- ...Вам нужно подумать о своей будущности, вот в чем мораль сей басни. Как это у Сансергеича? - спросил Сим-сим.

"Врете Семен Семеныч. Пушкин басен не писал", - хотел сказать я, но тут же прикусил язык. У завотделом культуры "Новорусского листка" трудно понять, какого из Александров Сергеевичей он имеет в виду - поэта, бюст которому красуется у Сим-сима в кабинете, или главбуха, подписывающего ведомости по зарплате. Обоих он поминает с одинаковым пиететом.

- ...И шестикрылый серафим..., - начал Сим-сим.

"Значит, поэт", - понял я и отодвинул трубку от уха, чтобы не оглохнуть.

- ...на перепутье мне явился..., - выла трубка.

Если бы миром правили подчиненные Сим-сима, то первым делом они отменили бы "золотой век русской литературы". Редактор к месту и не к месту цитирует великих, литературу называет "изящной словесностью", "критиков" - "зоилами", а таких, как я, бесправных внештатников, ласково именует "любезнейший" или "батенька".

- Душа моя. Не мне вам объяснять, что жизнь наша выстлана не только розами, - когда я решился вновь поднести трубку к уху, Сим-сим успел переключиться с лирики на ботанику.

"Сейчас про шипы скажет", - догадался я.

- Эти маленькие иголочки - ранят нас тем больнее, чем неожиданнее..., - послушался Сим-Сим.

"Хорошо, что мне уже не шестнадцать", - подумал я. Выспренными речами меня уже не обманешь. Ясно было, что соловьиные трели Сим-сим выводит для себя одного - поет и наслаждается, как он талантлив, умен и удачлив. В его глазах я не был ни тем, ни другим, и не третьим. Моя роль была также незавидна, как у чугунного Пушкина - слушать редактора и помалкивать. А еще дрожать всем телом, когда их величество "Семен Семенович Великолепный" стукнет сухоньким кулачком по столу.

Я прыснул. Однажды бюст завалился на Лильку Коряеву. Она орала так, будто Пушкин покусился на ее честь. "Тише, Лилечка, тише, - говорил Сим-Сим. - Подумайте о моей репутации. Что люди скажут?". Лилька подумала и завопила еще громче. Не зря надрывалась. Уже через два дня на доске объявлений висел приказ о ее зачислении в штат.

Почему на меня не падают статуи?

- Да, конечно, я с вами совершенно согласен, Семен Семеныч, - выпалил я.

- Знаете ли, нынешнее поколение совершенно оторвалось от корней, - обрадовавшись, запричитал он. - Вы, конечно, помните, что об этом писал классик наш, золотой пробы человек?

"Нет, я читаю только доклады со съездов коммунистической партии Советского Союза", - хотелось отрапортовать мне и, заржав по-конячьи, запустить трубкой в окно, где Сим-сима ждала более благодарная аудитория - птицы, львы и куропатки.

- К сожалению, запамятовал, - смиренно сказал я.

- Нет ныне преемственности поколений, - заныл "Сим-сим" как от зубной боли. - Самая читающая страна в мире оставила в забвеньи плеяду русских мыслителей, которые...

- Семен Семенович, у меня нога сломана! - взмолился я, подозревая, что он не понял всей бедственности моего положения. - Костыли у меня и гипс!

- Ах, любезный, забудьте вы об этом! - ласково сказал Сим-сим. - Вам предоставляется великолепный шанс познакомиться с одним из лучших литераторов современности. Вот о чем нужно думать!

Велеречивый редактор пропел "оревуар" (на его языке это означает "не будите во мне зверя") и дал отбой.

Некрасивая выходила обстановочка. Либо я в два дня добываю интервью с новомодным писателем Блохиным, сорвавшим за свой новый роман премию в конкурсе "Деньги - это хорошо". Либо могу рассчитывать на новую работу. Сим-сим даст мне такую рекомендацию, с которой любое порядочное издание с удовольствием возьмет меня в мойщики клозетов.

- Я не злопамятный, - любит приговаривать Семен Семеныч, - Отомщу и забуду.

* * *

Неприятно быть инвалидом. Особенно даром.

Всего четыре недели я сидел дома со сломанной ногой, а мне уже казалось, что я родился с гипсовой повязкой до колена, с ней ковылял в школу, за что получил прозвище "костяная нога", только из-за нее жалостливые университетские преподавательницы ставили мне "пятерки", а журналистскую карьеру я начал с репортажа с пара-олимпийских игр: "бегун с номером 13 на деревянной культе первым разорвал финишную ленточку...".

