Еще перед тем, как пальцы касались тайного кода, приводившего ее по запутанным, как хромосомная цепочка, электронным путям в запретный запрятанный мир - user-ID и password, пропускное удостоверение слова - она ощущала, как приторно тянуло в паху, материя намокала - и там, и подмышками, напрягались и точечными, заостренными, как смазанные ядом наконечники стрел, становились наконечники грудей (отправилась в свадебное путешествие по Европе, а вернувшись в Нью-Мексико обнаружила послание бывшего любовника к ней - да и тогда, в их последнюю встречу, Вахид, узнав, что она выходит замуж бездумно, придвигаясь к ней в переполненной пучком возможностей плохо освещенной машине и положив руку ей на колено (подразумевая другое), сказал: "отдайся мне сейчас, здесь, а потом мы уедем - в любой город, туда, куда пожелаешь сама".)

Еще перед тем, как ввести заветный код и имя свое, заходя в сокрытый содрогаемый мир... зная, что там уже, неуклюже и липко скованное паучьим поползновеньем - желание, его сладострастие, устремленное к ней, заставляющее ее прильнуть, как к телу, к экрану, осязаемо, твердо, с нажимом втягивая в себя его вздутое, с прожилками оттенков значения полное слово... она ощущала себя продолговатым шаром - balloon, говорили в Америке - непроницаемым и безразличным по всей своей протяженности, но будто втянутым в себя самое, завязанным, крепко стиснутым в одном месте: там, где звездчатые складки-трещинки ануса, там, где гладкая зеркальная вульва (можно всунуть два пальца в отверстия, как в мяч для сбивания кегель - и две вселенных, два входа, заткнутые фалангами пальцев, все еще разделенные перегородкой, будут касаться: short curcuit, короткое замыканье, щелчок).

Еще до того, как нанизать на клавиатуру пароль, она ощущала сосущую жажду соединенья физичности со своей словесно-снежинчатой сущностью (таким образом иной читает романтичный роман, а затем нанимает прозаичную блядь) - пустота и взлет, кружится голова, будто видишь с остриженным взглядом брюнетку иль пенис, или когда собираются к выплеску месячные, и шла в туалет. Она стояла в кабинке, поставив ноги на ширину плеч - так, чтоб снаружи казалось, что она сидит на горшке. Вектор оргазма нужно было направлять вверх, проводя мазки геометрически скрупулезно под заведомо известным углом, доставая до промежности снизу вверх, доходя, как до игольного ушка, до клекота клитора - от напряжения боль сверлящим винтом сводила спазмами ноги, в голове одна мысль: достичь. Половые губы - будто дротики, зазубренные по краям, мягкий плотный рыбий хребет, ребристое чувство: указательный проходит вовнутрь. Нагнетается покалывание, подпитывается касанием подушечек пальцев налитый кровью раскидывающийся белым кисейным парашютом букет (наваливается косым блином земля, острая встряска). В соседнюю кабинку кто-то зашел, зеленым крашены ногти, золоченые безносые туфли, глупый каблук. Ощущение это - со снедающим пламенем щек, когда кровь ударяет в виски, а подмышками вырастает испарина (если посмотреть в зеркало - покажется искаженно-плоским и бледным лицо), когда вдруг от курватурного натяжения в воздухе сама по себе падает унитазная крышка (по времени почти совпадает с оргазмом) и женщины выбегают из туалета пугаясь, - это ощущение предохраняло ее от спорой измены. Вернувшись к компьютеру (она работала сисадмином в конторе), она наконец открыла электронную почту.

Женщина! - черная выгребная яма вагины, крики на кухне, щипки, приводы в полицию за скандалы, она лежала сжавшись в комок в обжигающей холодом ванне, а женщина! женщина! изливала на нее теплые, как чай, природные желтые струи -

та женщина, которая любила ее и присылала открытки с наклеенными на бумагу картонными розами и с которой они когда-то сожительствовали (были куплены кольца), шантажировала ее ее же собственной прозой, в которой описана была вся их с Вахидом любовь, грозясь отдать тексты мужу, Альдо, и жене Вахида Шине, перемещенной шотландке.

Шантаж, сука, злоба, шантаж.

Выбежав из конторы на улицу, пытаясь стряхнуть с себя мочу и набухшие комки слов, с горящими щеками, недавно еще горящими по поводу совершенно другому, в растерянности и безутешности приближаясь к машине, пытаясь укрыться от мерзких компьютерных фраз (тысяча долларов в год - вот такая была плата за возможность публиковать все, что она пишет, стенографируя жизнь!!), она вдруг с тошнотой отшатнулась от машины, от жизни - ее жизнь и здесь (ах balloon, ах надувной шар, ах зазубренные пики оргазмов!) ударяла в нее воздушной волной. Все стекла, до этого непроницаемые набожно протертые окна новой машины, которую ей Вахид подарил, были залеплены фотоснимками, сделанными в маленькой, обитой непокрашенным деревом кабинке на озере Тахо (от свежести древесины спирало дыханье), где они с К. занимались любовью - в комнатке, где когда-то останавливалась Анаис Нин-романистка, в уже обжитой чьими-то отторгающими однополыми оргазмами комнатке, в которой они засняли зады и целующиеся сосками груди на пленку... Где-то у шантажистки еще оставалась кассета - подкараулить, изнасиловать, изъять, расстрелять!

Она стала сдирать размазанные по стеклу части своего тела, гениталии, талию, грудь. Она отцарапывала от стекла свои волосы, счищала секрецию моментального клея - обнаженные моментальные снимки, моментальный шантаж. Она сдирала фотографии и прятала их в руке, сминала кусочки собственных органов, разрывала на части свою уязвимую душу:

"я помню, как мы сидели у компа в твоей приятной квартирке, наблюдая рост акций на бирже, ты начинала и ты продолжала; твои агрессия и безоглядный напор, твое неуемное желание взять и достичь ударяли мне в кровь - я не знал, как себя повести. Безвольно уступая тебе, я как собака ложился на спину, дозволяя тебе несколько тугих вертикальных движений - могу ли я пошутить, что и член мой поднимался безвольно, никого не спросясь? Я боялся, что сильно к тебе привяжусь. По тому, как быстро и удачно я обычно кончаю, ты, конечно, знаешь о моем удовольстве (и позволь мне опять пошутить: о твоем удальстве :-)). Не забудь мне прислать cвое новое, более откровенное фото, о котором ты говорила. Мне нравится, гладя себя, читать твои письма и глядеть на экран!"

