Зимой тридцать девятого года в Новом Орлеане на углу Кэнэл-стрит и одной из этих улиц, которые узким клином впадают в старую часть города, обычно дежурили трое мужчин-проституток. Двое, ребята лет семнадцати, достойны лишь беглого упоминания, зато третьего - самого старшего из них - невозможно было обойти вниманием. Его звали Оливер Уайнмиллер. До того как потерять руку, он был чемпионом Тихоокеанского флота среди боксеров-полутяжеловесов. И теперь выглядел как статуя Аполлона с разбитой рукой; его безразличное, равнодушное отношение ко всему происходящему еще более усиливало сходство со статуей.

В то время как двое юнцов в поисках добычи с резвостью воробьев носились по улицам, залетая то в один бар, то в другой, Оливер стоял на месте и ждал, пока с ним заговорят. Сам он первым никогда не заговаривал и ни к кому не "клеился" даже взглядом. Казалось, он смотрел поверх голов с безразличием, которое не было ни напускным, ни мрачным, ни высокомерным, - просто ему было все равно. Погода его почти не волновала. Когда шел дождь и с залива дул холодный ветер, юнцы в своих поношенных пиджаках втягивали головы в плечи и дрожали; их как будто не было видно. Оливер же оставался в нижней рубашке и джинсах, которые от долгой носки и многократной стирки стали почти белыми, в этой облегающей тело одежде его можно было принять за изваяние. На углу происходили такие разговоры: - Парень, а ты не боишься простудиться?

- Нет, я не простужаюсь.

- Но когда-то это может произойти.

- В принципе, конечно.

- Ну, значит, надо пойти согреться.

- Куда?

- Ко мне домой.

- Где это?

- Тут, неподалеку. В Квартале. Мы возьмем такси.

- Лучше пошли пешком, а деньги за такси вы отдадите мне.

Оливер стал калекой два года назад. Это случилось в морском порту Сан-Диего, когда взятая внаем машина, в которой он ехал с приятелями-моряками на скорости сто двадцать километров в час, врезалась в стену подземного туннеля. Двое моряков погибли на месте, третий получил перелом позвоночника и до конца жизни вынужден ездить в инвалидной коляске, а Оливер отделался легче всех - только потерей руки. Ему было тогда восемнадцать лет, и жизненного опыта он тогда не имел.

Он родился и вырос на хлопковых полях Арканзаса, где знал только тяжелую работу под солнцем и нехитрые развлечения с местными девушками по субботам и воскресеньям. Однажды, правда, он неожиданно завел роман с замужней женщиной, муж которой возил дрова. Она первая заставила его осознать, что он способен вызывать необычное возбуждение. Чтобы прервать эту бесперспективную связь, он убежал из дома и попал на военно-морскую базу в Техасе. В период обучения, пока Оливер был "салагой", он начал заниматься боксом, вскоре прекрасно проявил себя и стал видным претендентом на звание чемпиона флота. Жить стало хорошо и просто - ведь думать-то ни о чем не надо было! Требовалось только следить за тем, чтобы тело и нервы были в порядке. Но когда он потерял руку, то остановился в росте как атлет и как человек, и оказался вычеркнутым из той жизни, к которой готовился.

Словами объяснить ту психологическую перемену, которая произошла в его организме после получения увечья, он не мог. Знал, что потерял правую руку, но не отдавал себе отчета в том, что вместе с рукой пропал и стержень его бытия. Однако бессознательное темное чувство, которое нельзя объяснить, вырвалось из тайных глубин и изменило его гораздо быстрее, чем зажила его культя. Он никогда не говорил себе: "Я - конченный!", но бессознательно это чувствовал, и потому, когда вышел из больницы, уже был готов к преступным действиям.

Он отправился в путь и сначала приехал в Нью-Йорк. Именно там впервые познал то, что в дальнейшем стало его натурой. Другой молодой бродяга, более опытный, прикинул его товарную стоимость и научил, как себя предлагать. За неделю однорукий юноша полностью адаптировался к вкусам обитателей "дна" - Таймс-Сквер, бродвейских баров - и любителей вечерних прогулок по аллеям Центрального парка. Вначале новое дело показалось ему необычным, но шок был минимальным. Потеря руки, очевидно, притупила его чувства. Не так давно он сбежал из дома, когда любовные желания женщины приобрели противоестественные формы; теперь же он не чувствовал никакого стыда, даже когда туалетное мыло и горячая вода до конца не смывали следов греха.

