Проселочная дорога, узкая, щебенчатая, выскочив из леса, бежала к болотам и лугам, и Патрик видел белые барашки на медлительном море с последнего пригорка перед тем, как скатиться на велосипеде к деревянной дамбе, урчавшей, пока он нажимал педали, торопясь к длинному лугу между заболоченными землями и Балтикой.

Трава и цветы, луг. Бронзовые мошки и желтые бабочки. Школа осталась в двух милях позади, в другом мире. Он справился с алгеброй, покачивая ногой и чувствуя, как яйца сводит судорогой - хороший знак. Алгебра захватывает, плетение и вязание, порхание иксов и игреков в скобках, поиск решения сложнейших дробей, левая часть уравнения должна в точности равняться правой, и от всех твоих домыслов не будет никакого толка.

На уроке этики он погрузился в мечты о березах вокруг синего озера.

Слайды Ле Корбюзье и Фрэнка Ллойда Райта окончательно его разбудили. И Расмус Раек. Патрик поднял руку, чтобы сказать, что знает, кто это такой, а Стен скорчил рожу.

Он помчался на велосипеде через луг. Калужницы и лютики. Дикие фиалки. Справочник полевых цветов в седельной сумке готов, если возникнет нужда, подсказать названия. Те, что с круглыми листиками, - черника. Травы тоже интересны. Травы - алгебра луга.

Он поставил велосипед на распорку и наклонился развязать кеды. В чистом соленом воздухе носки пахли траурно, словно землеройки или мыши. Босым ногам на теплой траве и холодной земле было свободно.

Он стащил свитер через голову, повесил на велосипедное седло, раскинул руки, чтобы их ласкал ветер и грело солнце. Вытянул руки и повернулся. Джек, окажись он здесь, стремглав помчался бы по лугу, громко тявкая, задрав голову, улыбаясь. Джек будет бегать в парке, когда он вернется домой. Пока же он один, только он и велосипед, чье существование было совсем иным.

Он расстегнул медную пуговицу на джинсах, сдвинул язычок молнии. Стен, сонные глаза с длинными ресницами, носил джинсы со сломанной молнией, так что, когда он садился, те расползались, и выглядывали белые трусы. Он говорил, что девчонки - теплые, влажные, скользкие внутри и пахнут рыбой. Как-то Стен целовал девчонку целый день, их рты не расставались часами.

Никого вокруг, только едва заметный парусник на туманном горизонте. Стручок в трусах приподнялся. Он расстегнул молнию, спустил джинсы до лодыжек. Ветер на ногах, ласковый и нежный. От этих эрекций одна морока: тут как тут, когда спешишь или нервничаешь. Здесь же, где он один, разве луг, небо или поляну это волнует? Он бросил джинсы на свитер, а следом, ухмыляясь своему нахальству и прося прощения у ангела-хранителя, в надежде, что тот поймет, добавил трусы. Словно открыл письмо: синий пояс - марки и адрес, под ними - конверт.

Дерзкий член торчком, скандал на лужайке.

Место, где остались велосипед с одеждой, кеды и носки, - теперь его территория. Пока велосипед рядом, всегда можно быстро одеться. Хотя это, - сказал он едва слышно, кулаки на бедрах, - глупо. Мама и папа не могут меня увидеть, и бабушка Матильда тоже, и Стен, и Олаф, и Джек, да тот и не будет против, разве что тявкнет. Только Бог, а Он знает, как я выгляжу изнутри и снаружи, вот и расстегнутые джинсы Стена, возможно, не заслужили бы и беглого взгляда с Его стороны. Может быть, Его это даже позабавит. Интересно.

Лютик. И кто ж не знает одуванчик. А птичка, что кувыркается в небесах, - жаворонок.

Отважно или же бесстыдно (ангел-хранитель определит сам), он отошел от велосипеда, лаская ногами хохолки полевых цветов и птичьего горца. Погладил на лобке тонкий пушок волос, которые растут так же медленно, как течет время на уроках этики.

Луг спускался к пляжу. То, что казалось плоскостью, зеленью и пестротой, стало нежной выпуклостью, перспектива стягивала цветы в островки и ручейки красок. Сладкий зуд, точно в коренном зубе, когда жуешь шоколадный торт, окреп в яйцах. В этом гордом покалывании он распознал дрожь свободы или греха, а мир пускай называет как хочет.

