Иду: чтобы переждать и помолчать вчетвером...

- Роман Григорьевич, притомился вокруг вашего дома круги нарезать: вы сказали, что будете встречать меня на балконе, но не уточнили, на котором из двух. Вот и бегаю - то на Тверскую, то во двор.

- Тише, тише! Он бегает! Это я по твоей милости уже полчаса изображаю влюбленную Джульетту. Правда, вместо Ромео вижу только красные звезды!

- И, небось, опять ругаетесь матом?

- Думаю, это успокоительный шифр страны. Все ругаются, и я тоже, потому что не могу иначе выразить отношение к окружающему. Ты же знаешь: у меня с одного балкона виден Крэмль (Виктюк так и говорит, через "э" - А.В.), а с другого - Государственная дума. Звезды на башнях, они хотя бы неживые, но когда в Думу по утрам вползает поток депутатов и их помощников, это шествие напоминает мне размытую спэрму (еще одно виктюковское "э". Очевидно, оно должно добавить слову экспрессии? - А.В.)

- Что за странная ассоциация?

- Почему странная? Приходи утром и посмотри - растекающееся семя - точно. Спэрматозоиды замерли, столпились у дверей Думы, и пока спэрмуська не даст им толчка, они так и будут стоять. Когда вижу эту картину, у меня невольно вырывается: "Твою мать!" Бегу на второй балкон, а там - эти звезды, стены, бойницы. Еще я отсюда иногда наблюдаю демонстрации коммунистов, которые идут на Красную площадь. Когда-то я даже нахально выперся навстречу толпе и увидел, как люди грозят кулаками в мою сторону и кричат "Ублюдки!". Поскольку мои соседи догадались не высовываться на балкон, я понял, что это адресуется мне, и тоже предпочел убраться. Очевидно, наш дом номер четыре по улице Тверской пробуждает у коммунистов чувство классовой ненависти, поэтому при виде толпы с красными флагами я теперь всегда говорю: "Ну, и хрен с вами!" Понимаешь, очень важно, с какого - положительного или отрицательного - энергетического выброса начинать утро: с "Твою мать!" или с "Ну, и хрен с вами!". Чаще все же выбираю второе, и тогда день идет нормально. Кстати, похожую проблему ежедневно решают все здравомыслящие люди в нашей стране. Не у каждого окна выходят на Крэмль и Думу, но это не гасит в человеке желание послать окружающий мир к чертовой матери. Жизнь лагеря! Видимость выбора при его отсутствии. Перечитай Шаламова...

- И вы, Роман Григорьевич, тоже подконвойный?

- Конечно. Это иллюзия, будто в тюрьме объявили свободу, и конвоиры ушли. Нет, они поднялись на верхний этаж и оттуда наблюдают за нами. Может, они даже переоделись в гражданку, но и под пиджаками наверняка держат свои пистолеты, автоматы, а мы по-прежнему безоружны перед ними.

Например, я остро чувствую незаконность своего пребывания в этом месте, по соседству с Думой, с Крэмлем. Каждый раз, когда подхожу к дому, мне кажется, что моя квартира или сгорела, или ее дверь опечатана.

Этот дом когда-то строился для высшего генералитета Красной Армии, а военные и Виктюк - вещи несовместимые. До сих пор не могу отличить генерал-полковника от генерал-лейтенанта.

- Неужели до трех считать не научились? Две звезды - лейтенант, три - полковник.

- Миленький, надо успеть сосчитать! Помню, однажды на концерт ансамбля песни и танца Прикарпатского военного округа, в котором я служил, приехал маршал Рокоссовский. Я вел концерт, и поэтому именно ко мне обратился командующий. Представь: на сцену поднимается толпа генералов, обступает кольцом, вдруг самый главный обнимает меня за плечи и начинает что-то говорить. Конечно, я сразу забыл, какое у командующего звание. А отвечать надо! Пришлось обращаться не по форме: "Товарищ Рокоссовский". Все генералы чуть в обморок не упали. Я еще больше растерялся - ведь с треском проваливается дело всего ансамбля! - и от страха отдал честь, приложив руку к пустой голове: фуражки-то на мне не оказалось! Рокоссовский расхохотался, наклонился (он был высокий, видный мужчина), показал свою отличительную погону и на ухо сказал: "Я - маршал. Запомни, солдат!" Потом он даже оставил автограф на моей программке: "Спасибо за самоотверженный труд на благо Родины!"

