4. BACK IN THE USA

- Как дальше складывалась ваша жизнь?

- К тому времени мне пришлось уйти с государственной службы - просто так повезло. Тогда казалось, что это непоправимое несчастье. В 1957 году я вернулся в Америку. У меня был автомобиль, который я имел право купить в Европе и который должны были привезти в один из трех портов: или в Нью-Йорк, или в Новый Орлеан или в Окленд под Сан-Франциско. Моя мама жила в Лос-Анджелесе, и я тоже думал, что буду там жить. У меня были какие-то сбережения, но я не знал, чем буду заниматься дальше. Я попал в Беркли, где у меня сломался автомобиль, который чинили пять дней. Я позвонил в Университет Глебу Петровичу Струве. Он выпустил книгу о русской эмигрантской литературе и собрание сочинений Мандельштама. Я спросил, можно ли к нему прийти. "Чем вы занимаетесь?" - спросил он меня. "Ничем, - отвечаю. - Когда-то учился журналистике, занимался музыкой, но мне бы хотелось..."- "А литературоведением вы не занимались?" - "Нет". - "А почему бы вам не попробовать?"

- Таким образом Струве определил вашу судьбу?

- Да, он привел меня к заведующему кафедрой в Беркли Фрэнсису Уитфилду, знатоку старославянской литературы, большому ученому. Сейчас он мой хороший друг. Глеб Петрович летал в каких-то эмпиреях, а он занимался практической стороной и хорошо меня понял. Уитфилд посмотрел на меня: ему было тридцать девять, мне - тридцать два. "У вас есть Би-Эй?" - спросил он меня. (Би-Эй - степень бакалавра. - Я. М.) Я не знал, что это такое. "А университетский диплом у вас есть?" - "Нет. Меня забрали на военную службу, я не закончил образования". Он посоветовал мне поступить на летние курсы. Там мне сказали, что в моем возрасте уже никого не принимают, но если я хорошо сдам один экзамен, меня примут, если нет - чтобы я даже и не просился. Я согласился с этими условиями и чувствовал себя, как утка в воде. Приехал специально, снял небольшой коттедж в саду, решив, что не буду там обосновываться. Но я прошел экзамен, и меня приняли. У нас был курс о французских поэтах-романтиках, курс о советской литературе 20-х годов - Леонове, Зощенко и других. Я вообще не знал, что такая литература есть. Был курс сравнительного славянского литературоведения, приехал профессор из Вашингтона. Мы читали чехов, сербов, поляков. Для меня это тоже было открытием. В общем, я записался на четыре курса и решил, что тут я смогу что-то свое дать, нужно за это держаться. После того как меня приняли, послали за моими отметками в колледж в Лос-Анджелесе. Но у меня были такие ужасные отметки, что лучше было бы их не предъявлять. Двадцать зачетов мне дали за военную службу. И все пришлось начинать сначала, заниматься антропологией, физикой, палеонтологией - это было тоже чудно и интересно: динозавры, ископаемые животные, эволюция пресмыкающихся. Я ничего этого не знал. Четыре класса я прошел за два года. В 1960 году получил магистерскую степень и стипендию в Гарварде, учился там у Романа Яковлевича Якобсона. Меня тоже хотели там оставить, но к тому времени моя мама умирала в Калифорнии и, кроме того, я был в кого-то влюблен в Сан-Франциско.

- И из-за этого вы отказались от карьеры в Гарварде?

- Да, я вернулся в Беркли, чтобы там защитить докторскую степень. Решил, что, поскольку я хорошо знаю русский язык, мне нужно заниматься изучением писателей, недоступных американцам, - Ремизовым или Цветаевой. В Гарварде вообще никто не хотел ими заниматься, ни Якобсон, ни другие - не хочу называть имен. Был один профессор, который говорил мне: "У Цветаевой интересная метрика, вот и разберите ее, но чтоб не было никакого биографизма, не пишите про ее жизнь!" А я любил ее годами, как и Набокова. Струве знал Цветаеву лично, его первая жена была ее приятельницей. Марина Ивановна писала знакомым из Праги: "Выберите для меня какие-нибудь сапоги за гонорар, спросите у жены Струве, я на ее вкус полагаюсь". А про Струве она писала: "Вот уж кому медведь на ухо наступил! В поэзии ничего не понимает, а пишет". Мы с ним говорили об этом, и он знал про это письмо, но он был очень добрый человек. Трудный, сложный, но добрый.