Патрик не стал оглядываться, далеко ли отошел от велосипеда и одежды. Все должно быть как обычно. Его член - из грибной породы, похож на тролля. Будто глаз и веки, и кожица, которую, он, чтобы уж совсем оголиться, с привычной осторожностью оттянул назад; биение, плавящееся под пальцами. Он опять пойдет в самый дальний конец лужайки, чтобы измерить свою свободу. Трава была дружелюбной, солнце - теплым.

Интуиция, писал Сантаяна в "Скептицизме и животной вере", зарождается в наблюдении, за счет концентрации животного внимания. Наблюдая, животное полагает, что то, на что оно смотрит, отвечает ему с такой же интенсивностью и разнообразием напряженного внимания; поскольку внимание присуще только живому, оно воспитано необходимостью жить среди других материальных существ, способных меняться и двигаться. Следовательно, неподвижность или постоянство любого объекта не воспринимаются в мире животных как существенное, скорее как приостановка движения, пауза для вздоха, зловещее и грозное молчание.

Он суеверно относится к вечности творений, как и ко всем прочим их свойствам. Эта бездыханная и призрачная длительность, которую он считает свойством сущностей, отождествляя их с живыми существами, по сути - ложное и временное обоснование их вечности, путающее ее с бытием, на самом деле вечность отрицающим.

Dieu reconnaitra ses anges a l'inflexion de leurs voix et а leurs mysterieux regrets (Господь признает своих ангелов по тону их голосов и по их таинственным скорбям (фр.)).

Кругом мыши. Зеленолапые куропатки в болоте. Его теплые плечи розовели. Тишина звучала музыкой, и луг насвистывал в ней.

Слонялся по лугу, - скажет он дома, - рассматривал полевые цветы. Чтобы оказаться вне - не стоит упоминать, что вне одежды, - но можно поразмышлять, - папа любит размышления, свободную игру интеллекта, как он говорит, - о внешнем и внутреннем. Луг - внешний, хотя для Бога он глубоко внутри слоев земной атмосферы, внутри солнечного кокона и соседних планет, крапинка в Галактике. Его ногам нравится вне носков и ботинок, его члену - вне трусов и джинсов.

За окном его комнаты растет яблоня. Она ничего не ведает о письменном столе, книгах, теплой постели; так и этот луг благословенно равнодушен к машинам на дороге за полмили отсюда. Известно ли деревьям друг о друге? Жаворонок знает луг, знает ли луг жаворонка?

Свободная игра интеллекта - это замечательно, скажет мама, да только ни один человек на свете не сможет ответить на вопросы Патрика. Он спрашивает, почему жаворонки поют при снегопаде, почему высокие ноты называются высокими и отчего нам снятся места, где мы никогда не бывали. Как понять, что видят и о чем думают другие люди, что другие люди чувствуют?

Он мог бы стать ботаником и вобрать в себя луг или энтомологом и вобрать насекомых. Фотографом, художником, писателем. Почвоведом, географом, синоптиком. Он мог бы поселиться здесь в палатке, возможно, вместе со Стеном, подружиться с ним, смотреть в его прекрасные глаза.

Патрик не играл со своим торчком - он любил делать это наедине, - только обнажил головку, и вот уже тот воспрял, в полной готовности. Новое чувство - возбуждаться оттого, что под ногами трава, тело омывает ленивый ветерок, солнце греет лицо.

В прошлый раз, всего лишь позавчера, он шел к велосипеду, и внезапно странное ощущение в паху остановило его. Изумление, пауза, снова изумление, дуга спермы, вылетевшей в сладком спазме.

Он отпрыгнул назад, лишь чуть-чуть испугавшись. И тут же рассмеялся, сообразив, что случилось, и склонился, отыскивая в траве каплю, - попробовать на вкус.

С благодушного молчаливого согласия отца и при обдуманном безразличии мамы он начал играть с собой, когда был намного младше, как Педер и Асгар, но появлялась лишь прозрачная капля на дрожащем конце.

На вкус - как щелочь, с примесью аниса. Смущение и румянец сменились изумлением, изумление - дурацким восторгом. Он огляделся по сторонам. Мир никуда не исчез. Он натянул свитер, дружески пожал склонившийся и размякший член, словно давая ему обещание. Тело объявило о том, что теперь все будет по-другому. Он быстро оделся, оседлал велосипед, перекинув загорелую ногу. Ехать домой с тайной - совсем новое чувство.

Не то чтобы он не знал, что два раза ничто не происходит одинаково. Но такой интересной жизнь делает наша надежда, что все повторится.

Не пережив безвременья, время не смогло бы идти вперед