Когда лето прошло, он подался на юг, какое-то время жил в Майами и там разбогател. Завел знакомство с богатыми спортсменами и всю осень ходил по рукам. Денег у него водилось больше, чем он мог истратить - на одежду и развлечения. Однажды вечером на яхте, принадлежавшей какому-то брокеру и стоявшей недалеко от гавани Палм-Бич, он напился и по какой-то необъяснимой причине стал бить хозяина медным книгодержателем; последний, восьмой, удар расколол ему череп. Оливер бросился в воду, поплыл к берегу, собрал вещи и дал деру. На этом относительно благополучное существование однорукого закончилось, ибо с того времени он вынужден был постоянно менять местожительство, стараясь затеряться среди бродяг в каком-нибудь большом городе.

Однажды зимним новоорлеанским вечером, вскоре после "Мари-Гра", когда он стал подумывать о переезде на север, его забрали и отвезли в тюрьму, причем, не за проституцию, а по подозрению в убийстве хозяина яхты в Палм-Бич. И через пятнадцать минут он сознался.

Оливер вряд ли долго пытался хитрить и вилять. Чтобы развязать язык, ему дали полстакана виски, и он подробно рассказал о вечеринке на яхте брокера. Оливеру и женщине-проститутке заплатили по сотне долларов каждому за участие в съемках порнофильма, кадры которого должны были сопровождаться непристойным комментарием. Пьяные режиссеры раздели его и девушку перед камерой и заставили проделать такое, чем люди обычно занимаются без свидетелей. До конца съемки довести не удалось. К своему удивлению, Оливер вдруг взбунтовался, ударил женщину, пнул камеру ногой и выскочил на палубу. Там он понял, что если останется на яхте, совершит еще нечто более ужасное. Но когда все уплыли на катере к берегу, Оливер остался, потому что хозяин ему щедро заплатил и пообещал еще.

- Когда мы оказались вдвоем, я понял, что ему несдобровать, - написал Оливер в объяснительной записке полиции; она потом использовалась прокурором в качестве доказательства предумышленности убийства.

На процессе все свидетельствовало против него. Его показания не могли перевесить показаний именитых свидетелей, которые клялись, что никаких безобразий на яхте не происходило (ни о порнофильме, ни о женщине-проститутке никто и слыхом не слыхивал). А так как Оливер снял с убитого бриллиантовое кольцо и забрал бумажник с деньгами, он был обречен - приговорен к электрическому стулу.

Арест убийцы брокера широко освещался в прессе. Лицо однорукого смотрело со страниц газет на тех молодых людей, которым довелось с ним встречаться; никто из них его не забыл; высокий светловолосый юноша, который был боксером до того как потерял руку, казался им планетой, а они - его спутниками. А теперь его где-то схватили и он должен был умереть. И в некотором смысле опасность вновь возвратила его к ним - теперь он уже не стоял на шоссе и не несся куда-то в грузовиках, а был заперт в камере и ожидал конца.

Они стали писать ему письма. Каждое утро тюремщик просовывал их сквозь решетку. Письма подписывались фиктивными именами, и если Оливер захотел бы ответить, то ему пришлось бы писать по адресу почтовых отделений тех больших городов, в которых он имел клиентуру. Написаны были они на прекрасной белой бумаге, от которой иногда исходил легкий аромат духов; в некоторые конверты были вложены деньги. Содержание их почти не отличалось друг от друга. Все писали, что были поражены, когда узнали о случившемся, и до сих пор не могут поверить; это для них - дурной сон и так далее. Все вспоминали о совместно проведенных ночах (или часах) и писали о том, что это были лучшие минуты их жизни; о том, что есть в нем что-то такое, кроме его физических данных (что тоже, разумеется, очень важно), из-за чего он не выходит у них из головы.