- Струве помог вам защитить диссертацию?

- Я приехал в Беркли, чтобы написать эту диссертацию, и он со мной согласился. Я защитился, сдал докторский экзамен. Все это произошло в минимальные сроки. Я был взрослым человеком, вполне мотивированным, и знал, что мне нужно. Когда девятнадцатилетние учатся, они не знают, а мне уже было за тридцать, и я шел к цели. С того дня, как я стал первокурсником, до того, как я стал профессором, прошло всего девять лет. В сорок лет я стал руководителем славянской кафедры в Беркли, начал писать и публиковаться. Тогда в американских университетах был принцип: не публикуешься - погибнешь. Но я занимался любимым делом, печатал и писал много статей. Я прочитал мемуары лорда Честерфилда, который говорил, что нужно найти такую работу, которой бы вы занимались даже в свободное время и бесплатно. Этот лорд любил сидеть кучером на козлах и погонять лошадей...

- Вот вы и решили стать кучером русской литературы, чтобы погонять ее в нужную сторону! И первым открыли Западу Цветаеву?

- Да, как ни странно. Ведь никто не знал тогда Цветаеву на Западе. Сейчас в Москве есть музей Цветаевой, я получил изданный им каталог, в котором указана первая книга о Цветаевой - моя диссертация, вышедшая в 1966 году в издательстве Калифорнийского университета. Тогда я год преподавал в Гарварде, мне предложили посмотреть, понравится там или нет, но я все-таки вернулся в Беркли. Мне здесь почему-то понравилось больше. С книгой получился курьез. Они придумали такую обложку, чтобы русскими ярко-красными буквами на сером фоне была надпись "МАРИНА ЦВЕТАЕВА", от которой падает очень бледная тень на английском. Когда ее выставили в магазинах Нью-Йорка и Вашингтона, все думали, что книга на русском, и не покупали. Но все равно эта книга о Цветаевой была первой на Западе, и даже в России о ней начали писать только в 80-х годах...

5. РОМАН С НАБОКОВЫМ

- Еще задолго до "Лолиты" и мировой славы Набокова вы написали одну из первых серьезных рецензий о "Даре".

- Да, это было задолго до того, как он стал знаменит. Глеб Петрович Струве переписывался с Набоковым и его женой, когда они уже жили в Монтре, и он послал им мою статью о "Даре". Вера Евсеевна сразу договорилась, чтобы она была опубликована в специальном номере одного бельгийского журнала, посвященном Набокову, в переводе на французский. (Мне всегда не везет с французскими переводами - но ничего.) Потом у меня завязалась переписка и с Верой Евсеевной, и с Набоковым. Я им посылал свои статьи, а он давал на них свои отзывы. Они пригласили к себе в гости. В 69-м году у меня было свободное время, и я поехал в Хельсинки работать в библиотеке, где есть крупная русская коллекция. Мне там очень понравилось, замечательный город и замечательные люди. Потом был в Дании, а оттуда на поезде через Германию приехал в Монтре. Набоковы меня очень мило приняли. В отеле мне дали комнату на самом чердаке, без ванной, и нужно было куда-то далеко идти, чтобы выкупаться. Мы договорились встретиться с Набоковыми через три часа, но я опоздал, упомянул Вере Евсеевне о своих проблемах. Она говорит: "Как, у вас нет своей ванны?" Пошла, поговорила. Когда мы кончили пить чай, я, помню, хотел подняться к себе, а мне сказали: "Простите, вы теперь в другой комнате". И дали мне чудные хоромы на третьем этаже, с великолепным балконом, с видом на Женевское озеро, с ванной, мне поставили цветы, вазу с фруктами.

- Значит, местные жители относились к Набокову с трепетом?