А какой труд, если я так и не научился в звездах разбираться?

- Наверное, спасало, что в повседневной жизни генералы вам не каждый день попадались?

- Зато у меня был старшина. Он стоил всех генералов, вместе взятых. О, это был уникальный человек: узбэк ("э" номер три - А. В.), с одним яичком. Второе он потерял на войне.

- По-вашему, это существенная деталь?

- Очень! Она говорит о характере и, по Фрейду, о зависти к тем, у кого полный мужской боекомплект. Я в глазах старшины выглядел особенно ущербным: кроме двух яичек, у меня была длинная прическа, что явно противоречило уставу и представлениям моего узбэка о том, как должен выглядеть рядовой. А не стричься "под ноль" мне разрешил заместитель командующего округом по политчасти, который был большим театралом и ходил на все спектакли с моим участием во львовский ТЮЗ. Я продолжал играть и после призыва в армию - меня под расписку отпускали в театр. Это, конечно, не нравилось узбэку. Он искал повод придраться и нашел. Точнее, нашел не повод, а окурок, брошенный кем-то на плацу. Старшина среди ночи поднял всю часть и заставил бежать с носилками на Лычаковское кладбище города Львова, где мы должны были торжественно похоронить этот "бычок". Естественно, во мне проснулась украинско-швейковская натура, и я предложил старшине предать окурок земле, не сходя с места. Этого оказалось достаточно, чтобы отправить меня на кладбище впереди всей колонны. Когда мы вернулись в часть, старшина торжественно пообещал, что утром лично обреет меня налысо. А мне через два дня играть в новом спектакле влюбленного десятиклассника! Как же я выйду стриженным, какая дура меня такого полюбит? Словом, я тайком пробрался на КПП и позвонил домой замкомандующего округом и сказал: "Завтра я буду лысый, как яйцо".

- Опять яйцо!

- Фрейд! Словом, мой генерал-поклонник оценил ситуацию и отдал письменное распоряжение, которое вручили старшине в тот момент, когда он занес машинку для стрижки над моей бедной головой. Когда узбэк прочитал бумагу, у него стало такое лицо... Думаю, его единственное яичко опустилось и больше никогда не поднималось.

Волосы мне удалось отстоять. Но это еще не финал истории. Через какое-то время узбэк хотел заставить меня спрыгнуть с парашютом, кажется, с десяти километров.

- Что-то вы маханули, Роман Григорьевич.

- Ну, может, с пяти. Мне было все равно, я умер бы сразу, как только шагнул из самолета. К счастью, этого не случилось, меня перевели в ансамбль песни и танца, а через какое-то время поручили поставить к Дню Советской Армии спектакль в моей бывшей части. Я выбрал тот акт пьесы Корнейчука "Фронт", где действие происходит в окопах и нужно все время ползать на животе, уклоняясь от вражеских пуль. На ведущие роли я поставил всех своих мучителей - тех, кто заставлял меня маршировать, бегать по десять километров, прыгать на брусьях. Конечно, главным героем стал старшина. О, я репетировал так, как никогда в жизни! Пыль в полковом клубе была чудовищная, но я никому не разрешал поднимать голову, кричал: "Ниже, еще ниже! Лежать! Ползком!" На репетициях присутствовал командир полка, он быстро понял, что я вытворяю, но не мешал, только смеялся в кулак. Между прочим, спектакль имел бешеный успех.

- Какой вы, однако, Роман Григорьевич!

- Угадай, кто первым встречает меня у служебного входа, когда мы с театром приезжаем на гастроли во Львов? Не поверишь: мой узбэк без яйца и командир полка! Ты понимаешь, что творится, когда я выступаю дома, билетов нет ни на один спектакль, но узбэк всегда сидит на почетном месте. Так что, хоть и не военный я человек, а знаком и со старшинами, и с генералами, и даже, как выясняется, с маршалами.