То, что они имели в виду, было шармом побежденного - он действовал как бальзам для тех, кто считал свою позицию активной. Это качество редко сочетается с молодостью и физической красотой, но у Оливера было и то, и другое, и третье; из-за этого его и не могли забыть. И будучи приговоренным к смерти, Оливер стал для своих корреспондентов невидимым священником, который терпеливо выслушивает признание ими своей вины. Стандартные отговорки, вроде "не знал", "не понимал", отбрасывались, а на бумагу, как вода из прорванной плотины, выплескивались потоки их горестей и печалей, а также восклицания типа "Меа culpa". Для некоторых он стал даже архетипом Спасителя-на-Кресте, который добровольно принял на себя грехи мира - они будут смыты и очищены его страданиями и кровью. Эти письма приводили заключенного в ярость - он рвал их и топтал ногами а клочки бросал в мусорное ведро.

В соответствии с неумолимым законом Оливеру пришлось ожидать казни несколько месяцев - летних месяцев. А так как делать в душной камере было нечего, он стал думать о своей прежней жизни, возвращаться к ней в воспоминаниях, и поводом для них постепенно стали эти письма.

Он сидел на раскладном стуле или лежал на койке в этом "доме смерти", и ему казалось, что нет большой разницы между тем, что происходит сейчас, и тем временем, когда он стоял у каменной стены на углу Кэнэл-стрит в насквозь промокших джинсах и нижней рубахе, ожидая, что кто-нибудь попросит у него прикурить или спросит, который час. Ему выдали колоду карт со следами шоколада и зачитанные книги комиксов - чтоб быстрее летело время. Еще в конце коридора было радио, однако Оливер его не слушал, равно как и не смотрел цветных картинок из мира детства, которыми пестрели книги комиксов. И лишь письма - лишь они продолжали его интересовать.

Через некоторое время он прочел все письма, перетянул их резинкой и положил на полку. Однажды ночью, не соображая, что делает, он полез за ними, взял, сунул под подушку и заснул, положив на них руку.

За несколько недель до казни Оливер начал отвечать тем корреспондентам, кто особенно жаждал ответа. Он писал мягким графитовым карандашом, который таял на глазах, потому что ломался, когда Оливер неосторожно на него нажимал. Писал на манильской бумаге, которую клал в специальные (правительственными органами проштампованные) конверты и отправлял в те города, где когда-то ему жилось лучше всего.

Из родных у него в живых никого не осталось, поэтому тюремные письма стали его первым эпистолярным опытом. Сначала дело продвигалось с трудом, и даже простые предложения требовали напряжения всех мышечных усилий его одной руки, но потрясающе скоро дело пошло, и фразы стали струиться, как живая вода из источника; в них зазвучали экспрессивные нотки и слышались просторечные выражения, характерные для южан - выходцев из глуши; к ним присоединялись хлесткие идиомы из жаргона деклассированных элементов, шоферов, моряков - из того мира, в котором ему довелось вращаться. Встречались и те живые и теплые словечки, которые слетают с губ под влиянием алкоголя и дружеского общения. Он часто пользовался популярным для комиксов символом смеха "ха-ха", рисовал его с двумя вопросительными и восклицательными знаками, после которых шли звезды и спирали. Перенести все это на бумагу - значило ослабить внутреннее напряжение, грозившее взрывом. Нередко письма сопровождались иллюстрацией - рисунком стула, на котором его должны были казнить...

Вот одно из его писем:

"Да, я хорошо тебя помню. Мы познакомились в парке позади общественной библиотеки или в туалете на автовокзале компании "Грейхаунд". Вас так много - вот и я путаю. Но тебя помню отчетливо. Ты не то спросил у меня время, не то захотел прикурить, мы стали болтать, и вдруг - что такое? - уже кайфуем у тебя дома. А как сейчас в Чикаго - ведь опять лето? Отлично помню, как подуло с озера, это было очень в жилу после бутылки пятизвездного коньяка - мы с тобой ее раздавили. А теперь послушай, что скажу тебе: "Ну и жарко в этом холодильнике!" Холодильничек-то ничего. Ха-ха! Я твердо знаю: скоро мне будет еще жарче, прежде чем станет совсем холодно. Понимаешь, о чем я? Об этом электрическом стуле, он только и ждет, когда я на него плюхнусь. Это будет десятого августа, приглашаю, только вряд ли тебя пустят. Зрелище для избранных. Наверное, тебе интересно, боюсь я или нет. Да, боюсь. Стараюсь не думать об этом. Пока была рука, я был боксером, а потом во мне что-то сломалось, не знаю что, но весь мир осточертел. А на себя стало наплевать. Уважение к себе потерял, это точно.