- Да! Для них ведь это было очень почетно, что сам Набоков поселился в Монтре! После "Лолиты" он стал знаменит настолько, что о нем массу смешных вещей рассказывали. Он мне говорил, что многие почему-то были уверены, что он описал свои собственные приключения, хотя, когда он начал писать "Лолиту", у него был замысел изобразить характер, настроение и психологию человека, который невероятно далек от него самого. Первоначально он стал писать два романа. От одного из них осталась только одна глава - "воспоминания" двухголового монстра, Это "мемуары" сиамского близнеца, который любит своего братца, но связан с ним у бедра. И в то же приблизительно время Эдмунд Уилсон (я редактирую их переписку с Набоковым, сейчас готовлю как раз новое издание) прислал ему "Исповедь Виктора X, русского педофила", которую опубликовал английский сексолог Хэлвок Эллис.

- В России "Исповедь" уже была опубликована.

- У вас это напечатано?! Удивительно! Набокова эта "Исповедь" очень заинтересовала. Интересно то, что подобный сюжет он развивал в ранней повести "Волшебник". Но когда он прочел ее Алданову и еще каким-то русским писателям в самом конце своего парижского периода, те ему сказали немедленно уничтожить эту рукопись, сжечь. Потом она нашлась и была опубликована. Там тема такая же, но все это как-то скучновато. В "Лолите" ведь невероятно интересные люди: и сам Гумберт Гумберт, и мать Лолиты, на которой он женился, и девочка - все это очень оригинальные персонажи. А в "Волшебнике" сам человек себя не понимает и женится на какой-то противной француженке, потому что влюбляется в ее маленькую дочь.

- Вы утверждаете, что в "Лолите" отсутствуют какие бы то ни было биографические мотивы, но ведь в одном из своих стихотворений, написанном в 1959 году, Набоков от первого лица недоумевал: "Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей. О, знаю я, меня боятся люди и жгут таких, как я, за волшебство..." и т.д. Согласитесь, что звучит вполне искренне.

- Правильно, но имейте в виду, что это - своеобразная пародия на Пастернака, которому тогда дали Нобелевскую премию. Так получилось, на всю Америку гремела "Лолита", одновременно гремел и "Доктор Живаго". Соперничество это тянулось месяцами, то один роман был на первом месте, то другой... Набоков, между прочим, очень любил поэзию Пастернака. Он, правда, в 20-х годах о нем отзывался пренебрежительно, но потом понял, что это глубокий поэт. Позднее он и Эдмунда Уилсона старался заинтересовать его стихами. Но "Живаго" Набокову совсем не понравился. В предисловии к русскому изданию "Лолиты" он написал: "Зарубежные русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках или тем лирическим доктором с лубочно-мистическими позывами, мещанскими остротами речи и чаровницей из Чарской, который принес советскому правительству столько добротной иностранной валюты". Так что Набоков был убежден, что "Доктор Живаго" - это дешевка, на которой советские делают большие деньги.

- Знал ли Набоков о вашей гомосексуальности и как он к этому относился?

- Набоков имел сложное отношение к проблеме гомосексуализма. У него был младший брат Сергей. В последней версии своей автобиографии Набоков написал о том, что в их доме был англичанин, тренер. Очевидно, между ним и Сергеем, которому было лет 16-17, существовал какой-то роман. Набоков нашел письмо англичанина к Сергею и ничего в нем не понял. Он пишет, что был настолько глуп и неопытен, что отнес письмо родителям, чтобы те объяснили, почему он Сергею так пишет. Их отец Владимир Дмитриевич Набоков, юрист, политик, прочел это и, конечно, сразу выставил англичанина. Интересно, что до этого Владимир Дмитриевич изучал гомосексуальный вопрос у Магнуса Хиршфельда в Берлине, и у него был проект в Государственной Думе об отмене статьи, каравшей за добровольное мужеложство. Закон этот был очень несправедливый, и большинства гомосексуалистов не захватывал, но изредка применялся по отношению к каким-то несчастным. Поэтому Владимир Дмитриевич считал, что лучше его вообще отменить. Проект не был подан, потому что началась Первая мировая война. Я не знаю, можно ли сейчас доказать, но я думаю, что это было как-то связано и с этой историей англичанина и Сергея. Вообще, отец их занимался литературой, интересовался поэзией, правом, но он также был меломаном, хорошо разбирался в музыке, дружил с Дягилевым. Так что Сергей унаследовал эту сторону отцовского характера, тоже был близок с Дягилевым, знал разных танцовщиков, музыкальные и балетные труппы. А Владимира все это не интересовало, он не понимал музыки, оперы, вместо этого у него были шахматные задачи.