- Интересно, когда вы репетировали в полковом театре, матом своих артистов крыли?

- Там - нет, а вообще я всегда подстегивал актеров соленым словом, так повелось с первой моей репетиции во Дворце пионеров. Но важно понять, что я не ругаюсь, а снимаю физическое и психологическое напряжение с артиста. Кстати, не берусь объяснить этот феномен русского языка: стоит послать великую и гениальную "звезду" в... по матери, как с нее мигом слетает вся глупота, и она превращается в нормального человека. Наверное, так происходит от того, что режиссер - зеркало артиста, и важно, чтобы зеркало не оказалось кривым.

Правда, с матом тоже надо обращаться аккуратно. Я знаю режиссера, который решил перенять мою манеру, и обложил на репетиции местную приму. Все закончилось плачевно: режиссера отстранили от работы и разбирали его поведение на худсовете. Бедняга пытался оправдываться тем, что Виктюк, мол, и не такое говорит. Ему ответили: Виктюку - можно.

- А вы всех кроете или только тех, кого любите?

- Всех. Но почему "кроете"? Я же не отталкиваю этими словами, а притягиваю, снимаю барьеры между нами.

- Но вам ведь не могут ответить тем же.

- Почему? Например, Олег Даль замечательно общался со мной на этом языке, в его устах это звучало, как поэзия.

Да что там: даже американцев, которые не понимали ни слова по-русски, я сразу обучал десяти самым доступным нашим понятиям. Этого хватало, чтобы мы могли успешно репетировать. Или, например, итальянцы - у них я постоянно в последние годы выпускаю спектакли. Я не знаю итальянского языка, но слова "каццо" и "фика" понимаю - это обозначение мужского и женского половых органов. Если мне нужно что-то объяснить, я говорю: гранде каццо! О, они это представляют, и в итальянцах сразу просыпается юмор. Это же знак к мобилизации какой-то темпераментной структуры организма.

У меня ведь и собственные неологизмы - чичирка и манюрка. Чича и маня. Эти слова очень нравились американцам, они произносили их с непередаваемой интонацией, с сексуальным напором. От моих словесных символов у артистов спэрмуська начинает активнее бродить, и все заканчивается чувственным выбросом на сцене. Помню, как ставил "Рогатку" в Америке. Я должен был улетать до премьеры и перед отъездом записал на пленку слова прощания, попросив радиста включить их на последней репетиции. Текст был совсем простой: "Чичирки, ай лав ю!" И так - до бесконечности, много раз. Директор потом рассказывал мне, что все, кто был на сцене, рыдали. Они не могли поверить, что это голос с магнитофона, искали меня в зале. Мы до сих пор перезваниваемся с некоторыми артистами, и я всегда повторяю: "Чичирка, ай лав ю!" Думаю, что даже телефонистка, которая нас слушает, не понимает, на каком языке мы говорим, но наши слова ласкают ее слух.

- Роман Григорьевич, а может талантливый актер быть фригидным?

- Что ты такое говоришь? Артист обязан излучать сексуальность, в этом его главный талант. Возьми, например, Алису Фрейндлих, с которой мы сделали сейчас спектакль "Осенние скрипки". От Алисы идут такие токи, что устоять невозможно. Когда меня спросили, правда ли, что у нас с Фрейндлих роман, я сразу согласился. Как ее можно не любить? Это выше профессии, выше роли.

- Вы говорите о любви режиссера к актеру, а я вас спрашиваю о человеческих, земных чувствах.

- Ты сумасшедший, ты же не слышишь, о чем я говорю! Без романа в театральной среде у меня не получился бы ни один спектакль.

- Служебный роман?

- Конечно! Платоническая или физическая, но любовь быть обязана. Сегодня звонила из Киева Ада Роговцева и повторяла в трубку: "Ты - кровь моя, кровь".

