Константин Кропоткин. "Дневник одного г." - всего 99 руб. Закажи прямо сейчас! >>

Герои популярного в середине 2000-х годов сериала Константина Кропоткина - "Содом и умора" возвращаются на Gay.Ru! Роман, признанный в 2007 году "Книгой года" читателями нашего проекта и позже изданный в Германии, не забыт до сих пор.

...Кирыч, Марк и пес Вирус снова с вами по вокресеньям весной 2011 года.

А также - "Русская гей-проза 2010" с "Другими-разными" Константина Кропоткина.

Мы повстречались в метро, и, не будь это правдой, начало нашего разговора я бы, наверное, перенес в другие, не такие воющие декорации - куда-нибудь подальше от начищенного носа металлической пограничной собаки, вмурованной в стену, подальше от толпы, скрежета, странного запаха, какой бывает только в московском метро - не знаю из чего он состоит, но вызывает у меня воспоминание об утренней предпохмельной гулкости, когда ты идешь, нет, скорей, вяло плетешься домой из клуба, а навстречу тебе люди - на работу спешат. У них дела, у тебя - мучительное безделье...

Я целый абзац описываю обстановку, наверное, для того, чтобы извиниться за прямолинейность. Письменные рассказы страшатся прямоты, герой падает к ногам героини где-нибудь на шестисотой странице, когда тебе, читателю, уже осторчертели и он, напомаженный и гордый, и она, расфуфыренная и тоже гордая.

А жизнь - реальная, обычная, рядовая - к прямолинейности упорно стремится, она сглаживает то, что мешает - люди идут к остановке и через газон, если так ближе и удобней. И, вот, непоздним вечером я ехал в метро, возвращался с работы. На станции, где суеверия ради металлической собаке полируют нос, у меня была пересадка.

Рядом на перроне оказался человек, у которого нос рос прямо изо лба - бывают такие редкие античные профили. А еще у него были крупные губы, тяжелый подбородок, который даже сбоку тайным образом сообщал о существовании ямочки.

На шее у молодого мужчины красовался синий шейный платок, а ворот голубой рубашки перемигивался с платком, а из-под рукавов чернильного бархатного пиджака торчали манжеты, воротнику в унисон, а мягкие вельветовые брюки его были цвета стали, а ботинки были замшевые, сформованные будто из двух кучек пепла.

Все в этом красавчике было выверено - он знал толк в полутонах, что отличает денди от остального сброда (а у франтов иначе и не бывает - есть они, франты, и остальной сброд). Он был продуман с ног до головы (волосы черные, зализанные, волной, и прядка выбилась и вилась ото лба к носу), и от того выглядел выдуманным, сюрреальным в этих живых воющих декорациях московского метро.

Такие люди в метро не ездят, подумал я, а далее вздрогнул.

Ашот. Князь кавказский.

Мое с ним знакомство было кратким, но бурным. Случилось это относительно недавно, но тут же вывалилось из головы - очень уж бредовые выдались обстоятельства.

- Ох! - вот и он, повернувшись к приближающемуся поезду, вздрогнул. Он увидел меня, я увидел его, были слишком близко друг к другу, чтобы сделать вид, что друг друга не заметили, и слишком вежливы, чтобы не обменяться приветственными кивками.

- Сто лет, сто зим, - сказал я.

- Да, и кто бы мог подумать, - сказал Ашот, - в пятнадцатимиллионном городе.

- Не иначе, как судьба, - я усмехнулся.

Толкаясь, мы протиснулись в вагон.

- Вы ездите на метро? - спросил я, в давке стараясь не уткнуться носом ему в шейный платок.

- Да. Самый удобный для Москвы транспорт. Всегда знаешь, во сколько и где окажешься.

Ага, если по морде за красоту не прилетит, подумал я.

- Деловая встреча? - спросил я.

- В некотором роде.

- А я домой.

- Далеко? - он, видимо, думает, что я живу там, где кончается асфальт.

- Да, теперь мне только по прямой.