"Читая то, что ты пишешь... как ты можешь быть такою, скотина? Я знаю: ты изменяешь, ты изменяешь, у меня есть все твои тексты, вся твоя писанина... дорогая, я не совсем здорова сейчас, приезжай, если хочешь, запаркуйся у входа, потом нужно взобраться по лестнице на третий этаж, там звонок и глазок, квартира номер двадцать один. Я узнала все про Вахида, а телефон ваш домашний уже раздобыла у оператора связи (надеюсь, что Альдо говорит по-английски)... кислотность твоей едкой, на корню сгнившей любви мне еще до рака разъела нутро.

Представь, каково было мне, когда девочка, которой я купила два дринка в лесбаре, прикоснувшись ко мне в темноте коридора, вдруг ощутила вместо моей правой груди пустоту!

До сих пор помню, как, ожидая тебя, скрючившись, прячась в машине, я лицезрела твоих скорых, как скорая помощь, любовниц!" - первое письмо принадлежало Вахиду, второе - бывшей "жене".

И следовало найти слова, которые помогли бы накинуть узду на шантаж. Слова, короткими цепочками коих можно взять под контроль мир. Те слова, которые расставляют людей по полюсам предложений, именуют единственно верным понятием то, что было забыто или не названо прежде, настигают невнятное зарождение чувств, загоняют в словесный каркас.

Словами, вкупе с безошибочно вылепленным природою телом, надо было задвинуть шантаж на второй план обличающих ее фотографий, а вынутый без спросу из прозы словарь-инвентарь интриганки - интеркурс, иностранные смазки, измена - поставить, как вырубную картинку, обратно на место, из жизни - в прозу, в прорезь-окно.

Мокрощелка моя, то, что мы делили с тобой на двоих пространство кровати и твои дорогие подарки - лишь аннотация к тексту, одна из моих недописанных глав в голове... Я пишу об измене и знаю: измена случится, потому что проза всегда становится правдой: один, два, три бумажных оргазма - три настоящих, а по другому никак не могу.

Вот такая тебе от меня, блядь, благодать, благодарность. Вот такой тут разлад, кубик в сжавшемся горле и распорка в душе. То, что ты говоришь о Вахиде - неправда. У меня между ног, а у него в груди - пустота. Дело в том, что он от меня убегает, а я - текстами, телом - пытаюсь его удержать. Скольжу по краешку слов, пытаясь оставаться бесстрастной. Возбуждение из паха передается на пальцы, рука тычется в продольный киборд:

написать фразу, накладывая ее лентой Мебиуса на его мозговые нейроны, рассыпая-рассеменяя слова. Между них - "твое тело", "мое тело", "дотронься", "грудь", "мои ноги и то, что творится в моей голове, когда я думаю о том, как ты прикасаешься к моей левой груди, путешествуешь слева направо, а с правой груди, идя вниз, достигаешь того, что у меня между ног"

оргазм <пробел> оргазм <пробел> оргазм <пробел> <пробел> <пробел>

пройти в ванную и смыть источения тела одной чистой длинной струею

прикоснуться к тебе чистым телом

ощутить твое чистое тело со слегка уловимым запахом твоих феромонов

ощутить твое чистое тело рядом с моим, вытянувшись на чистой кровати

"после того, как ты вышла замуж, я хочу тебя все сильнее и я сам не могу объяснить почему"

потому что с каждым прочтением текста срабатывает невидимый счетчик, который скручивает тебя в одну готовую к изверженью спираль, сотни, тысячи сухих легких щелчков, переворачивающих в Рунете страницу, где ты навеки присушен ко мне,

и в тебе отдаются сотни сладких уколов,

потому что те мгновенья, когда сила вырывается из меня слепым белым яростным всплеском, я перевожу в слова, которые превращаются в тысячи сухих легких щелчков, открывающих в Интернете страницу,

ярость и соки моего тела переходят в слова, а слова заполняют страницу, и от читателей к тебе идут потоки, которые принуждают тебя прильнуть к экрану, когда тебе пишу я, а затем заставляют вяло и бессильно прилечь на кровати, повинуясь лишь голосу твоего напряженного, вонзенного в воздух, заряженного семенем тела, и после того, как ты выпрастываешь из себя кристальную живичную сперму, ты опять, как магнитом, прихвачен-присушен экраном, где снова видишь слова:

твое тело <пробел> моя грудь <пробел> ты во мне тепло, глубоко, горячо, горячее, все ближе, как изменяется твое лицо, только что ты был похож на почтенного графа, сухопарый, изящный, и вот с каждым толчком в тебе прибавляется мужика, лицо оплывает, белеет, твои черные волосы прилипают ко лбу, еще, еще, еще, твои губы сжимаются, ты перестаешь говорить, в состоянии ли ты сейчас хоть что-то сказать? еще еще еще оргазм <пробел> оргазм <пробел> <пробел> <пробел> <пробел>

Would you like to try sex online? Why don't you tell me your sexual thoughts when you are thinking of me? What’s your most inner desires? The thing that turns me on most when I think of you is the times when you kissed me... on the lips... on the neck... Your forcefulness turns me on... you seemed to take charge... Tell me more... Don't try to be a writer when doing it. You should be open. V

"Перестань быть писателем, когда хочешь меня. Дотрагиваясь до моих губ, до моей кожи, целуя мне шею, отрекись от своих разграфленных словес."

И надеясь, что он согласится на встречу, она написала: I love you.

Он ответил, что эта фраза адресовалась не только ему.

