Его губы были разбиты в кровь и улыбка получилась гротескная, словно у только что откушавшего вампира.

Мне было страшно. "Живите... пока", - сказал на прощание главный "пионер". Завтра они могут появиться снова. Хотя почему же "могут"? Они придут. Такие слов на ветер не бросают.

Спектакль получался развеселым. Сюда, в затхлую комнатку районного суда, я пришел свидетелем по делу об оскорблении чести и достоинства: я опубликовал интервью с главным режиссером одного микроскопического столичного театрика с диким именем "Натюрель".

- Судьба целого коллектива висит на волоске, - рыдал Матвей в диктофон. - Театр на краю гибели!

Он жаловался на директрису театра Жанну Савенко, которая намерена уволить Матвея, делающего "аморальные", на ее взгляд, постановки и совершенно не заботящегося о состоянии театральной кассы.

Дальше Матвей двумя чудовищно сложносочиненными предложениями проезжался насчет кухарок, которые семьдесят лет правили страной и напрочь отучили народ воспринимать чистое, не ангажированное искусство. А парой абзацев ниже он припоминал госпожу Савенко, у которой за плечами лишь кулинарный техникум. Затем следовали намеки, что надо бы проверить фин. деятельность означенной госпожи, имеющей параллельный бизнес, три машины, и это в то время, когда в театре нет денег на костюмы для нового спектакля, в котором будет еще больше обнаженного тела и служения чувственному культу...

Мнения другой стороны - означенной бизнесменши - в газете не было. Была только приписка, что госпожа Савенко отказалась встречаться с представителем "Листка". Это было правдой лишь наполовину. Позвонив Савенко и получив грубый отказ, я не особенно настаивал. Нрава она оказалась вздорного.

- Если напишешь про меня хоть слово, я тебя сгною! Сдохнешь на помойке! - орала она.

Одно слово, кухарка.

- ...Да, автор я, кассета с записью разговора имеется, готов предоставить..., - отвечая на вопросы судьи - полноватой женщины с усталым лицом и увядающим перманентом - я предположил, что ей совершенно не хочется вести это вязкое дело.

Матвей помалкивал. Вместо него заговорила бойкая дама лет 35-ти. Презрительно кривя рот, адвокатша излагала нечто, суть чего я никак не мог уловить. Но, судя по веселым глазам Матвея, она вещала что-то очень правильное.

Потом вступил представитель Савенко (сама бизнесменша в суд не явилась). Худосочный, с лицом, усеянным розовыми пятнами, он был так удручающе некрасив, что я старался на него не смотреть, словно взгляда будет достаточно, чтобы и мое лицо зацвело лишаями. Лишайный потрясал газетой со злополучным интервью, сплошь исчерканным красным маркером.

- Клевета! - сипел он, брызгая в судью слюной и злобой.

Замордованная Фемидой судья молчала и ленилась даже кивать.

Ярясь, господин с лишаями перебрал все синонимы чести и достоинства, утраченных бизнесменшей, потом скроил гримасу крайнего негодования и выдал такое, от чего подо мной закачался стул.

- Еще я хотел бы обратить ваше внимание на моральный облик гражданина Волкова, - лишайный зыркнул на меня. - Нам стало известно, что он - гомосексуалист!

- Мы собрались, чтобы обсуждать мою честь? - спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

Адвокатша с интересом уставилась на меня. Матвей заржал. Судья и бровью не повела.

- Это к делу не относится, - сказала она и, назначив новое рандеву (мое присутствие, к счастью, уже не требовалось), отпустила нас по домам.

- Ты так просто не отделаешься, - прошипел мне в спину блюститель чужой чести.

- У нас денег нет! - охладил Марк пыл таксистов, кинувшихся к нам, едва за нами закрылась дверь "Макаки".

Отстали.

Марк сказал правду - мы сильно поистратились и собирались поймать машину подешевле на проспекте, от которого нас отделяло всего лишь два двора.

- Хоть табак выветрится, - сказал Марк, с недовольной гримасой обнюхивая свою одежду. - Когда в "Макаке" заведут нормальные кондиционеры?

- Когда рак на горе..., - начал я и поперхнулся.

Подворотня, в которую мы зашли, была густо населена. "Семеро", - пересчитал я тени, обступившие нас со всех сторон.

- Поговорим? - сказала одна из теней, оказавшаяся парнем лет двадцати.

Он был юн, щупловат и прыщав. Одно слово - пионер. Прочие вряд ли были старше и крупнее. Но их было много, а нас всего двое.

"Пионеры" были не по возрасту опытны: уже первый удар сбил меня с ног. Подтянув колени к подбородку я закрывал самое важное, но ботинки все-таки добрались туда, где больнее. В паху взорвалась бомба. Не стерпев, я начал сипеть. На крик сил не хватало. Было так больно, что я не понял, когда меня прекратили пинать. Сирена, звеневшая в моей голове, начала затихать, обернувшись собачьим скулежом.

- Пожалуйста, не надо, - всхлипывал Марк где-то рядом.

Кто-то дернул меня за воротник рубашки. Я встал, как сумел: зажав живот руками и скрючившись буквой "г". Вполне по статусу - "г-гомиком", который "должен подохнуть".

По карманам зашарили чужие руки, доставляя мне своеобразное удовольствие. Денег у меня было мало, а ценностей и вовсе не имелось. Даже наручных часов. Поживиться "пионерам" было особенно нечем. Сладкая месть!