- Жарко-то как, - его лоб и правда заблестел.

- Это погодные каприоли сведут меня с ума. С утра не знаешь, что тебя ждет вечером - то жара, то дождь, то град. Не удивлюсь, если сейчас у нас над головами бушует торнадо. В такое время из Москвы лучше уезжать.

- Сейчас на Санторини хорошо.

Интересно, все ли кавказские князья выглядят такими презрительными, неважно, о чем бы они ни говорили?

- Вы там были? - спросил я.

- Очень хвалят.

Мало ли кто что хвалит, подумал я.

- А нас на дачу зовут, - сказал я. - У приятелей забавная дача где-то в Подмосковье. Будем моркоуку с грядки жрать, валяться на лугах.

- Романтично.

- Ага, "трэ романтик" - как говорит Маруся.

Он дернул соболиной бровью.

- Маша?

Я не сразу сообразил, что он имеет в виду другую особу на букву "М". При всей внешней непохожести толстой брюнетки и стройного блондинчика, жизненные программы их чрезвычайно близки - веселиться так, чтоб всем чертям было тошно.

- Я про другую Марусю, - сказал я. - Ее Марком зовут, потому что это мужчина.

Он скривился.

- Мне не нравится, когда мужчины называют себя женскими именами.

- А мне не нравится, что нас соседка залила, а в клубе старикашку убили, а приятель влюбился в проститутку. Мне много чего не нравится, - говорил я Ашоту в платок, - а я, вот, еду сейчас с вами в метро и ничего...

- А у Машеньки... у Маши как дела? - спросил он, пропустив мою гневную тираду мимо ушей.

- А что с ней сделается? Живет себе, цветет. В Турцию собирается. Пахлаву будет кушать.

- Одна?

- У нее поди-пойми.

"Хочу побыть немного "наташей", - коротко описала она свои планы, но говорить об этом Ашоту я почему-то не захотел.

На следующей станции вагон поднатужился и выплюнул народу побольше. Стало посвободней.

- А у вас какие виды на отпуск? - спросил я, мысленно договорив: Мальдивы? Бали? Чертовыкулички?

- Пока никаких, - он смотрел на свое отражение в черноте окна. Хорош, да, очень хорош. Но как же надменен - так бы в табло и стукнул, страдая от комплекса неполноценности.

Еще немного проехали, потряслись в такт.

- Ну, мне пора, - сказал я. Поезд притормаживал на очередной остановке, это была не моя остановка, но соседство красавчика мне было тягостно. - Счастливо! - я направился к выходу.

- Подождите! - с неожиданным надрывом выкрикнул Ашот и рванулся вслед за мной. - Я с вами!

Этого мне еще только не хватало...

* * *

Содом и умора.

- Сядьте. Прошу. Сюда. Очень прошу, - телеграфно просил он.

Мы присели на скамейку. Я - лицом к перрону, где поезда и люди, он рядом со мной, на самый край скамьи, глядя на меня.

- Валяйте, - сказал я, - но только по делу, - я постучал себя по руке, где в домобильные времена у всех были часы.

Он шумно выдохнул и произнес.

- Вы не могли бы спросить у Машеньки...

- Что мне у нее спросить? - начал, было, я, но тут же оборвал себя. - Нет. Сами спросите, - получилось резковато, я посмотрел на него и, стараясь говорить помягче, пояснил. - Это я вам как специалист советую - информацию лучше получать из первых рук. Вам надо, вы и спрашивайте.

- Вы ученый?

- Журналист. Точнее, редактор.

Он дернул бровью.

- То есть вы редактируете информацию, а не получаете.

- И поэтому знаю толк в искажениях, - сказал я. - Короче, это ваши дела, вы их и делайте, - и не перекладывайте с больной головы на здоровую, мысленно добавил я.

- У нас нет никаких дел, в том и дело, что дел нет совершенно никаких, - он заговорил бурно, быстро, сбивчиво, и локоны завились по блестящему лбу длинными черными змеями: она не подходит к телефону, не отвечает на мои письма. Я просил ее, умолял, даже угрожал.