"К тому же, добавил Вахид, ты признаешься в любви к миллиону читателей, которых заманиваешь, чтобы потом, испугавшись (близость, пронзающая целостность твоего "я", тебе, как любому творцу, неприятна), их противоречиво отторгнуть. Как, впрочем, и подружек своих... Шина чуть не прочла написанный твоей пассией пасквиль. Скажи спасибо: я успел разорвать его на кусочки. Чем больше ты будешь известна, тем меньше будет между твоими придумками и жизнью зазор."

И она стала купировать секс, редактировать жизнь. Для тех, кто принимал за чистую монету словесность, ее биография состояла из совокупности ею же опубликованных текстов. Изъять из текста куски, таким образом изменяя вовне обращенную жизнь. Две женщины, которым она говорила "люблю", дарили ей драгоценные вещи (а вкусный ореховый хлеб, что Г. держала для меня в холодильнике? А пармезановый кабачок, купающийся в семенах и соку, что берегла в духовке для меня только что вышедшая из неврологического диспансера Б.? А спекшиеся, жареные в масле куриные ножки, которые я ненавидела, но молчала и ела, купленные в мексиканской лавчонке моей нищей К.Р.? - терпеть не могу все эти типичные желания женщин готовить! Вот М. из Амстердама прислала письмо: "Твоя проза, Rита, намного интереснее личной твоей переписки..." Марина, я тебя на хуй послала. Прободение плевы текста - табу. Не надо нам такого читателя, который пишет автору: здравствуй.)

И ластик-память, чтобы не было соблазна вернуться, стирает: ковер, слезинку, камин, "милая, я так давно ни с кем не была". Золотые цепочки - в шкатулку, железные цепи закинем в ведро. Остается: беззащитные полушария ягодиц, поглаживание: плоть готова раскрыться и ответить благодарным истеканием жидкости, а на деле - свист плетки, измена, обман.

Редакторский карандаш - и на теле красные полосы.

Отвечая Вахиду, она попыталась оправдываться, но вдруг осеклась, увидев письмо к мужу: "ti amo moltissimo". Эти слова были жетоном в удобный автомат удовольствий: "я" означало мою грудь, пах, все мои разверстые дыры, подлаживающиеся к тебе при одном приближенье - чувствуешь расширение и увлажнение складок, влагалища, глаз? - все, что можно пощупать - давай, жми сюда, возьми в горсть, вставляй пенис в пенальчик между грудями; "так" - кратно нитке оргазмов, истончающейся и становящейся еще более деликатной от беззазорного перетирания ее вибратором, пальцами... Каждый последующий быстрее и мощнее добыт, а затем брызжущий фейерверк прихлопнут ладонью... запястье немело. Наутро муж говорил: "я чувствовал, как сотрясалась кровать".

Лежа ниц, она подсовывала под себя правую руку, и, представляя Вахида, толкла, мяла, мучила плоть. Альдо, проснувшись, не сведучи в анатомии думал, что держит в руках ее сердце - трогая там, ощущал, как после разрядки пульсирует кровь.

"Кровь" вносил в календарь.

1. День первый, когда он вдохновенно готовил ризотто: рис, припорошенный перышками прозрачного сыра, тонкоствольный податливый аспарагус, скаллопине - мясо, напоенное красным вином, приносил ей в кровать вопрошая: "ну как? больно? вот съешь витамины". 2. День второй, когда она ощущала, будто в озере, располосованном солнцем, слои прохладной и теплой воды. Теплая: боль жаром заливает глаза, прохладная - передышка, пелеринная паутинная страсть. Чисто белеют перестеленные Альдо постели. Разливаются по дну поясницы болевые потеки. Сверху, на кончике клитора - спасительный выход, отток: боль выплескивается вместе со сгустками кровяного оргазма. 3. День седьмой, когда "бивер" (такое они с Альдо придумали слово), выкинув из себя ошметки незачатых детей, наконец возвращался к не размеченной рвотной болью рутине, и вот тут-то русский ее, как руно, вбирая в себя золотую крупу, расцветал. Отмечала на календарной странице количество написанных слов.

Когда приходили месячные, Альдо делал все сам.

Лицо у Альдо спокойное, веки, ресницы не движутся, сколько ни вглядывайся - не заметишь никаких изменений. Ощущаешь только, что происходит, по его резко очерченным темным ноздрям - втягивают с усилием воздух. Губы в такт ноздрям слаженно движутся: нос воздух вдыхает, губы выдыхают, глаза неподвижны, закрыты. Опять: нос воздух вдыхает, губы воздух выдыхают, и только по не видимой, но догадываемой жесткости и застывшему каркасу лица можно понять о движенье, которое происходит не здесь.

Обычно Альдо вял и аморфен, одну и ту же футболку, жеваную, желтую, белесую в швах, носит на пухлом животе по нескольку дней, читая книжку про литовских евреев (любит Альдо историю) и удивляясь, как могли они, евреи, во время войны скрываясь в подвале, в лесу, вступать в сексуальную связь. "А как же ответственность за будущего человека", говорит Альдо, затыкая рот суши, запивая японские вкусности "Саппоро"-пивом, цельно нацеливаясь на сашими с темпурой... "Как же так, ведь если ребенок кричать начинал - маленький ребятенок, bambino, его душили подушкой, чтоб не подводил остальных?!"

И вот в повседневном расслабленном Альдо появляется сила:

мускулы, кажется, он весь - гармония, мускулы; берет властно правой рукой, с естеством правоты, вся длина пользуется вниманьем обхвата. Левой поддерживает, в противовес упругому, длинному - деликатное, мягкое, круглое. Ускользающе перекатывается под чуткой рукой. Союз вылупившегося гладкого, напряженного, оголенного - и круглящегося складчатого, робкого, тонкого, что легко можно прищемить и обидеть. После того как студенек вылезает, пульсирует маленькими порциями, сгущенно-смущенно наверх подается, распадается постепенно перпендикулярная геометрия (а была буквой Т, стволистой рейсшиной, фигуристым докторским молоточком), опускаются руки, но все еще закрыты глаза. "Катастрофа, катастрофа", наконец повторяет застенчиво Альдо и бежит в ванную, чтобы все смыть.

