МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С ПАВЛИНОМ В РУКАХ

Пожалуй, единственная достопримечательность
этого города - антикварные лавки на Вестхаймере:
старые пыльные диваны,
на которых поумирало не одно поколение техасцев,
поржавевшие баночки,
стертые женские золотые кольца с выпавшими камнями;
худая лошадиного вида француженка касается моей спины,
желая этим жестом дать мне понять,
что я должен обязательно купить ее обеденный стол.
В грязном стакане на полке среди флаконов и бутылок
не хватает лишь розовой вставной челюсти
на стальных болтах - памяти о первых переселенцах
и их юных потомках.
Но вот в этот сарай,
который называется антикварным магазином,
чудо вошло танцующей походкой в белом костюме
изящном и с прилизанными волосами,
взгляд на меня бросил и к продавщице отвернулся,
мальчик почти, так бы я его охарактеризовал,
в постели ведущий себя уж точно как мальчик, наверное.
Под мышкой он внес в магазин павлина,
похожего на серую тоскливую курицу,
живого, живого, конечно, а не чучело,
что было бы для антикварной лавки понятнее.
О, эта вершина кокетства,
по городу ездить с павлином под мышкой!
Пока я рассматривал техасскую пыль,
продавленные кресла и треснувшие золоченые рамы,
а юноша с продавщицей решал какие-то свои проблемы,
павлину стало скучно,
и он, повертев в разные стороны куриной своей головою,
а сидел он на столе рядом с молодым человеком
и продавщицей этой глупой,
с легким треском, с которым обычно демонстрируют
старинные шелковые юбки,
распахнул свой хвост, переливающийся
изумрудно-зеленым и темно-синим.
Перья его подрагивали, отражая собой солнце,
падающее сквозь пыльные окна,
стеклянные немытые полки и тусклую посуду.
Нежности сколько надо, наверное, иметь,
чтобы таскать с собой по городу птицу,
голова которой будет все время из-под локтя свисать,
а хвост время от времени распускаться самопроизвольно.
Юноша искоса посмотрел вокруг -
все ли по достоинству оценили его птицу,
живое такое мальчишечье украшение,
потом грубо взял ее под мышку и вышел из магазина
к своему автомобилю.
Глупая жирная птица, гадящая в доме и машине,
перьями своими лишь и выделяющаяся,
искрами зелеными и золотыми ободками,
и лиловыми восточными сапфирами подрагивающими.
А юноша был строен и задумчив,
фигура его была пропорциональна и гармонична,
под брюками угадывались большой член
и высокие бедра, кисти рук удлинены, а пальцы
в меру чувственны и безвольны.
Педераст, конечно, что было отметить мне
особенно приятно.

За всем этим стоит просто ненужность.
Дорога из щебенки, ведущая куда-то в гору,
парни на мотороллерах, разъезжающие по берегу,
худенькие мальчики в стареньких плавках,
пропахших мочою и выцветших между ног,
возле лимана и дикого пляжа,
куда местные парни приезжают трахаться
с немецкими туристками, снятыми на станции.
В тени старых акаций и эвкалиптов
за столом, застеленным плотной новой клеенкой,
всегда сидит одинокая девушка, попавшая когда-то
в автомобильную катастрофу,
с тех пор лицо ее пересечено большим шрамом
и один глаз стал меньше другого в два раза.
Девушка читает английские романы
и подает редким клиентам орандж
или дешевое греческое вино.
Ее мать, не разговаривающая по-английски,
моет посуду и гоняет по двору
лающую на проезжающие машины дуру-собаку.
Вот, собственно, и все.
Оливковые рощи, сентиментальные романы,
жизнь, проходящая в ожидании случайно попавших
сюда туристов. А было бы прекрасно,
если бы эта девушка соблазняла на этом перекрестке
слабовольных и ебучих греческих юношей,
а потом отрубала им головы и закапывала их
в горшки с базиликом, пахнущим ядовито,
вечно пряным, обсыпанным жужжащими мухами.
Что еще с этими юношами делать,
если они на тебя не смотрят, а ебаться хотят
только с толстыми немками.
Белозубые, с легким пушком на подбородке,
пахучим и нежным членом
с необрезанной крайней плотью, вздымающимся
между ног так красиво, бессмысленно в пальцах
подрагивающим, когда мальчиковые яйца
к губам своим подталкиваешь настойчиво и упорно.