Кстати, задумайся: мы всегда держались за слово, говорили о духовности, а физиологию презрительно отбрасывали. Между тем, метафора двадцатого века - это онанизм. Онанизм как символ одиночества и самоудовлетворения при самодостаточности. Я мечтаю поставить "Женитьбу" Гоголя и доказать, что подлинной женой Николая Васильевича была его собственная рука. Известно, что Гоголь увлекался названным способом самоудовлетворения, поэтому, может, и изобразил себя в Подколесине, который никак не может жениться. Раньше мы обуславливали это философией, психологией, а здесь элементарная физиология. У этих гоголевских женихов, собирающихся вместе, подолгу рассуждающих и ничего не предпринимающих, болит, горит чичирка. Они говорят, говорят, пока рука не устанет, пока спэрмуська не забродит и не найдет себе выхода.

- Поостереглись бы, Роман Григорьевич, обзывать мастурбатором классика русской литературы.

- А что в этом позорного? Я и себя могу назвать тем же словом. Да, я онанист. В прошлом.

- Значит, сегодня у вас чичирка уже не болит?

- Как не болит? Отстань! Придешь на репетицию и посмотришь. Думаю, дух Фрейда меня защитит и одобрит. И Николай Васильевич наверняка был бы счастлив, если бы узнал о моем замысле. Я так и назову спектакль - "Жена Гоголя", а внизу припишу: "Женитьба".

- Да уж, не можете вы без скандалов.

- Никакого кощунства тут нет, если Николаю Васильевичу было хорошо, если это не мешало его духу. Может, самоудовлетворение служило ему наркотиком, источником вдохновения.

- Да-да, критики вам все объяснят - и об онанизме, и о наркотиках.

- Это уже не критики, а критикующие. Они знают только один вопрос: "Кто виноват?" - при этом ответом не интересуются. Критика, увы, стала монологична. Эти люди не в состоянии воспринимать искусство хотя бы потому, что давно забыли о сексе. Они не знают, что это такое. Одна критикесса после просмотра спектакля "М. Баттерфляй" изводила меня вопросами: как это может быть? Как французский дипломат, полюбивший китайскую певицу, на протяжении семнадцати лет совместной жизни не догадывался, что в действительности любит мужчину? Этой критикессе, познавшей и, наверное, запамятовавшей единственный способ занятия сексом, и в голову не приходит, что живы люди, послужившие реальными прототипами для "М. Баттерфляй". Франция воздала должное этому дипломату, Галимара никто не назвал отщепенцем или уродом, нет, к нему отнеслись как к жертве любви. Я привезу Галимара в Москву, и пусть он объяснит всем этим импотентам от театральной критики, КАК можно любить. Но они ведь все равно не поймут, придется приглашать медицинского специалиста... У кого что болит, тот о том и говорит. Это не импотенция, это хуже! Если людям в жизни не повезло испытать всего многообразия форм секса, пусть хоть литературу умную читают, там все написано.

- Кстати, о книжках. На московской премьере "Осенних скрипок" повстречал Маргариту Терехову и вспомнил ваш рассказ о том, как вы подбивали Маргариту Борисовну украсть книги из библиотеки...

- Почему украсть? Мы брали взаймы то, что другим не нужно. Это сейчас все частное и личное, а раньше - все вокруг советское, все вокруг мое.

- И все-таки: нельзя ли подробнее?

- Это была библиотека дома актера, не скажу, какого города. Мы выступали там с гастролями. Я всегда прихожу в местную библиотеку - мне интересно. Словом, я спросил, есть ли изданные в серии "Библиотека поэта" сборники Марины Цветаевой, Бориса Пастернака? Мне ответили: "Что вы? Мы такого в глаза не видели!" А потом я нашел эти книги, которые спокойно стояли на полке. Никто до меня их в руки не брал. И тогда мы решили реквизировать все, что нам нужно. Кроме Тереховой в сговоре состояли еще Талызина и Дробышева.

- Групповуха.

- Да! Я был руководителем, поэтому, если нас посадят, мне должны дать больший срок.

- Под полой выносили книги?

- Зачем? Нас обожали библиотекарши, уходили на обед, оставляя нас в читальном зале. Мы спокойно выбирали, что хотели, и уходили, как будто шли с базара с покупками.