Катастрофа, измена.

Она ожидала Альдо вечером после работы в конторе. Так у них было условлено: если она не приезжала домой до шести, Альдо ее забирал. Семь, семь сорок пять, без семи восемь, восемь ноль семь. Сто раз уже звонила домой, и вдруг вспомнила, как Альдо, к ней прижавшись в постели, мечтая - он сетями ловит на острове рыбу, она в другой Сети торгует валютой - рассуждая о том и о сем, неспеша говорил:

- Я старше тебя, потому раньше умру. Когда мы играем, я притворяюсь, что мертв, но когда-то все так и будет. Ты дотронешься - а меня уже нет.

Уколол переход от "понарошки" к "взаправде": неужели Альдо - ее добрый, с торчащей из носа, как у сказочной бабушки-мыши, черной жесткой шерстинкой, мехом бровей, подосиновой шляпкой волос, созданный не для взора (непропорционален, тяжел), но для объятий, исчезнет? Ведь и после кончины будет строками, что она написала о нем, притягивать ее жизнь, как за ворот рубашки, к себе! И все, что не вылилось еще в отчаянье прозы, вдруг вышло наружу слезою. Вспомнилась висевшая над кроватью обезьянка-игрушка - будто из наушников обезьянка с ней говорит - уксус, примочки, запах ужасный, бульон, на столе закорючки врача, корь, за пределом человеческой теплоты зашкаливший градус; вместе с глазами слипается плывущий, мальками мелькающий мир. Рыдание связано с детством. Прижалась к дорогому, родному, перебирая складки одежды, расправляясь с молнией-змейкой, высвобождая телесное, настоящее из обтерханных тесных штанин. Заземлила, упростила с помощью отрога-отростка бесплотное горе, смыла страдания горько-соленой волной. Язык мой - спасенье; сосала как соску, губами процеживая жидкую жизнь. Обняла Альдо, закончив, и умиротворенно нащупала его плоские, будто оспинки или таблетки, соски.

"Случись что сейчас с ним - думала она, держа руку на автодозвоне и представляя мужа лежащим на дороге в крови - и ничего мне будет не нужно. Ведь грубый иранец Вахид - лишь дополнение к романтичному Альдо. Вахид сам по себе - мыльное пузо, пузырь, вздорная величина, дутый взбалмошный член! Когда исчезнет выбор между Вахидом и Альдо, я этот текст про измену, переставший быть правдой, похерю, ведь не абстрактному Альдо стану я изменять! Текст жив пока дышат герои, и поэтому надо спешить."

Она в который раз спустилась по лестнице вниз, чтобы проверить, не ждет ли Альдо у входа. Полупустая парковка (нефть ночи, блеск масляных луж), охранник-негр, обходящий здание с неуставной бутылкой пива в руке, рядом вокзал, бирюзовой окраски вагоны с брошенной на сиденье газетой (к бесплатному чтиву тут же пристраивается другой пассажир), цвет листьев скрыт мглой. Охранник кивнул ей, голос срывался, когда она наконец дозвонилась домой. "У тебя коммутатор в отключке, ответил ей Альдо. Я задержался, заеду сейчас и пойдем поедим."

Едва они зашли в ресторан, он помрачнел. Внушительный, крупный, живой! - прижаться, погладить, понюхать одеколоновый запах за ухом - Альдо, со свежей стрижкой, в очень шедшей ему серой рубашке, сняв ремень вместе с джинсовым мешочком (клал туда права на вожденье и деньги - не любил, когда заняты руки), шепнул: "взгляни вон туда! Представь, если бы тебе не разрешали работать, сидела бы дома кулем без движенья - недвижимость, набитая дурью и ватою кукла, кулема, при живом муже-транжире, тиране вдова! А этот culo еще бы над тобой издевался. Прости, я не могу есть."

Неужели приглашение в ресторан "Тегеран" было намеком на ее отношенья с Вахидом? У женщины, указанной Альдо, глаз не припудрен, подбит, в нарочитом контрасте с аккуратным лицом. Рядом с ней спутник - мобильник, сандалии на иссиня-темную ногу, специального материала, не нуждающиеся в глажке штаны. "Угадала, о нем говорю" - муж прочел ее мысль. Он так и не притронулся к мясу - лишь крошил нан, теплый, смоченный в масле пористый хлеб. Брезгливо измельчал на куски, но не брал в рот. Горка испорченной пищи росла. Когда официант принялся вытирать скатерть, Альдо с вызовом убрал со стола локти. Заплатил, посыпав счет монистом монет - высший знак презрения, когда дают мелочь "на чай".

Ночью, когда Альдо дотрагивался до нее языком, ее губы скользили по его ровному члену - сомкнутые китайские палочки для еды, складная игра; чем активнее, напористей он - тем сильнее она. Чем проворнее он - языком в воронку затягивая, будто леший водит кругами по ряске и тине - тем быстрее она. И если пропутешествовать чуть подальше (зажги свет! - язык и промежность, вот какая красивая смычка!) - туда, где сходятся ягодицы, где пупыристая коричнево-сиреневатая кожа и волосистые складочки, где под мошонкой раздвоенный, извилистый сочный изгиб, там - будто известное фото Courbet "Изначалие мира" (раздвинуты ноги, мистический ужас, поросший черным волосом миф). Когда по огибу плотных мятущихся в предвкушении ягодиц спустишься вниз - там поразительно одинаково у мужчин и у женщин.