Я мотался по стране просто так, безо всяких планов, ездил, чтобы не застояться. Знакомился с мужчинами везде, куда приезжал. Ну, в первую очередь, чтобы было где переночевать, чтобы накормили и напоили. Но никогда не думал, что для них контакт со мной так важен, а теперь все эти письма, и твое тоже, это доказывают. У меня сейчас такое ощущение, что всем этим людям, чьи лица и имена я сразу же, как мы расставались, забывал, я что-то должен. Не деньги - чувства. А ведь с некоторыми я поступал по-свински: уходил, не попрощавшись, хотя они были очень радушны, - и даже кое-что у них спер. Не представляю, как меня можно простить. Если б я знал, когда был на свободе, что у этих людей, с которыми я знакомился на улице, настоящие чувства, может быть, у меня было бы больше желания жить. А сейчас положение безнадежное. Очень скоро для меня все кончится. Ха-ха.

Ты, наверное, не знаешь, что я был не только боксером, но и художником, а потому нарисовал тебе этот шедевр!"

Письма были его единственным занятием, и подобно тому, как нагревается камень, брошенный в раскаленные угли, так и общение с единоверцами согревало его сердце. Человеческие контакты перед переходом в иной мир могли означать для него спасение. Так обеспечивалось единство духа и тела - стержень, на котором держалась жизнь, чего не было у него со времени потери руки. Не имея этого стержня, человек возводит вокруг себя глухие стены и живет словно в осажденной крепости; вот почему до сих пор Оливер был столь холоден и замкнут - ведь внутри крепости калеки-чемпиона лежали руины, и на поле сраженья было мало чего такого (если вообще было), за чье возрождение стоило бы бороться. Теперь же что-то в нем встрепенулось, ожило.

Но это возвращение к жизни было безжалостным - оно произошло столь поздно. Безразличие исчезло, а ведь ему лучше было бы остаться - с ним легче умирать. Время побежало быстрее. В камере, не знавшей перемен, время между жизнью и смертью таяло на глазах, словно тот мягкий графитовый карандаш, которым он писал свои письма.

Как он хотел теперь жить!

До того, как Оливер попал в тюрьму, он думал, что его искалеченное тело теперь ни для чего другого не пригодится, как для похоти. "Ты Богом проклятый калека!" - твердил он себе. Раньше ощущения, которые он вызывал в других, были не только ему не понятны, но и отвратительны. Однако в тюрьме поток писем от мужчин, которых он забыл, но которые не забыли его, пробудил в нем интерес к себе. В нем стали оживать эротические ощущения. Он со скорбью почувствовал удовольствие, когда пах легко возбуждался в ответ на прикосновения. Жаркими июльскими ночами он лежал на койке голый и огромной рукой без особой радости исследовал все те эрогенные зоны, которых сотни других рук, тысячи незнакомых пальцев касались с такой ненасытной жадностью; теперь страсть стала ему понятной. Но слишком поздно произошло это воскресение. Время сладострастных стонов должно было умереть тогда же, когда отрезали руку, - в больнице Сан-Диего.

Раньше Оливер особенно не замечал ограниченности пространства своей камеры; по крайней мере, это его не беспокоило. Достаточно было сидеть на краю койки, а двигаться - столько, сколько было нужно, чтобы поддерживать функции тела. Это было нормально. Но теперь он смотрел на все другими глазами; каждое утро ему представлялось, что за ночь, пока он спал, пространство таинственным образом уменьшилось. Все то, что он сдерживал в себе, теперь жаждало освобождения и рвалось наружу. Тревога переросла в страх, а страх - в панику.