- Но вы же не купили.

-Да, но мы конфисковали для души. Это экспроприация, которой меня научили коммунисты. Они ведь первыми стали освобождать аристократов и интеллигенцию от ненужных, по мнению большевиков, вещей. "Я снимаю отягощенные плоды..."

Как я мог пройти мимо книги, если она кричала: "Прочитай меня!" Ну и пылился бы дальше сборник Цветаевой в той библиотеке, а так он Тереховой достался. Есть разница? Вале Талызиной я подарил томик воспоминаний о режиссере Ирине Вульф - ей это было интересно. Мы же не гребли все подряд. Каждый брал свое и делал это весело, легко.

- Вся ваша домашняя библиотека состоит из "освобожденной" литературы?

- С ума сошел! Те книги хранятся в другом месте.

- Хоть печати повыводили?

- Боже упаси! Это клеймо государства на душе поэта должно остаться.

- А свои личные книги вы даете почитать?

- Конечно! Иногда я сразу покупаю по двенадцать экземпляров, знаю, что ко мне придут гости и попросят почитать, а потом не вернут. Мне не жалко, лишь бы читали! Я вообще не жадный, понимаю, что копить в нашей стране бесполезно: если государство не экспроприирует, то друзья помогут - растащат.

- О друзьях. У вас по-праздничному сервирован стол - красивая посуда, свечи. Ждете гостей?

- Я всегда жду. Это основная мизансцена моей жизни - ожидание. Надо жить с ощущением, что к тебе придут. Или - за тобой. Все мы гости на этой земле - и ты, и я...

Театр одного режиссера Роман Виктюк произносит первую фразу и начинается театр. Театр одного режиссера. Он играет самозабвенно. И жалеешь, что нет видеокамеры, способной запечатлеть эту эффектную игру, изобретательные мизансцены, почти танцевальную пластику, и то удовольствие, которое светится в его глазах, когда он видит, что его театр нашел искреннего зрителя. Но одновременно с озорством можно заметить в его глазах, в самой их глубине, тщательно скрываемую тихую грусть.

- Ваш спектакль "Саломея. Странные игры Оскара Уайльда" вызвал много шума. Одни приходят от него в восторженный экстаз, другие в экстаз злобный; как создавались эти "Оранные игры"?

- Человеку земному даны дыхание, семяизвержение и мысль, три очень важных и подвижных структуры. Работая над "Саломеей", мы стремились уйти, отказаться от них. Пустота мысли освобождает организм, происходит выход в трансцендентальный мир. Выход к тому всеединству, которое было в доисторическое время, в период хаоса. Когда единство противоположностей, минус и плюс, множественность считались нормой. Когда не было формы. Так вот специальная система медитации, при которой ни облачко мысли не замутит мозг, дает человеку чудодейственную силу, о которой он и не подозревает.

Опыт пустого сознания был основным тренингом в работе над "Саломеей". Потому что, если бы мои артисты хоть на мгновение задумались во время исполнения упражнений айкидо о теле, о том, что ему грозит увечье, то они не смогли бы совершить тех фантастических движений, которые они выполняли с легкостью и бестелесностью. Когда кажется, что нет ни косточек, ни крови, ничего, ты прозрачен, пуст. Все это возможно только тогда, когда мыслительный аппарат освобожден и тело живет импульсами, которые быстрее мысли. Но пустое сознание - это только одна из составных этой сложной системы подготовки и работы артиста. Затем идет семяизвержение, которое происходит на расстоянии, когда не нужно физическое соприкосновение. Это опять есть то высшее, трансцендентное проникновение друг в друга, когда происходят фантастические сексуальные озарения. Происходят без внешней, касательной, физической структуры. А дыхание - это умение владеть им, отказавшись от него. И все это мы использовали в "Саломее". А еще Восток-Запад. Хотя нас постоянно убеждают в том, что Восток и Запад никогда не сойдутся, в человеческом теле они, оказывается, могут соединиться. Тело становится тем плацдармом, где это соединение категорически возможно. Танго и айкидо, восточная музыка объединяются одним ритмом, одним дыханием. Когда Дима Бозин исполняет свой танец, я не понимаю, как он это делает. В нем нет ни муки, ни страдания, ни отчаяния, ни физической сложности.