Кошмар сегодняшнего дня продолжался. Удивление, шок: когда она, в протяженность всего тела лежа на Альдо, дотрагивалась до межножья его, эта поза совпадала с запретно-знакомым (рот, нос между ног, душистое место....) "Rита, я прочитала у тебя про грецкий орех и вздрогнула - вот совпаденье! - послушай мой сон. Она меня трогала, а я ее боялась коснуться. В трусах у нее был расколотый пополам грецкий орех. Я их очень люблю. Есть еда, которая бесстыдна на вид. Вставишь кончик ножа в узкую щель, нажимаешь - раскрылся. Если свежий - шелковистые, как карандашная стружка, очистки покрывают жирную белую плоть. Иногда с чертовщинкой, червинкой, чернинкой.... и вот наконец вынимаю, долго чищу от шкурки..." "Пол не имеет значенья. Разделения на Альдо и Вахида не существует в природе, как для меня нет разделенья на мужское и женское" - вдруг пронеслось в голове. Неожиданно вспомнила, как познакомилась с Мэтью: целебный алхимик, целомудренный дьякон церкви О.Т.О., катящий на стальном самокате по кампусу колледжа (складной самокат затем убирался в красный модный рюкзак). Так он, ответив на ее объявленье в газете, себя описал - и, казалось, все о ней знал. "Судя по нашим датам рожденья, мы удивительно друг другу подходим..."

Понимал толк в мексиканской текиле, текстиле, агукая, нянчил новорожденную сестренку Цинтию (сентиментальность была ему не чужда). И вскипала: "неужели нашла?!"

В день встречи она, накануне отравившись в ресторане "Эль Барро", лежала в горячке. Вчера - склока, К. скалкой била тарелки, клочья, сучий скандал. Скандируя площадную брань и сканируя все занозы души... - голоса на площадке, звонок - К., прихватив остов ружья, отрываясь от ссоры, открыла. Офицеры, двое, фонарик в лицо. Ружье тут же выпало из рук и из заведенного на них дела, мягко стукнулось о поглощенный пылью ковер. Перекрестный допрос - разве тут перекресток, здесь частный дом, документы? - уходите, менты! В загашнике у Конни гашиш - вдруг установят наружнюю слежку, кинут на нары... - не хочется вспоминать, чем закончилась ночь.

Встала, сглотнула таблетки, натянула вечернее платье, в вазочке подцепила мелочь на bus. Через час - в условном кафе: бриолин в волосах, в блестках люрекса блуза, заеды, замазанный кремом фингал, со стремлением всю себя подарить, все отдать - вошла К.

"Следила, вскрыла пароль? Вот-вот Мэтью придет, все увидит, поймет, у нее такое же, как у меня, тело, никаких знаков отличья, не за что, как за член, зацепиться, а лишь, мягким выступом (никаких уступок тебе!) надоевшая грудь."

У Конни шальные глаза: "Ну как тебе моя прыть - я твой прынц! Хорошо я тебя разыграла? Вот тебе плюшевый Tuzzik, поедем в jacuzzi, потом - вальс на щемящей пластинке и ужин при плавных свечах."

Мэтью Маркс, ха-ха-ха.

И, вспомнив безбашенную беззащитную К. - скульптора, лепящую мускулистыми пальцами из пластилина миры, она все личные, узкие, как вход в озабоченную вагинизмом вагину, детали от широкого читателя задумала скрыть.

И сокрыла измену, - ведь никто, кроме Вахида, не приносил ей тех взлетов души, во время которых жизнь легко перетекает в слова.

После того как она, даря своему существованью моментум, а последствия действий превращая в рассказ, написала Вахиду, страсть в ней опять закипела как мед: огонь бродил по глубинной сердцевине ковша, а затем пузырящимися сладкими точками выходил на поверхность. Ведь не только он сам, но и начальная буква его имени - V - говорили о его победе над нею. Натягиваясь на крепкую, со склеенными страстью пальцами, руку Вахида, она забывала про Альдо, а будучи с Альдо, представляла Вахида, в одинаковой мере задевающего не только ее откровенное тело (с Альдо сухость, наждак), но и ее правду-текст. Казалось, что муж был создан умозрительной перетасовкой сюжета; Вахид же был нахрапистой жизнью, попавшей неосмотрительно в текст. Достаточно ему было сказать

Dear Rita,

It didn't work out… (его попытка найти работу в арт-галерее)

I miss you

Your V -

как она понимала, что эти слова на конвейерной ленте ползущих прерывисто, как листы из принтера, дней значили больше, чем ее брак.

"Как так получается, что каждый раз перед тем, как открыть электронную почту, дыхание у меня учащается и губы перестают быть автономными, словно ощущают присутствие твоих губ, а тело покрывается красными точками, будто въевшимися в карту красным графитом (да ты ничего не знаешь, наверно, про нашу русскую географию - как мы бритвой грифель строгали, а потом растирали ваткой по контурной карте)? Почему каждое слово кажется недостаточно себе самому, а фраза "I love you" ищет опоры? Замечал ли ты, как несколько раз повторенное слово, деталь (мать, похоронив сына, подносит ко лбу белый платок), воздействуют на нас сильнее, чем смерть?

Так позволь мне расширить: мое влагалище, твоя влажная власть, где уж тут на краю удержаться... ты меня губишь, а тело, невзирая на штампы (в паспорте, прозе) требует, чтобы к нему прикасались - твой prick. Ты спрашивал о моих отношениях с Альдо. Я тебе уже описала, презрев тайны тела, все сцены - и можешь быть стопроцентно уверен (высылаю новые снимки), что написанное мною служит залогом, что оно или случилось, или случится, как это или вон то":