На месте он спокойно сидеть не мог ни минуты. Его тяжелые - словно огромной обезьяны - шаги слышались и в дальнем конце коридора. Громко шлепая босыми ногами, он быстро ходил от стены к стене своей камеры. Сам с собой разговаривал - сначала тихо и монотонно, потом громче, а в конце концов болтовня вступила в конкуренцию с тюремным радио. Сначала, когда ему приказывали замолчать, он слушался, но потом паника сделала его глухим к голосам охранников, и им приходилось орать на него и угрожать наказанием. А он хватался за металлическую решетку дверного окошка и обрушивался на охранников с такими ругательствами, которых и они себе не позволяли. Такое поведение смертника привело к тому, что стража стала обращаться с ним без того милосердия, которое она могла бы проявить к человеку, чьи дни были сочтены. В конце концов за три дня до казни во время одного из припадков на него направили брандспойт - он упал и в потоках воды продолжал кричать и ругаться; воспаленное воображение однорукого мучили кошмары.

К этому времени писать письма он уже перестал, а когда успокаивался, то рисовал в своем блокноте дикие рисунки и делал к ним не менее дикие надписи; особенно часто повторялось огромное "ха-ха" с последующей вычурной, кричащей пунктуацией. В последние дни ему в пищу стали добавлять транквилизаторы, но он был на таком взводе, что порошки почти не действовали; лишь ненадолго погружался в сон, во время которого его преследовали кошмары, даже хуже, чем наяву.

За день до казни Оливера в камеру смертника пришел посетитель.

Это был молодой лютеранский священник, который только что окончил семинарию и еще не получил направления. Оливер отказался от встречи с тюремным священником. Об этом написали в местных газетах и поместили его фотографию с надписью: "Приговоренный к смерти юноша отказался от отпущения грехов". В статье говорилось также о тяжелом характере Оливера, его гордыне и об агрессивном поведении в тюрьме. Но фотография эту информацию опровергала: красивое мужественное лицо блондина и глаза, в которых застыл нежный взгляд, - так озорной художник эпохи Возрождения мог изобразить юного святого. О таких, как Оливер, чувствительные комментаторы говорят: "Убийца с лицом ребенка".

С того момента, когда он увидел фотографию, лютеранский священник потерял покой: Бог велит ему туда пойти - и он покорился высшей воле. Стремление повидать заключенного было настолько сильным, что он легко убедил охрану: его миссия к юноше навеяна божественным промыслом; но когда ему выписали пропуск, сила духа его покинула священник впал в панику и убежал бы, если бы охранник не шел с ним рядом.

Когда священник вошел в камеру, Оливер сидел на краю койки и бессмысленно тер ступню голой ноги. На нем были только шорты, и почти все его обнаженное потное тело горело и источало жар, словно прожектор. Священник взглянул ему в глаза и вдруг вспомнил, как однажды летом в детстве он каждый день ходил в зоопарк смотреть на огненного ягуара. Животное, очевидно, было свирепым, во всяком случае, табличка просила посетителей держаться от него подальше. Но взгляд зверя излучал невинность. И мальчик, который был чрезвычайно робким и страдал от беспричинных страхов, нашел неожиданное успокоение в этом взгляде. С тех пор ягуар нежно смотрел на него из темноты, когда он закрывал глаза - перед тем, как заснуть. Он заливался слезами от жалости к заключенному в клетку животному - по всему телу разливалась сладкая истома. И он засыпал.