- Но рисунок танца изначально у него есть?

- Танец родился импровизированно. С нами работала хореограф Алла Духова, сразу понявшая предложенную мною идею работы над спектаклем. По все рождалось импровизированно.

- Все, что касается сохранения семени - это замечательно как теория, а вот жизнь - совсем другое. Вы смогли бы прожить жизнь, не растрачивая семени?

- Тут мне хочется говорить о нашей всеобщей тоске по раю-хаосу. Рай, черточка, хаос. На уровне мысли мы этого не осознаем. Что-то подобное мы ощущаем при расставании, что-то, что невозможно передать словами. Своими спектаклями я говорил и буду говорить об андрогинности. Сейчас мы бьемся над графическим символом нашего театра, который должен выражать андрогинную идею театра. Андрогин - это высшая сущность человека. Это та величайшая мечта или то, какими мы были в раю. Те ангелы, какими мы были когда-то. Философы и писатели по-разному пишут об андрогинной сущности человека, или даже предчеловека. В "Пире" Платона говорится, что предки людей, имевшие по два лица, четыре руки, четыре ноги, были трех родов: мужчины, женщины и андрогины, обладавшие признаками обоих полов. Зевс наказал этих перволюдей за их гордость, разрубив каждого вдоль, повернув лица и половые органы в сторону разреза. И вот теперь люди ищут утраченную половинку, и, когда эти половинки находят каждая свою, возникает любовь. Известно высказывание Христа о том, что мы войдем в Царствие небесное, когда все будет едино. Когда в мужчине будет женщина, а в женщине - мужчина. Христос, когда воскрес, уже не имел пола, в нем было соединение мужеско-женского. У Бальзака есть загадочный роман о Серафитусе, который не может исчезнуть с этой земли, пока не реализует себя в андрогинной любви. Он здесь, чтобы напоминать нам о том, каким был человек до появления на этой земле. Во многих преданиях и мифах к божествам обращались: "мать-отец", они были двуполыми. Двуполость была в самом божестве. Андрогинность есть зеркальное отражение божеского начала, бисексуальности, двуполовинчатости. Но это, естественно, символы, которые неприменимы к тому профанному времени, в котором мы существуем. Их невозможно ни понять, ни объяснить с материалистической, кухонной, жэковской, примитивной, бытовой позиций.

Есть всевозможные техники приобщения к андрогинности. Это и обрядовые, ритуальные действа, когда мужчина переодевается женщиной, а женщина мужчиной, при этом не меняя половых признаков. Это театральное действо, когда театральный спектакль есть миф, ритуал. Может быть и темный, но через этот темный ритуал артист выходит к свету. К сожалению, критики, которые пишут о нас, ничего не понимают в двуполости. "Саломея" - это миф. Оскар Уайльд - человек, веривший в сакральное, существовавший в мифе. Но с точки зрения кухонно-жэковской он извращенец. Не говоря уже о Гоголе, который не мог писать, не переодевшись в женское платье. Это скрывается, об этом нельзя говорить. Как это? Какой ужас! Но великий русский писатель обожал эти переодевания. И писал в женском платье, особенно когда находился в Италии. Ему там, наверное, не надо было закрываться, как он это вынужден был делать в России. И с этого начинается его "Женитьба". Во всяком случае, я так ее хочу ставить. Когда стучат в дверь, а он в женском платье, и не может его сбросить. И все женихи, которые приходят к невесте, будут одеты в свою вторую, андрогинную половину. Каждый надевает то женское, которое соответствует невесте. И когда наступит свадьба самого героя, то под звон колоколов к священнику выйдут две невесты. Невеста-мужчина и она сама - невеста. Но она тоже двуполовинчата, в ней должно быть и мужское начало. А герой убежит, не сумев понять своей андрогинной природы. Как убежал Чайковский, как убежал и Гоголь. Подзаголовок у этого спектакля должен быть "Жена Гоголя". Итальянский писатель и философ Томмазо Ландольфи написал загадочную, свою версию "Женитьбы". У меня есть перевод этого сочинения, где он уверяет, что у Гоголя была надувная кукла, и, в зависимости от его настроения, всякий раз менялись возраст, физические данные и половые детали этой куклы. Но, мне кажется, это однозначный взгляд на тайну андрогинности, он из жэковской идеологии. Тут уже возникает вопрос, связанный с онанизмом. Когда неумение, невозможность найти свою вторую, андрогинную половину вынуждает человека обратиться к онанизму. Онанизм становится главным героем XX века. Самодостаточность человека позволяет посредством своей собственной руки и фантазии перелетать страны, достигая в своих фантастических поисках высочайшего удовлетворения, недоступного ему в реальности. Онанизм дает человеку возможность единения с небом. Но это единение в кавычках. Потому что идеальное единение - это есть андрогинность.