- Это вы зря. С ней надо по любви, иначе...

- А я как же?! - воскликнул он. - Что мне делать? В конце концов у меня тоже есть гордость. Я понимаю, что очень виноват перед ней, но...

- Кто виноват? Вы? - я прыснул. - Не смешите мои тапки! Это вы устроили балаган в доме у ваших родителей? Это вы несли всякую чушь, чуть старика-князя до кондрашки не довели?!

- Это я виноват, - упрямо повторил он. - Я не подготовил ее должным образом, я не стал ей опорой. Она испытывала душевный дискомфорт. Мой отец - очень тяжелый человек.

- Легких людей не бывает.

- Скажите, она говорит что-нибудь обо мне? Хоть что-нибудь? Скажите! Вы же ее брат, вы должны знать.

- Никакой я ей не брат. Манечка - клиническая врунья. Она меня тогда для поддержки прихватила. Боялась очень. И вообще...

- Что - "вообще"? - голос его дрогнул. Он уловил кое-что, о чем говорить я не хотел, но и скрыть, видимо, не получалось.

Нет-нет-нет. Я не стану ему рассказывать. Я не хочу. Нет-нет-нет!

- Я вас сейчас кое о чем спрошу, но вы только не смейтесь, - сказал я. - Хорошо?

- Хорошо.

- И не обижайтесь тоже. Договорились?

- Договорились, - он снова нацепил холодность, но я уже знал, что за фасадом каменным волнуется, плещет душевная жижица.

- Вы же сейчас за мной пошли не ради меня. Точно?

- Я не понимаю.

- Ну, не потому что..., ну, вы меня понимаете, - я сделал рукой жест, будто обмахиваюсь веером. Я не знал, как на пальцах показывают мужеложцев. Сам им был, а как показывают - не имел ни малейшего представления. У Марка бы лучше получилось.

Лицо Ашота потемнело.

- Я вас просил не сердиться, - напомнил я. - Я не том смысле, что я вам интересен, может быть вам какая-то информация нужна про это дело. Хотя, конечно, зачем вам моя информация, вы в интернете все прочитать можете... - я чувствовал, как лицо мое постепенно затягивает отвратительный розовый лишай. Краснею я всегда пятнами.

Он воздел руки к потолку.

- Что же мне теперь? Нарядиться в картофельный мешок? Ходить, как горилла? Надеть эти жуткие сандалии с носками? Майку-борцовку? Что мне сделать, чтобы доказать ей, что я мужчина?!

- Пива бутылку в одну руку, и дамскую сумочку в другую, - сказал я, вспомнив вялотекущие потоки парочек на Арбате.

- Разве моя вина в том, что я не могу т а к? Мне претит.

Ему претит. Экий неженка.

- Можно и проще, - сказал я. - Трахнули бы девушку, сделали бы ей апофиёз.

Он вскочил.

- Я не хочу трахаться?! Я хочу любви, нежности, слияния душ и тел. Как я могу предложить женщине, которую люблю, просто потрахаться? Это оскорбление ее чувств! Как?

Молча, чуть не сказал я.

- Я в отчаянии, - он снова сел и закрыл руками лицо, перстень на безымянном камне задорно мигнул. - Я просто в отчании. Ни с кем мне не было так хорошо, так свободно, как с ней. Она была для меня как глоток свежего воздуха. Вы не понимаете! - он поднял ко мне искаженное страданием лицо.

- Исусе Христе, - я не удержался от вздоха. - И любовь ваша была так сильна, что лишним прикосновением вы боялись оскорбить ее прелесть. Слушайте, вы в каком веке родились? Так сейчас любить уже не модно.

- Но я же люблю. Я же человек. Живой человек из плоти и крови...

Ашот был искусственный в своей любви, он казался подделкой, выговаривая свои чувства, да еще нарядившись павлином. Он казался актером погорелого театра. Но мало ли что могло показаться? Себя-то он со стороны не видит.