Но однажды он увидел ягуара в не совсем приличном сне. Перед ним в чаще леса возникли огромные лучезарные глаза, и он подумал: если я буду лежать тихо, ягуар подойдет ко мне, и я не испугаюсь - ведь мы давно общаемся через решетку клетки. Он разделся и лег на землю в лесу. Подул холодный ветер - его бросило в дрожь. Обуял страх, нервы напряглись. Он начал сомневаться в том, что ягуар не причинит ему зла. Страшно было открывать глаза. Но он все-таки решился как можно медленнее и беззвучнее сгрести побольше листьев вокруг своего дрожащего, голого тела и свернуться под ними калачиком, едва дыша. Теперь, он надеялся, ягуар его не найдет. Однако холодный ветер, становившийся все сильнее, разметал листья в разные стороны. И вдруг - несмотря на леденящий холод - он в темноте почувствовал тепло и понял, что оно исходило от приближавшегося к нему огненного ягуара. Прятаться теперь было бесполезно, бессмысленно было и бежать. И тогда он выпрямился, раскинул руки и ноги и всем видом изобразил свое полное доверие и покорность. И почувствовал, как ягуар начал ласкать его. Мокрый язык зверя делал то, что делает животное, когда купает детенышей: облизал ступни и медленно двинулся вверх по ногам, пока не достиг паха, создав сладостно-наркотическое ощущение. Тут сон приобрел неприличный поворот, и мальчик проснулся, сгорая от стыда, - он обнаружил под собой жгучие и влажные следы Эроса.

После этого он видел огненного ягуара только раз и понял, что больше не может без угрызений совести смотреть в лучистые глаза зверя. Идиллия кончилась - и, как ему казалось, навсегда. Но сейчас священник вновь встретился с тем же взглядом огненного ягуара, говорившим: "Невинности грозит опасность!" Сходство было столь сильным, что к священнику, знавшему, к чему это приведет, вернулось инстинктивное детское желание свернуться калачиком и укрыться листвой.

Но вместо этого он полез в карман и достал упаковку таблеток.

Теперь юноша пристально смотрел на него, но никто из них не осмеливался заговорить. Охранник постоял-постоял и ушел к себе, в дальний, невидимый конец коридора.

- Что это?|- спросил юноша. - Барбитал. Мне не по себе, - прошептал священник.

- Что вас беспокоит?

- Сердце пошаливает.

Священник положил таблетку на язык, но из-за сухости во рту не смог проглотить ее.

- Вы не могли бы подать мне воды? - попросил он.

Оливер встал, подошел к крану, налил в эмалированную кружку тепловатой воды и подал ее гостю.

- Зачем вы пришли? - спросил молодой человек.

- Просто поговорить.

- Мне нечего сказать. Дело-то состряпано.

- Тогда можно я вам что-нибудь почитаю?

- Что именно?

- Двадцать первый псалом.

- Я уже сказал, что священника видеть не хочу.

- Я не священник, я просто...

- Кто просто?

- Просто незнакомец, сочувствующий тем, кого не понимают.

Оливер пожал плечами и снова принялся тереть ступню. Священник вздохнул и откашлялся.

- Вы готовы? - прошептал он.

- К чему? Жариться на электрическом стуле? Нет - если вы об этом. Но стул готов, так что все остальное не имеет значения.

- Я говорю о вечности, - сказал священник. - Этот мир, в котором мы временно пребываем, есть только преддверие чего-то Великого и Необъятного, что находится вне пределов.

- Чушь! - сказал Оливер.

- Вы мне не верите?

- Почему я должен вам верить?

- Потому что вы вот-вот отправитесь в последний путь!

Эти слова он произнес с патетикой. Юноша посмотрел на него немигающим взглядом, и священник, не выдержав его, отвернулся - так же как в последний раз отвернулся от ягуара.

- Ха-ха, - засмеялся Оливер.

- Я только хочу вам помочь понять... Оливер оборвал его.

- Я был боксером. И потерял руку. За что?

- Вы упорствовали в своих заблуждениях.

- Чушь! - сказал Оливер. - Ведь не я сидел за рулем. Я кричал этому сукиному сыну, чтобы он вел осторожнее, но он не слушал. Вот мы и врезались. Как боксер может быть без руки? Объясните!

- Этот случай давал вам возможность...

- Какую возможность?

- Духовно расти и познать Бога. - Он наклонился к Оливеру и схватил его за колени. - Не думайте обо мне как о человеке, а думайте как о связующем звене.

- Не понял.

- В вашей душе появился приемник, который позволит вам услышать голос Бога.

Юноша с любопытством уставился на священника. Потом сказал:

- Намочите полотенце.

- Какое полотенце?

- Вон то. Оно висит на спинке стула, где вы сидите.

- Но оно не очень чистое.