- Как назывался ваш первый спектакль и где вы его поставили?

- Во Львове, а назывался "Все это не так просто". Название очень символическое. Пьесу написала Лариса Инсарова. Надо знать то время и Украину того времени, тогда самой антисоветской пьесой был "Ревизор" Гоголя. Я поставил пьесу, в которой говорилось о раздельном воспитании, мужеско-женском, которое упорно пропагандировалось в те времена. Мальчик поспорил со своим одноклассником, что заставит девочку, ее звали Зойка (никогда не думал, что вспомню ее имя), полюбить его. Поспорил на несколько бутылок пива, и влюбил ее в себя. Но подружка девочке рассказывает правду, она понимает, что ее обманули, в общем, драма. На премьеру собрался весь цвет облроно: чекисты, марксисты, гэбисты, лица нечеловеческие. И вот по ходу спектакля, минут через десять мальчик и девочка встречаются. И происходит то, о чем я уже говорил, лучеиспускание, семяизвержение без физического контакта. И тогда все облроно встает и уходит. А школьники аплодировали, как безумные, потому что это был прорыв в потаенное. Вот с этого мужеско-женского все и началось. А мне сказали, что я занимаюсь сексуальным развращением молодежи. И сейчас что-то подобное говорят, и называют "апологетом гомосексуальности". А я говорю совсем о другом, об андрогинности. Говорю, начиная с того первого спектакля, название которого у меня сохранилось на всю жизнь - "Все это не так просто". А второй спектакль назывался "Город без любви". По этим названиям пьес, которые я ставил, можно прочитать мою судьбу. Каждое определяло тот или иной период моей жизни.

Это все символы, и их нужно уметь считывать.

Сейчас собираюсь ставить спектакль о наркоманах - "На игле". Но не в осуждение. Поскольку это было бы неправильно. Думаю, наркомания тоже есть разлад, тоска о чем-то утраченном. Когда молодые люди создают свой эфемерный, призрачный мир и соприкасаются с сакральным. В этом спектакле я попытаюсь проникнуть в их тайну, тайну сопричастности с хаосом. Хаос - это не плохо, хаос - это норма. Нет разделения на добро и зло. Дьявол необходим для божеского начала. Ведь недаром одна из притч повествует: "Шел Бог и увидел свою тень. Он обратился к ней: "Помоги мне, скажи, что мне делать'?" И из этой тени возник дьявол". Значит, он вызывал дьявола, но не для разрушения, а для дополнения. Все это едино в человеческой природе.

- Сегодня четвертое августа, в вашей жизни с этим обыкновенным днем связано что-нибудь знаменательное?

- Третье августа и переход на четвертое связан с днем рождения мамы. Поэтому сегодня я в белом. Ее нет в живых, но в то же время она есть, она всегда со мной и я о ней постоянно думаю. Она мне дала все, привела меня в театр, дала послушать Верди. А сейчас Львовский театр оперы и балета, где я впервые услышал "Травиату", настойчиво предлагает приехать и поставить у них эту оперу. Но вы же понимаете, раз она была первой в моей жизни, то должна стать и последней. Так что я пока жду.