- Бедный вы, бедный, - сказал я. - А к вам, наверное, с юных лет мужчинки клеятся.

- Не знаю. Меня это не интересует.

- Да-да, вы живете в своей прекрасной башне из слоновой кости, и нет вам дела до остальных.

Он застыл. Замер и я, чувствуя себя, как на похоронах - гроб можно бы свезти и прямиком в могилу, землей закидать, да и дело с концом, но нет же, и в церкви панихида, и оркестр траурный по дороге, и бесконечные выспренные речи - как хорош был мертвец, как мил и светел...

- Можно я домой пойду? - сказал я.

Он пожал плечами.

- Я не знаю, чем могу быть вам полезен, - сказал я. - Извините.

На меня он больше не смотрел и - "славатехосподи!" - за руку брать больше не пытался. Он глядел впереди себя, он ничего не видел, он говорил, как во сне.

- Но мы же встретились. В большом городе. Это же не может быть случайностью. В тот миг, когда я подумал о ней. О смехе ее волос.

- Смех волос, - это он так кудряшки Манечкины обозвал.

Ашот вынырнул из своего бреда и сделал глубокий вдох. Глаза его вновь провернулись наружу, возвращая себе осмысленный блеск.

- Прошу вас. Молю. Скажите ей. Если она хочет видеть меня, если в ее сердце еще есть для меня место... - его голос перекрыл вой поезда.

- Нет, - едва поняв, прокричал в ответ я. - Ваши слова - сами их и говорите.

* * *

Дневник одного г.

- Думаете, сработает? - сидя на кухне и нервно попивая чай, спросил я.

Телефон я благоразумно выключил, чтоб не звонила и воплями "тыгдескотинаятебякоторыйчасжду" не портила толстуха торжественность момента. Я посмотрел на часы на стене. Было как раз то самое время. В этот самый час - там, где-то в центре...

- Как-то очень уж просто, - наморщил нос Марк.

- А ты что думаешь? - я посмотрел на Кирыча.

- Не знаю. Я же не специалист, - он пил чай, никаких эмоций не выказывая.

- И я не специалист. В этом деле не бывает специалистов, потому что влюбленый - это не профессия. Это невроз. А неврозы надо лечить.

- И для этого ты хочешь, чтобы он пошел и опозорился, - сказал Марк.

- С какой поры любовь - это позор? - вспыхнув, я с грохотом отодвинул от себя чашку с чаем. - Что позорного в любви? Вы совсем с ума посходили. Совать друг в друга между делом можно, а любить нельзя. А почему? Почему человек не может просто любить, просто страдать?!

- Я не хочу страдать, - пискнул Марк.

Кирыч, поглядев на Марка, приложил к губам палец. Жест этот меня не остановил, я пыхал и плевался огнем, неожиданно понимая, что накачан жгучими эмоциями до самого верху.

- Мы позерствуем вечно, чего-то наигрываем, изображаем и думаем, что все живут также, будто по минному полю ходят - только этой дорожкой идти надо, и никакой другой, иначе разорвет в клочья. Да, и пускай разорвет! Боже! - я вскочил; хорошо хоть у меня хватило вкуса не воздеть руки к потолку. - Для того мы, в конце-концов, и живем, чтоб разрывало нас, корежило!

- А сам над ним смеялся. Обзывал, - сказал Марк. - Говорил, что он кукла...

- Кто-то таким родился, а кого-то жизнь довела, - я выразительно посмотрел на Марка.

- А почему возле метро? Лучше бы у памятника какого-нибудь, - сказал Кирыч, вспомнив, видимо, нашу с ним давнюю встречу на бульваре.

- Так надо, - сказал я, - Он вышел из подземелья. К свету.

Кирыч кивнул.

- Ага, красиво.

- Красивый, - эхом подхватил Марк, воображая, должно быть, что это он, а не подруга моя, Манечка, стоит сейчас возле метро; это к нему, а не к ней, распахнув руки, как крылья, бежит красавец-мужчина, спеша сказать слова любви - прямые, честные...