ПОКА ВЕК расшатывается, вывихивая свои суставы, где-то на краю света благополучно существует заповедник, укромный уголок, в котором вот уже на протяжении нескольких десятилетий ничего не меняется. Сюда никогда не заглядывает солнце. Здесь все так же пахнет смертью и спермой. Среди изувеченных трупов рассеянно бродят призраки в эсэсовской форме, сомнамбулические маньяки старательно вычерчивают пентаграммы, розовощекие мальчики застыли в призывных позах. С упорством нестареющих батареек "Дюраселл" местные обитатели меланхолично отвешивают пощечины общественному вкусу, устало сбрасывают с корабля, привычно бунтуют. Редкая верность традициям. В самом деле, что может быть консервативнее сатанизма. Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

Заметив в одном из интервью, что "в русской литературе немало табуированных, замороженных зон", Дмитрий Волчек реанимирует знакомые ему стратегии отмороженного обращения с текстом. Первый роман успешного поэта, основателя и редактора "Митиного журнала" - "Кодекс гибели" (1999) - критика соотносила с Селином, Жене и Берроузом. В "Девяносто три!" к сбивчивым, растерянным селиновским интонациям добавляется отчаянная целеустремленность а la сорокинские "Сердца четырех".

Числа должны сойтись, а линии пересечься. "Цифры слиты, получилось 25, ни то ни се. Еще раз - 7. Это уже ближе. "Колесница". В упряжке - телец, лев, человек, орел. Возница готов к скачке, но пока размышляет, всматриваясь в грааль. Теперь - правило левой руки, "Приобретение", девятка дисков. Планеты расходятся, Венера в деве. Семь! Девять! Заметил, точно зеленый хвост в тынском колодце: пояс Поллукса, грозит виселица, дачный посвист гарроты". Расчленяя сюжет, кромсая фразы, отпуская сознание на самотек, Волчек не забывает о конечной точке пути - о мистическом Храме невинных душ, строительным материалом для которого, собственно, и призваны послужить убиенные, расчлененные, искромсанные жертвы. Материал этот добывается сразу из нескольких невымышленных историй, хаотично разбросанных по поверхности повествования. Одна история - про Нового Ирода времен Жанны д"Арк, отлавливающего крестьянских мальчиков. Другая - про нацистов, экспериментирующих с еврейскими телами и душами. Третья - про убийство голливудской актрисы, разумеется, ритуальное.

Все эти истории переговариваются между собой, легко обходясь без посредничества стороннего наблюдателя: замкнутый, самодостаточный язык формирует собственную мифологию и собственный пантеон, время от времени осваивая новые имена, уточняя детали и достраивая подробности. Читателю следует запастись терпением папарацци, чтобы напряженно высматривать в пестрой толпе Жиля де Ре, барона фон Зеботтендорфа, Элизабет Шорт и прочих персонажей, изначально населявших исторические и криминальные хроники, а затем оккупировавших страницы разнообразных фикшн. Выдерживают лишь проверенные, свои, те, для кого заглавное число ассоциируется не столько с романом Гюго, сколько с чернокнижным учением Алистера Кроули.

Проза Дмитрия Волчека, на первый взгляд аморфная, как сон, и беззащитная, как стихотворение, медленно складывается из повторяющихся образов, знаков и магических цифр. Кирпич за кирпичиком, главка за главкой - всего девяносто две, чтобы оставалось легкое ощущение недосказанности. Вполне устойчивое сооружение; при благоприятных условиях переживет и нас с вами. Коль скоро прирученные бесы так мило копошатся в щелях этого уютного универсума (назови его хоть Храмом невинных душ, хоть Серебряной книгой), внешней угрозы ждать просто-напросто неоткуда. "Детский плач за окном. Они будут жить в новом веке, прятать червей в китайских сырниках, глумиться над колдовством Прелати. Помнишь тот единственный сон, когда Айвасс ожидает за бронзовой дверью, но ручку не повернуть: сломано колесико, застрял камень, хулиганы залепили скважину пластилином?"