жара, Санта-Фе. Они сидели с Альдо в комнате, затопленной солнцем; шумел вентилятор - круглая, как эритроциты, тарелка. Застенчивый Альдо до трусов не разделся, а лишь закатал брючины, снял длинные носки зеленого армейского образца. Обычно он приближался к ней в темноте, неуверенно проводя траекторию будущей страсти: левая, затем правая грудь, затем, спускаясь ниже, - середка. Сейчас она сидела напротив него на кушетке, он - на неустойчивом кресле, она приспустила трусы. Альдо неловко смотрел. Лицо его было мясистым и красным. Она сдвинула трусы еще ниже и дотронулась до верхней границы волос. Работает плоский пластмассовый вентилятор, по лицу Альдо катятся капли. Рука ее стала сползать вниз, в ложбинку, голова откинута на валик кушетки. Глаза Альдо - эбонитовая полоска, тусклый магнит, он не отрываясь смотрел. Ее рука скользнула в эластичную мягкость. Жара, скопившаяся на обороте колен, под подбородком, в ложбинке, выветривалась вместе с застенчивостью под потоками, потаканием воздуха. Вечер, жара. Неизменный взгляд на часы: тик-так, тик-так, ну вот так, так и так! Вращательные движения, будто пестик в кастрюле, замес теста: скоро взойдет. Спускаясь чуть ниже, в воронку, добирая влаги для облегченья скольженья, потом опять возвращаясь наверх. Когда сетчатое ощущение стало наполнять глубину (отяжелели мускулы ног), а ее гениталии очутились на подносе его твердого взора, Альдо выпростал член. Глядя ей в глаза эбонитовым взглядом, все еще внутренне зажимаясь, но уже внешне бесстыдно, обхватил член рукой. Движения, его движения, ее движения, напряжение готовится к тому, чтобы с силой лопнуть между двух точек: в сердцевине взгляда, вскрика любви. Она полулежала на кушетке, чувствуя, как, будто душ-распылитель, орошалось межножье.

С Вахидом все было не так.

Живому, мокрому, скользкому (Вахид) противостояло тупое, немое, сухое (муж Альдо). Разницу, как дошло до нее чуть позднее, давала резинка. Для Вахида это была последняя любовная песнь, он был немолод, женат, дети выросли (вспоминать о них Вахид не любил); сидел над шахматами целыми днями, удивляясь, почему удалась партия, но не удалась жизнь.

У Вахида складки лица, складки костюма - цвета пергамента, и кажется, что в коричневое вкраплены золотые прожилки. Все липкое, дорогое, коричнево-золотое: соприкосновение нежных, влажных, реснисчатых органов, ощетиненных мягкой щетинкой (моллюски), разговор вкрадчивый с золотинкой (золотые коронки, очки), перекатывающиеся перепелиными яйцами фразы... вот и слов больше не нужно: с нажимом, осторожно, чтоб не поранить зубами. Орех, крем-брюле, крупной вязки шотландская шерсть, потемневшие старинные рамы, шоколадно-ореховая золотистая растертая паста "Нателле": Вахид теплыми продольными губами начинал ее целовать... Поцелуй был вроде колечка, или, вернее, двух тугих соединенных вместе колец (горлышка губ). В полость напористо просовывался закругленный язык - превращалась в Дюймовочку, когда Вахид ее целовал, и жила на его вместительном небе. Еще одно "колечко" было крайнею плотью - оттягивая ее, можно было видеть, как изнутри, без изъяна, малиновым язычком, появлялась головка; третье - фасолевый клитор, прячущийся между дольками губ. Четвертое - при поглаживании из бледного плоского ореола будто собирался на нитку, вылуплялся твердый - как кончик языка, как клитор, головка, затягивался в узел сосок.

Рука его нырнула в межножье - и будто множество маленьких бабочек, мульти-мотыльков в темноте, забившись в поисках света, затрепетало там, стукаясь о плотные стенки, пытаясь вылететь сомкнутой стаей, выход найти. Находили. Отдохновенье, отдышка. Затем повторялось, и для повтора она мысленно проводила границы того, где это случится - накидывала на то место сачок с волочащейся за ним тенью, очертя главы чертила пульсирующий обманный пунктир. Рука опять проникала туда, и снова копошились и колотились о стенки там бабочки - наконец, неосязаемо сгоняя их в кучу (и уже неважно, если они были чуть смещены от эпицентра желанья), ей удавалось ускорить событье. Один раз, два, три. Подобным чудесным свойством обладали часы - она как-то заметила, что стоило ей дать старт и финиш спортивным мотылькам в темноте (глядя на циферблат и даря себе, скажем, на завершенье четыре минуты) - как ощущения становились четче, кристальней, будто незряшнее незримое время могло регулировать плоть. Сейчас было ровно десять ноль-ноль, и отток изо рта в гениталии полностью прекратился (наждачная жажда во рту и обильно внизу).

...Теперь то, что входило в нее, казалось ей оcuntованной компактной трапецией, твердым брикетом - это было скорее не ощущенье, а факт. Затем вокруг брикета обновилась размытость, лакмусовая промокашка оргазма окропилась фантазией, а с увлажненьем оживились нейроны: от брикета поползли потеки сигналов. Потом она увидела свет. С каждым движением на изнанке век рассветало - она догадалась, что это был фонарь за окном (они перешли с Альдо из комнаты в спальню). С каждым толчком она подвигалась чуть вверх на подушке - и тут-то фонарь, просвечивая с улицы сквозь белые жалюзи, совпадал с обратною стороной век. Она принялась мотать головой, влево и вправо, как бы стряхивая нервные клетки со своей головы и посылая их в цель...

Ей был нужен совет.

"Подскажите, что делать с Вахидом? Если мы встретимся - изменится, более красочной и изворотливой представится жизнь. Прочна ли привязанность к Альдо? Увидеть Вахида - и, надев власяницу, волю валтузя, удержаться на крае кровати - до конца не дойти. Как он и что с ним? Как сказалась на нем наша разлука? Рубеж его осторожности проходит теперь по электрическим кабелям (мы общаемся лишь в Интернете) - а все подарки, что посылаю ему, он неизменно высылает обратно."

"Ваше дело - потрошиться и себя бичевать, отвечала ее знакомая Лара. Раздеваться совсем - тогда народ учится, соболезнует, зычет. Зачем Истории ваша личная жизнь? Если у Вас с Альдо проблемы и работа в конторе отрывает Вас от ваших рассказов - советую завести двух мужей. Один будет стоять у плиты, а второй снабжать Вас деньгами. Я не фригидна, не лесби, но мужиков ненавижу. Был у нас слесарь Шарыгин - все бабы на него западали. А я повела его на лужайку - ужимки, обжимки - и в лужу, осадила осокой, ничего ему не дала! Вам тоже надо быть стервой. Историю интересует только выход (а не ваш, извините за пошлость, страдающий вход). Вы ей нужны мемуарами, а не амурами и аморальной мурой. Что идет на гора - то идет на ура. И чтобы покруче энергию закачать в повесть, тогда она дольше живет."