- Но ведь он преуспел и в шахматной теории, и в изучении бабочек?

- Да, есть очень хорошая биография Набокова новозеландского профессора Брайана Бойда, который пишет, что тот много сделал в шахматной теории, открыл множество новых видов бабочек и создал новую классификацию, изучая половые органы бабочек-самцов.

- Любители психоанализа могут на этом основании заключить, что это была своеобразная сублимация.

- Возможно. Кстати, Набокову очень понравились романы Жана Жене, там тоже любовники сравнивают свои члены. Он говорил, что ему это близко, так как он с бабочками это проделывал. В свои первые годы в Америке он отдал для публикации в "Нью-Йоркере" стихотворение, где есть обращение к бабочке: "Я изучил твой роговой пол!" По-английски это звучит как "horny sex", что означает на сленге сильное половое влечение к кому-то. Но Набоков этого не знал.

- Какие отношения были между братьями?

- Они были отдалены друг от друга. В начале 30-х годов Набоков приехал в Париж. У него там были выступления. К тому времени он был женат и познакомил Сергея со своей женой. Все-таки братья - надо было познакомить! После этого Сергей сказал: "Поскольку я с твоей женой знаком и отношусь к ней дружески, ты должен познакомиться с тем человеком, который для меня главный интерес в жизни, с тем, кого я люблю. И Набоков пришел в ужас, решив, что это какой-нибудь изломанный тип с накрашенным лицом. Они пришли куда-то завтракать и сели на террасе, и он удивился, почему именно на террасе, ведь неприлично будет сидеть вместе с этим человеком. Но возлюбленный Сергея оказался очень приличным, культурным и спокойным человеком, французское слово sortable - с ним можно куда угодно прийти, представить обществу. И Набоков пишет, что почти с этим смирился: значит, и с такими людьми можно иметь отношения. Но тут подошли к ним двое других русских - педерасты, изломанные, манерные. Люди стали смотреть с других столов, и Набоков страшно сконфузился, поэтому так и не сблизился с Сергеем. Была такая возможность. Потом, когда он узнал, что Сергей погиб в нацистском лагере, он почувствовал себя виноватым и писал, что это была интересная жизнь, а я ее не заметил, и обязан перед своим братом как-то хотя бы в своих воспоминаниях о нем рассказать.

- И все-таки, как Набоков к вам относился?

- Американский издатель Набокова, который был тоже голубым и издал знаменитую книгу Эдмунда Уайта "Радость голубого секса", когда мы с ним познакомились, рассказал забавную историю. Набоков ему однажды сказал, что вообще-то с голубыми он себя всегда чувствовал неловко - и со своим братом, Адамовича терпеть не мог за это (тот, правда, о нем подлые вещи писал) и так далее. И, говорит, "первый и единственный случай: тут Карлинский приезжал. Я очень скоро понял, какого он рода человек, но это для меня совершенно никакого различия не составляет, он мне очень понравился". Может быть, у меня был слишком яркий галстук. Тогда, в 60-е годы, я одевался по моде, и Набоков меня, конечно, раскусил. Он попросил, чтобы Фрэнк (так звали издателя) никому не рассказывал об их разговоре, но тот, конечно, всем рассказал. Брайан Бойд хотел это в книгу поместить, но потом передумал. Так что я был первым, кто убедил Набокова, что голубых можно принимать так же, как и других людей, что мы не какая-то особая порода, и он не имеет права относиться к нам так, как он в романе "Машенька" описывает этих двух танцоров. Или в "Лолите" - профессора французского, который окружен мальчиками. О голубых он всегда писал с каким-то презрением.