- Живи! - услышал я. - Пока.

По асфальту зацокали кованые ботинки, которые только что выбивали из нас пыль и дух. Ушли.

Согнувшись, будто в поклоне, я постоял еще немного, дожидаясь, когда уйдет острая боль. Со стороны это, наверное, выглядело очень комично: "г" в темной подворотне...

- Ты какой-то странный в последнее время, - сказал Марк.

Мне б его легкий нрав! Для Марка встреча с "пионерами" осталась неприятностью, о которой лучше поскорее забыть. Так он и поступил, не дожидаясь, когда заживет разбитая губа и сойдут синяки на теле.

Что я мог ему сказать? Что профессия журналиста - одна из самых опасных? Что в любой момент могут явиться "пионеры" и закончить начатое?

Смертельно испугавшись, теперь я дергался от каждого шороха, а недорослей, похожих на "пионеров", различал за километр. Точнее, они чудились мне всюду, поэтому я выходил из дома только по крайней надобности. Да и то - перебежками, с оглядкой, позорно дрожа...

Но странное дело! Никогда еще я не испытывал такой жажды жизни. Как угодно, но только бы жить! Прежде чем заснуть я, с головой накрывшись одеялом, благодарил Бога, что он подарил мне еще один день без "пионеров".

- Спасибо тебе, боженька, что оградил ты меня от напасти, что отвел беду неминучую..., - исступленно шептал я.

Пробуждение интереса к высшим сферам сделало меня чутким к ближним. Я старался говорить и делать только то, что могло их порадовать. И в большом, и в малом. Едва Кирыч заикался о чае, я уже мчался кипятить воду. Марку я подарил бабушкину шаль, на которую он давно зарился. А Вирус просто объедался собачьей едой. Вот только гулять я его не выводил, сколько бы он ни просил. Он к боям не приучен и при нападении вряд ли смог бы заступиться за хозяина.

"Грехи перед смертью замаливаешь", - шипел лишайный, с недавних пор поселившийся в моей голове.

- Театр штурмом берут! - ликовал Матвей.

Мы сидели в ресторане в "Охотном ряду". Вернее, я замер истуканом, спиной чувствуя каждого входящего, а Матвей, не зная куда девать бьющую из него радость, подпрыгивал, как резиновый мячик.

- Конечно, где еще им покажут любовь с ослом, - сказал я, уже не чувствуя себя обязанным замирать в экстазе от творений "Натюрели".

Счастливых можно не жалеть, а у Матвея все было в полном порядке. Жадные до скандалов, репортеры кинулись славить его творения, вследствие чего народная тропа не только не заросла, но расширилась, утрамбовалась и покрылась ограничителями скорости "Все билеты проданы".

- Поздравляю! - сказал я без особого воодушевления. - Глядишь, скоро тебе не только в Тегеране награды давать будут, но и в Москве. Для такого, как ты, и премии "Народная любовь" не жалко!

Матвей, зацикленный на самом себе, иронии не расслышал.

- Посмотрим-посмотрим, - сказал он и от волнительных перспектив запрыгал мячиком еще чаще.

- А Савенко как? - вырулил я на опасную тему. - Теперь ей незачем тебя увольнять. Зачем резать курицу, которая несет золотые яйца.

- С Жанночкой мы уже все уладили, - махнул он рукой. - Она забрала заявление. Инцидент исперчен, - скаламбурил Матвей и начал пересказывать мне содержание его будущего спектакля, который будет посвящен интимной жизни Маяковского.

- Не забудь на премьеру позвать, - сказал я, прекрасно зная, что в "Натюрель" больше не пойду даже под конвоем.

"Хватит с меня ослиных совокуплений", - подумал я.

- Знаешь, - Матвей вдруг заговорил полушепотом, а чтобы мне было лучше слышно, перегнулся через стол - Ты не приходи пока. Пережди. Жанночка очень на тебя обижена.

- За что? - удивился я.

- Очень уж крепко ты по ней проехался. Сам понимаешь, у нее бизнес, а тут ты с кулинарным техникумом.

- Выходит это я крайний? - рассвирепел я. - Это я зазывал на ее голову налоговую полицию, божью кару и гражданский суд? Иди-ка ты со своей "Натюрелью", ослами и "пионерами"...

Я с грохотом отодвинул стул.

- При чем тут пионеры? - Матвей поднял на меня невинные глаза.

- К слову, - отчеканил я и ушел, не дожидаясь, когда официантка принесет счет.

"Пусть хоть за это заплатит", - подумал я.

- Они! Как пить дать, те самые, что нас поколотили! - пояснил Марк, едва дождавшись, когда я закончу читать.

Я не ответил. Я думал о том, как присобачить к "пионерам" мстительную Савенко, ее пятнистого представителя, ловкого Матвея, втянувшего меня в свой театральный навоз, и голых теток, оседлавших чучело осла. Не присобачивалось.

- "Пионеры" были сами по себе, Савенко - сама по себе, - сказал я.

Вывод стал еще очевиднее, и мне показалось, что загудели фанфары.

- Интересно, что делал ихний корреспондент возле "Макаки" в четыре утра? - промурлыкал Марк.

- Как повезло-то, господи! - воскликнул я, мысленно прощаясь с лишайным, "пионерами" и днями, когда мне ужасно хотелось жить.