"Но я хочу, чтобы служение Музе наконец сослужило мне службу..."

"Я не понимаю, о чем Вы - отвечала ей Лара. Я знаю в Димене одного человека. Красавец, поэт - с шиком себя продает, вывесив в Интернет свои фото. И тут же - обло, стозевно - обложки его тихих стишков. Все очень порнографично, практично - звонишь, и, не упоминая опусов, обсуждаешь оплату. Вот парадокс: поэт запрашивает за себя неимоверные деньги, будто приобретаешь не только гигиенический кляп в мазохическом горле, но и все, что он написал. Поэзия повышает цену на тело - как Вам этот ценник на слово?"

"...Написала текст приворота и включила его в популярную книгу, издательство "Олмэкс", копия помещена в Сеть. Текст теперь стал подспорьем, золотою рыбкой желаний; моя приворотная проза отвечает за мою приватную жизнь."

И Лара, в леопардовой шубке, в Амстердаме, ей объясняла, когда они засмотрелись в районе Красных Фонарей на рабыню любви: "ваша дистиллированная дисциплина, когда Вы по капле выдавливаете из себя содержанку формы и слога, вытягивание слова и тела по струнке, ваши рыбки и репки никому не нужны. Правил никаких нет. Не надо зажиматься, расслабьтесь..." - и взглянув на ушедшего вперед Альдо, ее обняла...

Приехала на квартиру Вахида. Шина, жухлая, пожилая, жупел волос с зачесанной за уши желтизной цвета застиранных наволочек, в Интернете (вот gif) отвечала на вопрос о покупках в Сети: "смотрю товару в лицо, припоминаю, что нужно моим домочадцам: мужу - молоток и носки, внучке чепчик, сыну высылаю чеки в конверте. Не сложилась у него семейная жизнь. Это мы с Вахидом женаты треть века, а у этих пострелов все по-другому. Мы-то уже отстрелялись, муж так устает на работе, а обнимет - и заполнен радостью день. В магазине хоть есть с кем перемолвиться словом, в Сети покупать не люблю."

Пыталась, конечно, расписная старуха, еще хорошо одеваться, дверь открыла, потом, оторопев, попыталась закрыть. R сразу с порога кинула на пол распечатанные посланья Вахида: "здравствуйте, Вахид вам про меня говорил?" Подошла к дивану, на котором они, в отсутствие Шины, с ним целовались - Вахид инстинктивно поглядывал в такие моменты на дверь. Села неловко, сутулясь, ладони зажала между колен, а затем, как ни в чем не бывало подсунув под себя руку с ключом, принялась резать обивку. Шина сказала: "долго придется вам дожидаться, в последнее время он почти не приходит домой". R, прикрыв газетой диван, стала одну за другой составлять со шкафа матрешек (старшая дочка Вахида купила в Москве). Будто любуясь, в раздумье: зашвырнуть их об стенку, измельчить в крошево деревянные сарафаны, потопать ногами? Вот тебе серебряная, ситцевая, бумажная свадьба - скотина!

А Шина - кто ее за язык тянет - опять: "на вас такое милое платье - где покупали? Вы знаете... хочу Вахиду на день рожденья сделать подарок, со вкусом одеться. У вас, молодой, разумеется, нет проблем с соблазненьем мужчин. Жаль, конечно, что Вахид профессиональные шахматы бросил. Но никаких пешек на те пентхаузы, что у нас были в Нью-Йорке, не хватит. Еще до женитьбы (ухаживал за мной пять лет, пальцем не тронул!) он мне повторял: Шина, самое важное для меня - это благосостоянье семьи".

R повертела на кухне джезву, скинула с плиты на пол, остатки кофе пролились. "Ах! извините! случайно!" "Ничего, ничего, я все подотру, у вас пятна на платье, замойте, а пока вот халат." Вахид ей кофе варил в этой джезве - а больше ничего не умел приготовить: когда Шина была в отъезде, в Киркальди, утром без слов выходил, возвращался со сдобой, садился в кресло разувшись (смуглые ступни, соблазнительный шелковый абрис, абрикосовая арка стопы).

И все-таки удалось, в ванной закрывшись, сыпануть стирального порошка на мочалку, накарябать матерное слово на мыле, слить остатки шампуней в одно. Обмакнула рулон туалетной бумаги в унитазный бачок и поставила на батарею сушиться. ...Я думаю, у Rиты острый вкус к динамике, смене мест, к перегибам. Она и работает так, будто вол, кормит своего недотыкомку Альдо. Этого бы солнечного итальянского дурака проводить до забора. Я их здесь навидался, этих шестерых ребенков в крепкой семье, крестьянских внуков со штангой. Поллюции ранние, руки в преждевременных цыпках, топорный пиджак. Они и придумали лимузины. Есть у нас тут такой - жена-парикмахер скрывает налоги, безбожно богаты, ушел из дизайнерской фирмы, а когда собирается дождь - берет зонтик и едет на помощь жене. До автомобиля провожает стриженных дам. Жалко времени, очень уходит оно на их жизнь, на их, громко говоря, мир.

Это так Ларик писал, Ларин знакомый, от Лары узнав, что Альдо уже сделал то, что слова ее поменяет на тугие орущие свертки! Мое тело уже набито тем, что отнимет время и свяжет язык! Узнала месяц назад и все ждала, что ошиблась - Альдо, спасибо, Вахид, до свиданья, вот так. Приехав домой, еле-еле придя в себя, отдышалась. Разрушила свою жизнь, и тут же в ней зарождалась другая! Принялась сочинять Вахиду письмо (оправленный в прозу, эпистолярий добирал если не выразительной силой, то хотя бы количеством слов до масштабов романа):

"...пеняю тебе не пенисом, а копеечкой, все, что тебе когда-то дала - деньги, себя - забираю обратно; ведь любовь мне дана для того, чтобы о ней красиво писать. Я народу принадлежу; сейчас я копию Ларе и Шине отправлю - ведь ни одна капля крови и прозы моей не может пропасть! С кем я сплю, каких габаритов у меня хард-, секс-драйв или таз (и тот, которым верчу, и тот, в котором полощу свои грязные тряпки) - достояние общества... зачем ты читаешь посланья мои, если не хочешь встречаться? Зачем просишь себя в Сети возбуждать?