- А как Набоков оценивал ваши статьи о нем?

- Моя работа о нем ему очень понравилась. Потом, когда я стал сотрудничать в воскресном приложении к "Нью-Йорк Таймс", мне заказали ряд статей - о Чехове, о Цветаевой, о Гоголе, о Стравинском. Кроме этого, я писал на общие темы. Один раз Набокова попросили дать комментарий к моей большой статье, где я разобрал русскую сторону "Ады", драмы "Событие" и других вещей. Его комментарий был очень краткий: "Прочитав эту статью, я мурлыкаю, как кот". И все! Про Набокова очень много писали, но почему-то уже не считали его писателем, имеющим свои истоки в русской литературе, хотя это очень русский писатель. Я помню, в Беркли однажды приезжали советские писатели, среди которых были Катаев и автор "Иду на грозу"... Кто это написал?

- Даниил Гранин.

- Да, и он сказал, что для него Набоков иностранец, который научился писать по-русски. Вот Борис Зайцев, по его мнению, русский писатель, а Набоков - нет.

- Даниил Гранин явно не в ладах с русским языком!

- Я развил потом это мнение в своей статье, опубликованной в сборнике, вышедшем к 70-летию Набокова. Я дал ряд высказываний из эмигрантской и советской прессы о том, что он не настоящий русский писатель и человек, и провел параллель с Чеховым, про которого тоже писали и говорили, что он не следует гоголевским традициям русской литературы. И разобрался, как и почему.

6. ГОГОЛЕВСКИЕ ТРАДИЦИИ

Памятник Н. Гоголю в Москве. Фрагмент. Скульптор - Н. Андреев (1909 г.)

- И вы занялись изучением гоголевских традиций?

- Нет, это совсем другое дело. Я помогал переводить на английский книгу моего учителя в Гарварде Всеволода Михайловича Сичкарева. Он жил в Германии и в 50-е годы написал книгу о Гоголе, в которой хотел дать главу о гомосексуальных темах. А в Германии очень большую роль играл украинский националист Дмитрий (или Дмитро) Чижевский, который должен был рекомендовать Сичкарева для приглашения в Гарвард, когда тот хотел переехать в Америку. И Чижевский потребовал немедленно убрать эту главу, иначе он напишет такую рекомендацию, что его в Америку вообще не пустят! С немецкого на английский эту книгу кто-то не очень хорошо перевел, и мы с моим другом Робертом Хьюзом помогали Сичкареву делать перевод, когда он гостил в Беркли, просидели несколько уикендов. И он о многом рассказывал, в том числе и о гомосексуализме Гоголя, о чем вообще не говорили.

- Какие мотивы в его творчестве свидетельствуют о гомосексуализме?

- Мне близок психоаналитический подход моего коллеги Хью Маклейна, который в свое время прочел доклад в Москве "Бегство от любви в творчестве Гоголя". У Гоголя во всех произведениях прослеживается совершенно четкая сюжетная линия: когда женщина начинает интересоваться мужчиной, мужчина спасается от нее бегством, как Подколесин, как Чичиков, как очень многие его герои. Если мужчина не может спастись, он гибнет.

- У меня в руках сборник "Гоголь: история и современность", вышедший в Москве в 1958 году. В статье "Литературная мысль Запада перед "загадкой Гоголя" среди прочего читаем: "Х. Маклин и С. Карлинскнй стремятся уложить весь литературный и духовный путь Гоголя в схемы аномально складывающейся эротики". И еще: "Около двадцати лет спустя после "медицинского заключения" Маклина Карлинский предпринял эскалацию сексопатологического разоблачительства. Достаточно сказать, что сам автор описывает свою задачу по анализу гоголевских текстов как "разгадывание сложной символической шарады на сексуальные темы", а орудием ему служит методически применяемая низкопробная подозрительность. А религиозно-проповеднеческую стезю писателя Карлинский считает способом компенсировать неудачу своих неестественных поползновений". И так далее, там много про вас написано. Что скажете "в свое оправдание"?