Вторая зима в Нью-Йорке.
Знобит. Мелкий снег сечет лицо.
Металлические дужки очков
обжигают и без того окоченевшие уши.
Когда был маленьким, обморозил себе руки,
и теперь они замерзают при малейшем похолодании -
тонкие красные сосульки.
От люков сабвея идет постоянный пар
и инеем застывает на ветках деревьев,
такое чувство, что город все время дымится,
торф горит или из железного чрева
тараканы фонтаном в небо выбрасываются,
красным салютом, спринцовкой, насосом,
членом огромным, сперму в горло гонящим,
кофе выпить из автомата,
согреться где-нибудь на углу,
прохожих рассматривая, с черным бродягой
парой слов перекинуться: зима вот,
"Сан-Франциско кроникл" пролистать,
через сугробы потом,
                  на банановой кожуре поскользнувшись,
снова домой, за компьютер, пока вечером кто-нибудь
не позвонит, чтобы в бар попытаться опять соблазнить,
потанцевать, мальчиков потискать, и в туалете
мимо унитаза ссать, надравшись,
бледный и осоловевший.

Глаза закрою, сплюну раздраженно,
сквозь губы что-то тебе процежу.
Снег в окно залетает, пока я, обнаженный,
любуюсь твоими ягодицами, похожими
на два шарика розового пломбира,
разминая их сильными пальцами,
проводя между ними нежно языком,
только покачивается ночная палуба,
только поскрипывает под тобой гостиничная кровать,
вот уже ревность истаяла в слове, как жалоба
или просьба к брату невысказанная не умирать.
Соединение двух евангелий,
не до смерти зацелованных родными и близкими тел.
Снег льется и сыплется, сладкий, дурманящий, ангельский,
сколько ни трогал, но сразу же снова хотел.
Полосу кокаина с живота твоего вдыхаю,
воздух сквозь горло проходит с трудом,
зубы раздвинуты металлической расческой.
Я кусаю тебя - чувствуешь? - опять кусаю
и смеюсь так громко, что крови не видно во рту.

Да, он таким и может быть,
"в сферу удивленного взора
алмазный Нью-Йорк берется",
сосны молодые уже выросли, газоны подстрижены,
облака кучерявые на небе замерли без движения.
Какой же эта жизнь должна быть безумной,
чтобы вдруг картинкой такой обернуться.
Языка моего порезанного
по кадыку твоему нервное движение.
Голову на колени твои положу,
глаза зажмурю, чувствую
ветра горячего слабое дуновение,
пахнет травою скошенной,
может быть, манго немного, сужу
по знакомым запахам.
Мандарины зеленые темнеют среди листвы,
вдалеке какие-то строения
закатное солнце отражают,
божья коровка лениво ползет по руке,
в чуть приоткрытый мой рот
гусеницы шелковистые вползают,
за ухом у меня цветок тропический полыхает,
волосы локонами по плечам рассыпались,
кожа на руках моих лопается и оттуда выбегают
жуки какие-то навозные, сороконожки
и прочая нечисть и мразь,
и весь я отныне под небом безумным и чистым,
на этом чужом континенте,
где овцы на зеленых лугах пасутся,
ветром становлюсь порывистым
или ручьем лучистым,
Нью-Йорком алмазным,
живым продолжением собственного хуя.