- Ура, товарищи..., - вяло сказал я своим фантазиям, разбухшим до таких размеров, что было трудно поверить в их нереальность.

- Что за бегун с товарищами? - из своей комнаты вышел Марк.

Не получив ответа, он сквасил постную физиономию, будто кто-то умер. Со времени моего полета из окна напускать на себя траурный вид стало новой домашней модой.

- Эти твои переломы вредят здоровью, - сказал он.

- Разве? - удивился я свежему взгляду на вещи.

- Знаешь, когда моя бабушка...

- Знаю-знаю, - перебил его я. - Твоя бабушка тоже все вслух думала. От того и померла.

Если бы я был здоров, то он обязательно сказал бы мне какую-нибудь колкость. Потом мы бы поругались, а еще позднее помирились. Семейная идиллия! Но он лишь сделал лицо "Мать Тереза раздает гуманитарную помощь африканским детям" и сунул мне лист бумаги.

На нем круглым марусиным почерком было написано:

Дом.

Телевизор

Магазин

Спорт

Магазин.

Бюллетень.

- Очень познавательно, - сказал я, не понимая, к чему мне расписание марусиного выходного дня: сидеть дома и пялиться в ящик, потом пробежаться до магазина, купить винца, чтобы завтра не пойти на работу...

Или все-таки пойти? Слово "бюллетень" было замазано. - Тебе предстоит очень напряженный день.

- Это не мой день! Это твой день! - воскликнул Марк и, заметив мое недоумение, пустился в объяснения. - Теперь тебе ничего не надо делать. Представь! Лежишь на диване и целыми днями кино смотришь! Убираться не надо! В магазин ходить не надо!

- А спорт тут при чем? - спросил я. - Я со школы ничего тяжелее ручки не держал.

- Это я так написал, для кучности, - отмахнулся Марк. - Мы же хотели бегать по утрам.

- Надо же, как повезло! - сказал я, нечаянно заражаясь его энтузиазмом, но, вспомнив про Сим-сима и Блохина, опять скис. - С таким же успехом сюда можно приписать и то, что мне не надо заседать в Государственной Думе, покорять Памир и просторы Вселенной. Беда в том, что все достоинства легко перевешивает один недостаток. За свои болезни я плачу сам. Что потопаешь, то и налопаешь.

- "Бюллетень" я вычекнул! - похвастал Марк своей сообразительностью.

- С таким сокровищем, как у меня, много не налопаешь, - я задрал вверх гипсовую болванку. Нога под ней зудела, будто ее ели клопы. - Вот, например, завтра мне надо непременно повидать одного писателя, иначе Сим-сим смертельно обидится. А ты знаешь, что это означает.

- Тогда езжай! - сказал Марк, забывая, что сам предлагал мне домашнее заточение. - Потихонечку-полегонечку. Заодно и проветришься. Ты и так уже сам с собой разговариваешь, как сумасшедший.

* * *

- Встречают по одежке, - сказал Марк, смахивая пылинки с моего плеча.

"Какие же надо иметь мозги, чтобы ходить в такой одежке", - мысленно ответил я, изображая благодарность.

Собираясь на встречу с Блохиным, я неосторожно обронил, что писатель числится в прожженых эстетах и живет в башне из слоновой кости. Поняв мои слова слишком буквально, Марк принялся меня наряжать так, чтобы я выглядел достойно в писательской башне.

И вот на мне оказались просторные штаны кирпичного цвета, болотной зелени рубашка, рыжеватый пиджак, грубые коричневые ботинки густо усеянные ржавыми кляксами - в общем, клоун, изображающий осень. Брюки были коротковаты, штиблеты немного жали - амуниция, которую Марк изыскал в своем гардеробе, подходила мне так же как корове седло. Я с тоской подумал о любимых черных джинсах.

- Не смей! - сказал Марк тоном, не терпящим возражений. - Если ты явишься в трауре, то с тобой никто даже разговаривать не захочет.

Кроме Маруси спросить совета было не у кого. Рассудительный Кирыч, всегда выступающий в домашних спорах в роли третейского судьи, должен был вернуться из командировки только сегодня вечером, и Марк, радуясь свободе, по своему разумению кроил мою жизнь.

