч, которому эти антраша тоже, видимо, мешали.

- Ага. Там внутри было что-то вроде коробушки. Беленький такой павильон. Туда и заявилась. И говорю...

- Алёле! - прыснули Сеня и Ваня, которым явно понравился этот клич.

- Вхожу. Теснота - только стол с компьютером и стула два.

- И больше никого? - спросил Марк.

- Сидит один. Ферт бледный. Глядит в компьютер так, будто у него живот болит. Волосики сквозняк шевелит.

- И тут он видит тебя, - подхватил я, - и не верит своим глазам. Ему даже прижмуриться пришлось, чтобы осознать явление Манечки народу.

- А я спрашиваю. "Это у вас здесь отдел кадров?". А он мне "А что вы хотели?". А я ему: "А почему это вас сослали так далеко? Я думала, вы в центральном офисе, а вы в такой кукараче, я чуть ноги себе не поломала". Обиделся. Говорит: "Где кадры, там и отдел". "И где это ваши кадры шляются?" - спрашиваю. А он: "Вы по какому вопросу?" - и галстучек свой, молью битый, поправляет, - Манечка прыснула, - "Животрепещущему", - говорю. Смотрю ему в глаза проникновенно и спрашиваю: "У вас жена есть? Нет? А дети?". Нет у него ни жены, ни детей. "Ну, мать-то у вас есть?" - спрашиваю. Есть, слава богу. Жива старушка, и даже здорова. И тут я ему вываливаю: "А вот, вы представьте себе, что ростила вас мама, ростила, тянула родительскую лямку в одиночестве. Бросил ее ваш папашка на произвол судьбы. Рубля в черный день не прислал. Ужас, правда?" - и смотрю на него в упор, как я умею, не мигая, мне в налоговой такой взгляд помогает. Согласился ферт - ужас, признал, несправедливо очень. И вскинулась я тогда и ка-ак завою: "Вот! - кричу, - Какой же возмутительный факт жизни, всюду царит мужской шовинизм! Всунул мужик бабе, да слинял. Звездочку себе кобелячью пристегнул. И эдаких звездочек у иных мужиков, больше чем звезд на небе. А деточки не знают его, плачут по всем краям страны огромной, хотят папочку, зовут его , а он, гаденыш, подарков не дорит, знать не хочет, ни стыда, ни совести".

Ваня с Сеней замерли, глядя на толстуху - прониклись.

- А дальше - раз! - и говорю ему: "У вас фамилия как?". "Голенищев". "Скажите, говорю, Голенищев, разве правильно, что женщинам такие страданиия, а мужикам небо в алмазах? Ну, в смысле, эти звездочки кобелячьи? За что?". И молчу. Только выразительно на него смотрю.

- Мне кажется, правильно, - прокомментировал я. - Тут нужна драматичная пауза, чтобы человек успел переварить информацию.

Манечка залпом выпила остатки своего апельсинового сока с водкой.

- А дальше что? - спросил Кирыч, которому было не до драматургии.

- Он выгнал тебя взашей! - предложил я. Балет мне виделся комический, и пируэты я мысленно рисовал соответствующие.

- За что? - запротестовали Сеня с Ваней. - Она же всю правду сказала!

- А он мне говорит: "Автомат", - сообщила толстуха. - Я думаю, причем тут автомат? Какой автомат? Машинного доения? А он: "Мой отец приходил. Мне четыре года было, подарил автомат, а я не люблю автоматы и тогда не любил".

- Совсем, как я, - пискнул Марк. - У меня человечки были. Я звал их "челдобречками".

- Да, а любил Голенищев кукол, - я заржал. - Достал гребень черепаховый и предложил расчесать тебе власа.

- И поэтому, - продолжила толстуха, игнорируя мои вопли, - это я ему так говорю "И поэтому! Вы должны войти в положение моей подруги. Она ребенка ждет. Ее Верой звать. А друг, паршивец, бросил ее на произвол судьбы. По-английски называется "плейбой", а по-нашему "кобель". Кобель, каких свет не видывал. И теперь моя задача, как у лучшей ее подруги, кобеля-плейбоя отыскать, чтобы ребеночка признал и платил алименты".

И снова замолчала. По всем правилам сценического искусства.

- Да, надо же совесть иметь, - сказали Сеня с Ваней. - Сунул, вынул и пошел. Это безответственно по отношению к ребенку.

Интересно, у кого из них отца не было? подумал я. У обоих?

Марк молчал, хотя должен бы тоже воодушевленно вскрикивать. Отец его неизвестен, мать ему рассказывала про летчика, погибшего в небесах - врала, я думаю. Но Марк молчал - только в глазах его мне привиделся странный блеск.