В китайском квартале покупать дешевые овощи
и свежую рыбу, открытки с видами города
всего по десять центов за штуку; золотой карп,
                  вытащенный продавцом на лед,
еще бьет хвостом, тяжело шевеля жабрами,
                      и косит на тебя помутневшим взглядом,
как только что выебанный китайский мальчик, лежащий
                    на кровати в нелепой позе и с раскоряченными ногами.
Перламутровые розовые креветки сыпятся в кулек, свернутый только что
из свежей газеты, влажные палочки сельдерея,
                      зеленые листья салата и курчавые
перья петрушки, щебетанье весенних птиц,
ветер с залива; потом подняться по маркету,
заходя по дороге во все магазинчики, -
                      дело приятное, разглядывая прохожих,
встречаясь взглядом с торчащими у витрины Mayc's беззаботными юношами,
понимающе улыбаясь друг другу: весна; только что прошедший дождь
оставил на асфальте небольшие лужи, в которых
отражается солнце, жирные чайки кружатся
                      над заезжими туристами, крошащими им
специально для этого купленные булки,
                        кричат и шумно бьют крылами воздух, как
лодочники, которые бьют веслами о воду, пытаясь
от нее оторваться и хотя бы на миг стать похожими на порхающих бабочек,
капустниц или лимонниц.
Fisherman's wharf со спортсменами,
                      бегающими по набережной в широких трусах,
гордящимися набухшим членом,
                      мешающим методично и в такт раздвигать колени;
когда приседают, член все время норовит
выскользнуть и неприлично повиснуть, сдавленный
толстой резинкой; ходить вечерами за фруктами
в один и тот же магазин, чтобы поглазеть
                  на рыжего продавца - новое приобретение
хозяина; таков стиль жизни - чашечка кофе, тренажеры,
                          вечеринка на маркете, иногда
сауна или клуб, как кому нравится,
шитье лоскутного одеяла в память умерших от AIDS друзей.
Ты говоришь, что все надоело; думаю, шутишь или лукавишь;
                          просто воздух свежий
горло студит, на арбузной корке поскальзываешься,
                          слезы кончиком газеты
смахиваешь, просто ноги свои худые в зеркале рассматриваешь,
                              волосы теребишь,
открытку студенческому другу пишешь;
ах, эти калифорнийские китайские мальчики,
продавцы в магазинах или официанты в барах,
даже и не мальчики совсем, во всяком случае
                      без ципок на пальцах, без прыщиков
на подбородке, без заусениц и вечно разбитых коленок,
поросль такая растительная, лица смуглый овал,
бедер узость, взгляда беззащитность,
                          карманный компьютер, по которому можно
переписываться с мамой или посылать записки приятелю
                              на соседнюю улицу -
подарок другу к новому году или дню рождения.

Да, это место свиданий, так можно считать:
уже порядком устаревший и утративший свою мощь
аэропорт все еще дышит, пульсирует бортовыми огнями самолетов,
желтым светом такси, голубыми кубами залов ожиданий,
ночным светом фар, свежим океанским ветром;
весело шумящие туристы из Западной Европы или Японии
торопятся гурьбой забиться в автобус, чтобы поскорее
оказаться на Манхэттене, другие едут до сабвея,
чтобы приехать туда же через час-полтора,
смотря через окна вагонов на пробегающие мимо здания,
подставляя лицо первому весеннему солнцу,
заглядывая через плечо к сидящему рядом подростку,
читающему Стейнбека и машинально крошащему
себе под ноги картофельные чипсы.
У меня еще масса времени.
Я вижу, как проходит пожилая индианка в развевающемся сари,
надевшая сверху розовую шерстяную кофту.
Ее встречает вертлявый мальчик, пришедший с отцом,
на отце немного засаленный костюм и грязные туфли,
на мальчике застиранная гэповская футболка.
Группа ребят в белых рубашках и галстуках
обступает пассажиров и вкрадчиво начинает с ними
говорить про жизнь - баптисты, летят на штатский конгресс
молодежных организаций, а пока практикуются на пожилых.
Растроганная женщина в голубом парике
и брючном костюме дает им свой адрес в обмен
на рекламную брошюрку "Бог всегда с вами".
Соседи справа оказались евреями,
глава семейства снял шляпу и стал долго с помощью булавок
прикреплять к волосам белую шапочку.
У меня текут по щекам слезы,
просто так, без всякой причины, и я вижу,
как некоторые пассажиры в зале ожиданий
начинают на меня недовольно коситься, перебьются, думаю про себя,
отворачиваюсь к окну - там дождь, и видно, как самолеты
заруливают на взлетную полосу.
Место расставаний. Юноша в техасской шляпе и сапогах
мужественно жмет руку провожающим его приятелям,
потом легко подхватывает рюкзак и направляется к стойке регистрации,
под ногами вертится кружевное месиво играющих детей,
я бесцеремонно заглядываю в глаза аккуратному парню, читающему "Таймс",
он некоторое время непонимающе смотрит на меня
и потом снова обращается к журналу.
Спускаюсь в туалет, здесь же и телефонные кабинки,
стягиваю с себя свитер, переодеваю носки,
пахнет каким-то дезодорантом, мое лицо
в искусственном дневном свете кажется
особенно бледным и осунувшимся.
Нью-Йорк. Жизнь, проходящая мимо тебя,
оставляющая ощущение оскала
от переливающихся цветными огнями витрин магазинов,
рекламы сомнительных товаров, одиноких деревьев на Times square,
увешанных новогодними гирляндами,
темных провалов подворотен, гудящих возле ночных баров
мужчин в черных кожаных куртках.
Влажного ветра порыв, брызги в лицо легкой мороси.
Нью-Йорк. Часть моей жизни, оставшаяся здесь,
в шорохе старых газет и телефонных звонков,
встреч с бывшим любовником, уставшим и затравленным,
еще сохранившим мальчишеские повадки
и непроизвольное кокетство, которое я невольно отмечаю,
смотря на него как бы со стороны и чувствуя при этом
за него какую-то неловкость; копание в букинистической лавке
в поисках неизвестно чего,
или ночное шатание по Второй авеню,
желая какое-нибудь кольцо старое выискать
на блошином рынке или серебряный русский портсигар,
одинокие мастурбации в холодном гостиничном номере,
беспокойный утренний сон, когда ветер колышет занавеску
и из окон видна крыша соседнего дома, на которой
нагишом загорает молодая пара,
поливающая друг друга липким спраем
из прозрачной пластиковой бутылки.
Я почти растворяюсь в этом городе,
становясь его частью и тем вот негром, с размаху бьющим
по мусорному баку, и наркоманом, вкалывающим себе
в вену дозу в общественном туалете, и бабой,
виляющей толстым задом и вышагивающей
                          на высоких каблуках по Бродвею,
красивым студентом, зарабатывающим себе на жизнь мужской проституцией.
Закрываю глаза, и кажется, что ты снова садишься мне на колени
на Гоголевском бульваре и начинаешь целовать в губы,
ничуть не стесняясь прохожих, напившийся и неумелый.