- Нужен завершающий штрих, - Марк задумчиво оглядывал мой костюм. - Рыжая сумочка или шарфик...

- Брильянтовое колье не подойдет? - не стерпел я.

- Конечно! - Марк стукнул себя по лбу ладонью и принялся рыться в большой картонной коробке.

Однажды облысев после неудачной попытки поседеть, Марк придумал прятать голову под шапками. Со временем волосы отрасли, а коллекция продолжала распухать. Теперь у него имелась баварская шляпа с перышком, рокерская бандана, комиссарская кепка из кожи, арабский платок и кокетливая шапочка американского матроса со вздернутыми полями.

- Готово! - Марк нахлобучил мне на голову странного вида панаму: грязно-белые треугольники на шоколадном фоне. - Колумбийская шерсть! - пояснил он.

- Не вспотею? - осторожно спросил я, но понял, что сморозил глупость.

По радио сегодня обещали самый холодный августовский день за последние сто лет.

"Хорошо, что он не догадался до зеленой гвоздики в петлицу", - подумал я. Традиции английских денди Марку были неведомы. И это радовало.

- Не перевить ли мне костыли атласными лентами? - спросил я уже на пороге.

- У тебя есть? - загорелся Марк, не услышав сарказма.

* * *

Путь к Блохину оказался тернист и напоминал мультфильм про неваляшек, которые искали по свету Хорошую Девочку и все время падали.

Спускаясь на эскалаторе под землю, я упал на спину стоявшего впереди, зацепившись за что-то костылем. Он оказался хлипок и последовал моему примеру. Люди валились друг на друга как кости домино, но через пару метров волна остановилась, разбившись о черноголовое семейство, перевозившее большие тюки. "Беженцы с Кавказа предотвратили катастрофу в подземке!" - придумал я заголовок, вернувшись в вертикальное положение. И тут же чуть не спикировал вниз ласточкой, когда эскалатор дернулся и встал. Ругаясь, люди начали спускаться самостоятельно. Костыли не прибавляли мне сноровки. Мне недовольно дышали в спину, а я, потея под колумбийской шерстью, мучался комплексом неполноценности.

Впрочем, в вагоне меня ждало небольшое приключение. На скамье напротив сидела девушка. Она с интересом наблюдала, как я пытался одновременно сделать несколько дел: хватаясь за поручень, пытался сохранить равновесие, не выронить костылей, поправить панаму, съехавшую на затылок, и успеть нырнуть на освободившееся место, если таковое возникнет. Когда наши взгляды встретились, то она заулыбалась мне, будто я ее старый друг. Девушка была слишком красива, чтобы оказывать знаки кому бы то ни было, тем более "Клоунам, Ряженым Осенью". Но, наблюдая за попутчитцей краем глаза, я заметил, что именно моя скромная персона вызывает у нее горячий интерес. Приободрившись, я послал ей ответную улыбку. Ощущать себя разбивателем девичьих сердец было ново и чертовски приятно. Мы погримасничали еще две остановки, а на третьей, когда я, вживаясь в роль, уже начал тренировать взгляд самца в брачный период, нечаянная спутница уступила мне свое место. Она достала из-под сиденья костыли и, тяжело на них опираясь, выбралась из вагона. У девушки была загипсована нога. "Мы с тобой одной крови - ты и я", - вспомнил я книжку про Маугли и почему-то почувствовал себя несправедливо обиженным.

На улице меня встретил ливень. В ботинках тут же захлюпало, марусина панама моментально намокла, а за воротник начала заливаться вода. "Я свалюсь! - обреченно думал я, выбираясь из одной лужи, чтобы тут же угодить в другую. - Или сейчас меня собьет лихач, или потом - воспаление легких". Под навесом на автобусной остановке места для инвалидов не нашлось, так что я мок еще минут пятнадцать, пока не подошел автобус, следующий рейсом "Москва - Писательские Кущи".

В салоне автобуса не мыли, наверное, никогда. Запах бензина, смешиваясь с какой-то кислятиной, создавал убойный коктейль, от которого у меня закружилась голова. Качнувшись, я чуть не придавил тетку в кожаном пальто, но к счастью, рядом с ней оказалось свободное место и я, повалившись на него кулем, с облегчением вытянул ноги.