- Для меня сойдет.

- Что вы собираетесь делать?

- Вытереть пот.

Священник намочил мятую, жесткую ткань и протянул ее юноше.

- Сделайте сами.

- Что сделать?

- Вытрите пот с моей спины.

Юноша глубоко вздохнул и лег на живот - в испуганном воображении священника возникла встреча с ягуаром пятнадцатилетней давности.

Священник приступил к работе.

- От меня воняет? - спросил Оливер.

- Нет. Почему же?

- Я чистый, - сказал юноша. - После завтрака моюсь.

- Хорошо!

- Я всегда старался быть чистым. Чисто работал - и как боксер, и как проститутка. Он засмеялся.

- Ха-ха! А вы не знали, что я был проституткой?

- Нет. - Ответил священник.

- Но я правду сказал. Это моя вторая профессия. Священник продолжал работу и вдруг почувствовал громкий стук - словно какой-то невидимый барабанщик вышел из коридора, подошел к двери камеры, пролез через решетку и встал прямо над ними.

Это билось его сердце. С перебоями. И к дыханию стал примешиваться свист. Он уронил полотенце и полез в карман за таблетками, но когда достал упаковку, то увидел, что от пота они слиплись и превратились в белую пасту.

- Продолжайте, - проговорил Оливер. - Мне приятно.

Он прогнулся и приспустил шорты, обнажив узкие, скульптурные ягодицы.

- А теперь, - попросил Оливер с нежностью в голосе, - помассируйте меня.

Священник спрыгнул с койки.

- Ни в коем случае!

- Не будь дураком! Дверь - в том конце коридора, и она скрипит, когда входят.

Священник попытался уйти - юноша протянул руку и схватил его за запястье.

- Видишь эту связку писем на полке? Это счета от людей, которым я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я болтался по стране и будил в людях чувства, но сам не чувствовал ничего. А теперь все изменилось - и я тоже стал чувствовать. Я одинок и ни с кем не общаюсь - как и ты. Таких, как ты, я знаю. Или артисты, или ушли в религию, но мне на это наплевать. А на самом деле ты только и мечтаешь, чтобы я сейчас тебе как следует..!

И, собираясь осуществить свое намерение, он пошел на священника.

Тот закричал. Вбежал охранник и вывел священника из камеры, поддерживая на всем пути, чуть ли не неся на руках. Довел до конца коридора, и там священника стало выворачивать - словно у него внутри все разорвалось.

Оливер это слышал.

- Может быть, ночью он вернется, - думал смертник. Но священник не вернулся, и Оливер умер, так и не отдав долг. Однако он принял смерть с большим достоинством, чем ожидалось.

В последние несколько часов он снова обратился к письмам: снова и снова их перечитывал, шептал что-то вслух. И когда охранник пришел, чтобы отвести его в камеру смерти, он сказал:

- Я хотел бы взять их с собой. И понес письма в камеру смерти, как ребенок несет в зубоврачебный кабинет куклу и игрушку, чтобы им - любимым! - не было скучно. Разве можно их дать в обиду?!

Он сел на стул и аккуратно положил письма между ног. В последнюю минуту охранник сделал попытку забрать их, но бедра Оливера сжались с такой отчаянной силой, что охранник плюнул - ладно, пусть останутся. А потом наступил тот миг: все вокруг загудело и потемнело. Стрелы молний, посланные неизвестной, хотя и имеющей практическое наименование и применение, но чрезвычайно таинственной силой, которая изначально дала статичному, бесконечному пространству тепло, свет и движение, мгновенно прошли через нервные клетки Оливера, а затем вернулись через те же огромные пределы, захватив с собой то, что принадлежало им в юноше, чью потерянную правую руку называли "молнией в коже".

После смерти тело не востребовали, и оно поступило в медицинский колледж для лабораторных исследований. Студенты, производившие вскрытие, были поражены: им показалось, что оно предназначено для высокой цели - находиться в галерее античных скульптур; чтобы им тихо восхищались; потому что в нем воплощалось благородство форм разбитой статуи Аполлона, которую еще раз высечь невозможно.

Но разве смерть понимает, что такое совершенство?!