Ты опять приходишь ко мне во сне,
я отворачиваюсь лицом к стенке,
но чем сильнее зажимаю глаза,
тем отчетливее вижу твою фигуру;
ты о чем-то размышляешь, вижу, как говоришь,
оглядываясь на знакомую обстановку,
иногда вижу, как, сутулясь, сидишь за кухонным столом,
или на краю моей постели со своей раскрытой тетрадкой;
действительно, у меня в доме ничего не изменилось,
те же книги стоят на полках
и те же фотографии, большая картина
над диваном с летящими по небу
мертвыми и почерневшими фигурами
двух любовников с впадинами вместо глаз,
на столе мой компьютер, заваленный бумагами,
старый дагестанский ковер с красными и желтыми лилиями;
я боюсь с недавних пор смотреться в зеркало,
фигура потеряла пропорциональность,
живот стал обрюзгшим и круглым,
маленькая голова и худые ножки,
тело начало бороться со мной;
когда смотрюсь в зеркало, представляю
сразу себя покойником:
грузное склизкое тело, еще не успевшее одеревенеть,
рвущаяся от прикосновений бесчувственная кожа,
весной оттого так пахнет маняще оттаявшей землей,
черным сыпучим черноземом, что хочется
в эту землю наконец лечь, расправить уставшие суставы,
расслабиться и навсегда превратиться
в эти звонкие весенние ручьи, грачиные крики,
мелкую зеленую поросль вдоль ограды;
я все еще продолжаю с тобой о чем-то говорить,
рассматривая окрепшую фигуру,
ты по-прежнему не начал еще курить,
вокруг соска появилась какая-то татуировка,
вдруг в середине марта выпал снег,
я чувствую, как от пледа пахнет твоим телом,
это бессонница, случайный ночлег
в чужом доме после вечеринки,
когда прихожу домой после работы,
стараюсь скорее выключить свет,
быстро раздеться и вжаться лицом в угол дивана,
как бы тороплюсь на свидание, и если тебя вдруг нет,
когда я глаза закрываю, то начинаю вновь ревновать,
сон не начинается, я начинаю вспоминать все обиды и ссоры,
но чаще ты все же приходишь откуда-то с балкона,
бумаги мои на столе перебираешь,
медленно расстегиваешь рубашку и гасишь свет,
и кажется, что жизнь продолжается безумно, бестолково,
так что видно, как сердце
величиной с кулачок сокращается в груди,
кровь хлещет горлом и снег выпадает за окнами снова.