Это была нелюбовь с первого взгляда. Тетка напряженно сопела и косилась на меня, словно от соседства с инвалидом ее конечности тоже могут подломиться. Минут через пять, когда впереди освободилось место, она пересела. "А говорят, что народ любит убогих", - подумал я, с неприязнью глядя тетке в кожаную спину. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я открыл книжку Блохина, только что купленную в метро. На первой странице, изукрашенной цветочками и букашками, говорилось:

Однажды утром, напившись кофею "латте макьято", м-ль Тцара намылилась в супермаркет. Припудрила носик, воткнула в волосы синтетическую красную розу, а в ноздрю - серебряное колечко, украшенное корейскими иероглифами, и вышла на проспект.

По правде говоря, после вчерашнего пати денежек у нее не было вовсе. Ах, а ведь все начиналось так восхитительно! Господа пригласили м-ль Тцару в ресторан со смешным названием "Пищеблок нумер 217". Месье Жиль сыграл на трубе джазовую вариацию. Малыш Фату спел шансоньетку. Шампанское лилось рекой... А потом все пошло наперекосяк. Галантные кавалеры вдруг превратились в неотесанных мужланов: матерились, как сапожники, мяли турнюр... Эдакого хамства м-ль Тцара стерпеть не могла. Тачка с шиком увезла ее прочь от заведения уж не казавшегося комильфо. А бабла не стало.

- Я только для того, чтобы составить компанию! - строго сказала она м-ль Жуже - толстухе с глазами, как у человеческой женщины Крупской, - И не вздумай меня угощать! Вы же знаешь, мать, с моей сенной лихорадкой мне совершенно непозволительны некоторые удовольствия.

Дура Жужа кусала сдобную булку и делиться, видимо, не собиралась... Невыносимо! Под корсетом - где-то в районе души - некрасиво булькало. Невыносимо хотелось хавать...

Судя по толщине, в книге наберется не одна сотня "иже", "сие" и "сумняшеся" перемешанных с новейшим жаргоном. Ныне этот винегрет именуется "новой словесностью" и одновременно "возвращением к истокам", словно литература - осел, который только и думает, что ходить по кругу, подбирая то, что еще не было съедено. Я заглянул в конец книги:

- Бог мой! Эта денежка принесла мне столько горя! - вскричала м-ль Тцара, поднимая к своему избавителю мокрое от слез лицо.

- Но благодаря ей мы узнали друг друга, милая! - с улыбкой сказал он, щекоча усиками изумрудное брюшко подруги.

"Я беру мое добро там, где его нахожу", - вспомнил я блохинское интервью. В данном случае, живой классик явно вдохновлялся "Мухой Цокотухой".

- Она нашла штуку баксов, а ее хахаль урыл всю паучью мафию, - додумал я то, что еще не было прочитано. - И зажили они долго и счастливо, и умерли в один день от дихлофоса...

В этот момент я неожиданно обнаружил, что нахожусь в центре внимания. Тетка пугливо смотрела на меня через плечо, будто я прячу под курткой бомбу и собираюсь взять автобус в заложники. Старичок напротив тоже осуждающе качал головой. Я опять спрятался за книгой и начал обдумывать вопросы, которые мне предстоит задать.

* * *

- Как вы пришли к идее создания вашего романа?

Отделавшись стандартным, я нажал на диктофоне кнопку "Rec" и перестал слушать Блохина.

Толкуя про интертекстуальность, писатель тоже обращался не ко мне, а к массивному буфету с зеркальцами на дверцах.

"Собой любуется, - догадался я. - Мы - столп! Мы - Бог! Мы просто Гений!".

Кстати, буфет нужно запомнить. Из него можно будет смастерить что-нибудь на тему "приобщение истокам".

"Здесь, в тишине, рождаются его сочинения, такие же кружевные, как дверцы буфета, доставшегося ему от прабабушки", - сочинилось сходу. Такой пассаж Сим-симу наверняка понравится.

Место для житья записной маньерист выбрал на редкость неподходящее. Судя по карте, этот полудохлый поселок числился "столичным округом". И все же с трудом верилось, что всего в двух часах езды Арбат и кремлевские звезды. Деревянные дома, кривоватые заборы и густой запах скотины, будто где-то неподалеку пасется козлиное стадо. "Гнусное местечко", - подумал я, вспомнив нищенку, замотанную в неопрятные платки, как луковица.