- Я не фрейдист и не люблю фрейдистский подход. Знаете, все эти приемы - будь то структурализм, марксизм или фрейдизм - из какой-то другой области взяты. Но их можно использовать! Например, я считаю доклад Маклейна великолепным, хотя он и пользуется фрейдизмом. Или книга доктора Ермакова, которая вышла в 1924 году. Там тоже много интересного. Но большинство выискивают, где скрыты фаллические символы. Так что, если где упоминается редька или морковь - для них все сразу понятно: у Ивана Ивановича голова, как редька корнем вверх, а у Ивана Никифоровича - корнем вниз. Ермаков сразу сделал из этого определенные выкладки. Так что пускай пользуются чем угодно! Якобсон, например, удачно пользовался формализмом, структурализмом, и у него получались замечательные выводы. Когда я начал заниматься изучением гомосексуальных мотивов в творчестве Гоголя, мне казалось, что я смогу понять их из собственного опыта. Я съехался с одним человеком, преподавателем испанского языка и киноактером. Мы стали жить вместе. Это был очень религиозный человек и всю свою голубую жизнь он считал наказанием от Бога, испытанием. И что (хотя мы тогда жили как партнеры) он рано или поздно должен спасти и меня, и себя. Однажды он подвыпил и объяснил мне, чем это все кончится.

- Вы оба должны были сгореть в Гиенне Огненной?

- Нет, мы оба женимся и нарожаем детей. И наши жены будут дружить, а мы с ним будем уезжать на рыбную ловлю раз в месяц. И тогда все будет хорошо! Все это мне очень напомнило Гоголя, всю его влюбленность в поэта Языкова, их переписку. Он специально выбирал человека, который меньше всего мог соответствовать его мечтам. Или история с Велигорским. И я начал изучать его творчество... Что такое вообще понятие "хэппи энд", "счастливый конец"? Ведь тысячелетиями большинство сюжетов заканчиваются каким-то браком: мужчина женится на женщине и - счастлив. У Гоголя - либо он гибнет, либо он бежит. Или даже выпрыгивает в окно. Нормальных женшин у него нет: это или алебастровые статуи, полубогини, как в "Тарасе Бульбе", или ведьмы, которые хотят вообще кастрировать мужчину, или "коробочки" - противные старухи, которые вмешиваются во все, лезут не в свое дело. Гоголь издевается над женщинами и больше всего - над собственной матерью. В письмах он обращается к ней так: "О, великодушная матерь, я всем тебе обязан!" или "дражайшая маменька!", как будто он младенец. Но он врет ей обо всем, не сообщает ей ничего ни о каких своих делах. Викентий Вересаев написал в книге "Гоголь в жизни", что самые недостоверные сведения о его жизни - это то, что он пишет матери.

- Вы анализировали поэму "Ганс Кюхельгартен"?

- Да, конечно. В этой поэме уже появляется поздний его сюрреализм. Еще одно значительное произведение - полупритча-полурассказ "Женщина", первое, что он опубликовал. Я посвятил ему целую главку. Гоголь был против брака, против замужества. Он поехал в Петербург со своими приятелями - Данилевским, Прокоповичем и другими. Все это были люди, которые его знали, любили, но он от них все время скрывался. Потом они стали ходить в публичные дома, ухаживать за девушками, жениться. И вот в конце повести "Сорочинская ярмарка" - брак, свадьба, пара женится. И на этой свадьбе танцуют какие-то дряхлые старухи, как марионетки. И вдруг - такой отчаянный вопль автора: "Не так ли и друзья нашей молодости, которых мы любили, с которыми мы были близки, расходятся, женятся, а один остается сам по себе. И это грустно для него, нечем вылечить эту тоску". Я читал курс лекций о Гоголе, и с каждым годом у меня появлялось все больше доказательств его гомосексуальности.

- То есть, вы открывали это сначала для себя, потом для слушателей и студентов, а потом и для читателей?

- Этот процесс продолжался лет шесть. И Сичкарев хотел, чтобы я написал эту книгу. Был замечательный год в моей жизни, когда я познакомился с Питером Карлтоном, который до сих пор является моим партнером.