- И тут, - продолжила Манечка, - такое произошло, что я прямо удивилась. Он встает, такой, плечи расправляет. И говорит: "Да, нельзя такое оставлять!". Надо же, был сморчок сморчком, а тут...

- Проняла, - удовлетворенно произнес Кирыч.

- Я ему говорю: "Предоставьте мне вашу картотеку. Он работает у вас", - и смотрю опять, в упор, как в налоговой. Он сел, по клаве своей забарабанил, что-то у него там в компьютере вылезло. Спросил фамилию. А я говорю, что подлец-то, может, чужим именем назвался, раз уж такой гад. "Давайте, - говорю, -всех сразу. Только с фотографиями, чтоб можно было различить". Потом поблагодарила, конечно, и пошла. Уже к выходу иду, но вы ж меня знаете, я просто так, не могу, надо какой-нибудь фортель выкинуть.

- Арабеск, - поправил я,

Я видел, как наяву: жирная Манечка в тюлевой балетной юбочке и на пуантах, а партнер ее облезлый в белых лосинах и в грязных белых тапочках. У них прощальная сцена.

- Уже за дверь взялась, поворачиваюсь к нему и говорю так, одухотворенно: "Спасибо вам, Голенищев! Вы - настоящий мужчина. И совесть у вас есть, и честь! Ради такого дела пошли даже на должностное преступление", - и ушла. Он подскочил, стал дверь дергать, да только не в ту сторону. А меня уж поминай, как звали. Мне даже жарко стало, хотя там, ну, точно, как на полюсе крайнего севера...

* * *

Дневник одного г.

- А можно я закурю? - я посмотрел на Кирыча. Обычно я делаю это в квартире тайком, или выхожу на улицу (благо, первый), но сейчас ни один из обычных вариантов не подходил, а курить очень хотелось.

- Можно, - сказал Кирыч, но только проформы ради. Манечка уже залезла в сумку, стоявшую на полу, извлекла пачку сигарет (тонких, особенно тонких в пухлых ее пальцах). Она-то прет, куда хочет, и делает, что хочет.

И закурили. Остальные - некурящие - старательно в сторону задышали.

- Ни дать, ни взять балет "Снусмумрик и мармозетка", - подытожил я, выловив из сизого дыма подходящие слова.

- Ага, годится, - признала Манечка.

Сеня с Ваней захихикали. Кирыч помалкивал, Марк тоже - мои-то сожители хорошо знакомы с моим словарным багажом.

Мужчины-тихони похожи на снусмумриков - они закругленные, потертые и немного детские. У них лица постаревших ангелов и яйцевидная белая голова; они любят головные уборы и цветные ботинки-лапти; говорят тихо; и юмор у них тихий, а яд - дозированный, но высокой концентрации - они терпеть не могут вертлявых мармозеток, к числу которых, например, относится Марк.

Николаша, ради которого так убивалась толстуха, из рода снусмумриков, и потому, наверное, я и собеседника Манечки воображал примерно таким же выцветшим ангелочком. Да, и другой, третий, который якобы назначен Николаше судьбой, представлялся мне потасканным белоголовым носителем лаптей.

- Бывает же, и не подумаешь, - дружно подумали вслух Сеня с Ваней.

- Надеюсь, и работает он на старом трамвае, - сказал я. - Желто-красном. С надписью "Мосгортранс".

- А какая разница? - сказала Манечка.

Большая, подумал я, воображая: старинный трамвай с буквой "А" с визгом тормозит, а за стеклом его, в кабине, мечется испуганный снусмумрик в костюме комсомолки, а на рельсах валяется человек со сложной фамилией, которому вот-вот отрежут голову. К чему это я?

- Он красивый, ты как думаешь? - спросил Марк.

- Сморчок сморчком, - заявила Манечка.

- Я не про этого, - сказал Марк, - я про другого.

- А вот мы сейчас и посмотрим, - на сей раз баул, тщетно притворяющийся дамской сумочкой, она подняла весь целиком, и поставив себе на колени, выгребла из него кипу бумаг, - Вот они, мои миленькие, с именами и фотографиями.

- Грабанула, - сказал Кирыч.

- Мне только одно неясно, - сказал я. - А зачем ты потом к звездочету поперлась?

- А кто мне про судьбу расскажет? Ты что ли? Слушайте, мальчики, Николаша тут как раз песню мне подходящую сочинил, про "ваниль в апреле"...

- В апреле и споешь, - торопливо попросил я, - Пожалей соседку. Она хоть и бодренькая для своих лет, но...

- Это ты зря так сказал, - перебила меня Манечка, как всегда поступив ровно по-своему.

И Вирус в чулане завыл.