- Мы сами не местные, - заныла она, едва я выбрался из автобуса. - Помогите бедным...

Поняв, что колченогий турист ей ничего не подаст, она вмиг переменилась:

- Мы хоть и бедные, зато чистые! - орала нищенка, будто мне есть дело до ее гигиены.

Любезности Блохина тоже хватило ненадолго. Он помог мне добраться до комнат из полутемного лабиринта банок, корзин и березовых веников. "Это, кажется, сени называется", - припомнил я прозу писателей-деревенщиков. Оказавшись в светлой комнате с божницей в переднем углу, он не стесняясь оглядел меня. Я живому классику не понравился.

Впрочем, взаимно. У писателя была дурацкая привычка говорить, презритетельно раздувая ноздри и глядя в сторону. "Я - Блохин, а ты - блоха", - говорил его вид, при том, что в очереди за красотой классик был явно последним: бецветное аскетичное лицо, жидкая бородка, словно позаимствованная у местных козлов, худое тело, посаженное на неожиданно крупный зад. Эдакая гитара, обтянутая в неопрятную тускло-желтую кофту. "Изгиб гитары желтый, я обнимаю нежно", - вспомнил я песню и содрогнулся, представив Блохина приложившегося к чьей-то груди.

Тем не менее, грудь имелась. И принадлежала толстухе, которая принесла нам растворимого кофе и печенья на тарелочке.

- Моя муза, - Блохин шлепнул толстуху по крупу. А когда мы опять остались одни, добавил: из аборигенов! - И кивнул в сторону окна.

За окном мокли кривоватые яблони, а под навесом валялась перевернутая тачка.

- Реминисценции..., - с наслаждением выговорил Блохин, возвращаясь к роли живого классика.

- А по-моему скудость собственных идей! - подумал я. - Нехитрое дело - стырить чужой текст, переписать на новый лад и...

Блохин замолчал, уставившись на меня, как энтомолог на неведомую науке букашку.

- ...и дело в шляпе, - по инерции закончил я свою мысль, с ужасом понимая, что опять думал вслух.

- Как вы говорите? "Стырил"? - начал надуваться Блохин.

* * *

- На колени! - встретил меня грозный рык.

Марк стоял посредине коридора, широко расставив ноги. В руке он держал ремень с бляхой, в котором Кирыч бегал по плацу в свою армейскую молодость. Другим ремнем - поуже - Марк перетянул на талии кожаные штаны, тоже украденные из кириного гардероба. Они висели крупными складками, как шкура у пса породы мастино-неаполитано. Ни штаны, ни драная майка, ни кожаная кепка-бейсболка красоты ему не прибавляли.

- На колени! - рявкнул он и щелкнул ремнем, будто я кобыла, которую ему надо усмирить. - Ты - никто! А я - Чайковский!

- О, сладкая боль! - сказал я, чтобы доставить Марку радость, но не понимая, при чем тут бедный Петр Ильич.

Ужасно хотелось помыться. Козлятина, которой я нанюхался в резиденции у Блохина, казалось, навсегда въелась в поры. "Нет. Вначале взбодриться", - решил я и поковылял на кухню за коньяком.

Запой пришлось отложить - на кухне сидел Кирыч. Он пил чай и читал газету. Чай был без молока, газета оказалась "Новорусским листком". И то, и другое вызывало изжогу.

- Мальчик совсем сбрендил, - сказал я, отпихивая Марка, махавшего передо мной ремнем, как ветряная мельница.

- Начитался! - Кирыч пододвинул ко мне газету.

Страница называлась "Чтиво" и знакомила читателей с новой главой производственно-готического романа Эммы.Н.Сипе "Смерть идет конвейером" (у Лильки всегда были проблемы с художественным вкусом), а также с эссе неизвестного мне автора "Симфония хлыста". Из него следовало, что великий композитор обожал кожаные изделия и поколачивал деревенских мальчишек.

- Бред! - разозлился я.

- Ты это ему скажи! - Кирыч кивнул на Марка.

- Ударь меня, мой господин! Я - твой раб, а ты - Чайковский! - не снискав успеха в роли садиста, Марк пробовал себя в амплуа жертвы.

Будь Марк актером, за такое лицедейство его разжаловали бы в суфлеры.

- Чем это так воняет? - вдруг заговорил Марк по-человечески.

Он забегал по кухне, как собака-ищейка.