Когда я вспоминаю о том, как ты медленно снимал брюки, немного постанывая, когда выражение твоего лица становилось особенно жалким - старик..! Не поэтому ли я записала все про тебя - какие у тебя пиджаки, где ты работал, в каких галереях был особо успешен, дружил с Бойсом, Байарсом, Брауном, Дональдом Бехлером - чтобы расплатиться за боль, в целях правдивости прозы причиненную тебе мной? Сегодня, прочитав в газете "пожилой джентльмен, личность не установлена, ровно в полдень спрыгнул с Музея современных искусств, так красиво летел, что прохожие подумали - кукла", понадеялась: "ты покончил с собой".

Нет, не покончил.

Не отправив письма, она нажала "delete".

Чего я хочу? Переняв эстафету у верной жены, на руках нянчить, как чужого ребенка, рукоблудие сенильного старика? Есть вещи, которые не могут произойти никогда. Но правдивая проза должна оправдаться событьем...

Первой ступенью было то, что происходило в мыслях и жизни. Затем, малой кровью и прозой, составлялся краткий конспект нескольких дней. Прочитав в тексте о сексе, герой отождествлялся с прозаичным собой, входил в текст, а потом и в нее, таким образом подтверждая текст своим телом, и тут надо было записывать все, что имело место случиться. И так до бесконечности, до нарастающей волны возбужд-... вдохновенья, когда с большей силой хочется еще и еще (вот недавний пример: рассказала Альдо о нескольких сценах из рассказа "Измена", и он, войдя в раж, захотел кое-что повторить).

Наконец Вахид позвонил - и, по-отечески, принимая на себя роль взрослого человека (а на самом деле мудак) -

"Rита, зачем же так грубо? хочешь обсудить со мной нашу проблему? Я до сих пор не пойму: как же ты так безоглядно решилась на брак?! Знаешь, как долго мы с Шиной, взявшись за ручки, ходили до свадьбы? Кстати: ей секса не нужно, но мы очень дружим, завтра, при встрече, наконец смогу отдать тебе долг. Спрятал все от налогов, в наложницы хочешь? - хе-хе. ...Ах, так вот что случилось - надеюсь, я ни в чем не замешан, да нет, не выходит по срокам, ну теперь-то точно все мои желанья сходят на нет."

Но все-таки позвонил! позвонил! - и она, расслышав сквозь жару лета его хриплый, пришлый, ускользающий от нее небуквенный голос, тут же пошла, растревоженная, покупать сигареты (саднило горло, дрянная бумага и дешевый табак). Почему он так дорог был ей? Был ли он дорог ей как литературный герой? Почему после его звонка она приходила в такую неистовость, что, казалось, все книги на полке ее души валились на одну сторону, задувал и поддувал ветер, и через секунды от упорядоченного собрания сочинений оставался лишь пепел… ах, какая жара, как душно, как просится тело на волю - из грязной джинсы, ощутить его такое привычное тело рядом с собой, принять вместе душ -

пройти в ванную и смыть источения тела одной чистой длинной струею

прикоснуться к нему чистым телом

ощутить его чистое тело со слегка уловимым запахом его феромонов

ощутить его чистое тело рядом с моим, вытянувшись на чистой кровати...

Как мне защититься, где взять средства контроля, как регулировать прозу, обратным движеньем собрать воедино неосмотрительно дырявый balloon? Часто вторженье (как амстердамская недамская М.) не дает до отказа закрутить важную мысль, и в самодостаточный эфир сочинительства врываются чужие шумы ("послушай! послушай! - приникая к ее животу, восторженно Альдо кричал. Мне кажется, я слышу биение сердца!").

Как я могу вырвать из своей жизни его, если корнями он так плотно вросся в нее, и туда же корнями уходит, проросший сквозь одинокие ночи, мой муж? Да я еще помню те времена, когда приходила домой и, вооружившись неопасным марининским детективом, ложилась, рядом с кроватью поставив, в перченом оранжевом соусе, пернатые ножки и картофельный мятый салат... Поговорить было решительно не с кем.

Как я могу писать о своей к Вахиду любви, если год назад она, вместе с питательной замужнею жизнью, ушла, и все, что осталось - лишь на нет, как эрекция, сходящая страсть? И как мне писать об измене, когда я знаю, что измена случится, ведь вся моя проза становится правдой... но если я напишу об измене и никогда его не увижу - тогда этот текст будет ложью... да ведь я сама себя загоняю в этот словесный каркас!

Как, войдя в вагину, ему никак не проткнуть ее и не выйти с другой стороны, перед ним все та же Rита, которую он знал тогда, когда она не была еще замужем, та Маргарита, которая охотно отвечала на все движения его члена... и наконец, записав это, она обнаружила его рядом с собой, входящим в нее исступленно и жадно, вкладывая в мерные поступенные движения и свое банкротство, и свою профуканную арт-галерею, и свое озлобленье на мир, и разочарованье в артворлд ("он всегда особым тиснением голоса отмечал это слово") -

ну хорошо, хорошо, один раз, а хочешь - так и быть - встретимся снова, ну давай, раздвигай, бог мой, как же я перемогал без тебя, какие мягкие груди, как ты свежа и готова, ну скорее, сейчас, никому не скажу, ну иди же сюда...

- а в висках ее разрываются звезды, вагинальный, анальный миры, на простыне что-то мокрое, будто от слез, но Альдо не знает - он все потом застирает - нет, не от слез, вот он входит в меня, и он входит в меня, и я кончаю, кончаю, кончаю.

Примечания:
1. Ti amo moltissimo - я так люблю тебя (итал.).
2. Culo - задница (итал.).
3. Киркальди - городок в Шотландии.