- Ты тоже почуял? - обрадовался Кирыч.

- Все Козероги так пахнут! - предположил я, вспомнив марусин гороскоп.

- Нет, так пахнут козлы! - Марк извлек из моей сумки панаму, распространявшую едкий запах...

"Стоп!" - сказал я себе, а в моей голове наоборот закрутилось кино: тетка в автобусе, пересевшая от меня подальше; попрошайка на остановке, орущая, что она мытая; Блохин, упорно не желающий смотреть мне в глаза... "Позор! Позор!" - мысленно завопил я и полез в шкаф за коньяком. Запоя сегодня не миновать.

- Испортил дорогую вещь! - Марк растроенно мял в руках панаму. - Ее нельзя мочить!

- А меня мочить можно?! - заорал я и трясущимися руками начал наливать себе коньяк.

* * *

- ...Это неслыханно! Как вы посмели вести себя подобным образом! - ярился из трубки Сим-сим.

Сегодня он обходился без цитат из великих. Это означало, что редакторское настроение уже миновало отметку "буря" и с курьерской скоростью приближалось к отметке "торнадо", вроде тех, что плющат канзасских фермеров их же домами.

Чтобы не ляпнуть лишнего, я попытался представить себе воздушную воронку, которая как гигантское веретено, скручивает пряжу из людей, комбайнов и коров.

Не получалось. Перекошенная физиономия Сим-сима упорно не желала уступать место природным катаклизмам. Вот он бегает по своему кабинетику и на орет на трубку, как обезьяна на тампакс - выбросить жалко, а есть противно.

- ...Вы опорочили доброе имя нашего издания!... - клокотал Сим-сим.

- Вы правы, Семен Семеныч! - неожиданно для себя самого сказал я, - Чайковский с хлыстом доброму имени не мешает. В порядочных газетах без этого просто никак нельзя.

- У вас нет ничего святого! - завопил Сим-сим.

- Это у вашего Блохина святого не осталось, - сорвался я. - Портить классиков много ума не надо. Он называет себя постмодернистом, а я - ничтожный журналюга Илья Волков - плевать хотел на него и его реминисценции.

- Да-да-да, - начал заикаться Сим-сим.

Я поглядел на трубку. Ядовитая редакторская слюна из нее не извергалась. Вот и славно.

- Фуфло он, ваш Блохин, - собравшись духом, выплюнул я.

В трубке послышалась какая-то возня, сменившаяся нечеловеческим воем. "В яблочко!" - сообразил я. Трубка хлюпнула и загудела. "Какой фасон половых тряпок моден в этом сезоне?", - подумал я, когда звон в голове немного утих. В том, что эти знания мне очень скоро понадобятся, я уже не сомневался.

Через час позвонила Лилька. "Сочувствие выражать будет", - догадался я.

- Знаю, в моих услугах больше не нуждаются.

- Тут такое произошло! - не слушала меня Лилька. - Пушкин упал.

- Что он доллар, чтобы падать, - не поверил я.

- Пушкин, который у Сим-сима стоял, свалился, представляешь! - ликовала Лилька. - Сижу я, значит, в своем углу, про йоркширского монстра пишу, а он как заорет. Я аж похолодела вся.

- Невоспитанный народ, эти монстры, - сказал я. - Тем более йоркширские.

- Забегаю к нему, а он лежит.

- Монстр? - удивился я.

- Семен Семеныч, - поправила Лилька.

- Вот я и говорю, монстр.

- ...Глаза закрыты, будто без сознания. А на ноге - Пушкин! Я ему "Семен Семеныч! Может, водички". А он, как меня увидел, прямо захрипел.

- Еще бы! - фыркнул я, - Ты же потом премию требовать будешь. За оказание неотложной помощи. Непрямой массаж сердца, искусственное дыхание "рот в рот" и все такое.

- Что это "все такое"? - с показным возмущением сказала Лилька, - Вот я Клаве скажу, она устроит тебе и массаж, и неотложную помощь.

- Уж и пошутить нельзя, - сказал я, делая вид, что смертельно боюсь пудовых кулаков лилькиной подруги.

- Теперь Сим-сим совсем, как ты! - сменила Лилька гнев на милость.

- Безработный? - не понял я.

- Переломанный. Врач со "скорой" говорит, что лодыжка только через месяца два заживет.

"Ай да Пушкин! Ай да молодец!" - подумал я.