Царские покои, чьи окна выходили на морской берег, располагались прямо над пиршественным залом. Александр любил море, привыкнув видеть его еще с раннего детства. Тут я служил ему, как ранее в шатре; но он, как и прежде, никогда не призывал меня в вечерние часы.

Через полмесяца царь снова ринется в бой. У меня оставалось так мало времени...

В Сузах я считал свое искусство совершенным, ибо не догадывался, чего ему может недоставать. Я знал, что делать, когда за мною посылали, но за всю свою жизнь мне ни разу не приходилось кого-либо обольщать.

Не то чтобы Александр оставался равнодушен ко мне. Первая любовь не отняла у меня зрения - какие-то искорки вспыхивали, когда наши взгляды встречались. В его присутствии я остро чувствовал собственную привлекательность - это знак, который нельзя спутать. Но я боялся - да, боялся его гордости. Я был всецело в его власти; он думал, я не могу сказать ему "нет". Как прав он был! И все же, предложи я ему свою любовь, будучи тем, кем был, что подумал бы Александр? Я потерял бы даже то немногое, что имел, - он не покупал любовь на базаре.

Юноши телохранители невольно стали моими друзьями. Александр приблизил меня к себе, чтобы отплатить им за злобную выходку; по крайней мере, так это выглядело. Он не считал злата, возвращая стоимость испорченной одежды, просто отсыпал мне полную горсть. Я сразу же заказал новый наряд и, можете быть уверены, надел его сразу, как только он был готов, дабы заслужить похвалу. Александр улыбался; ободрившись, я попросил его потрогать, сколь тонок и прочен материал. Какое-то мгновение казалось, из этого может что-нибудь получиться. Но увы.

Александр любил читать, когда у него бывало для этого время. Я знал, когда следует вести себя тихо; мы все были научены этому в Сузах. Пока он читал, я сиживал, скрестив ноги, у стены, глядел на кружившихся в небе чаек, прилетавших за дворцовыми объедками, но то и дело бросал на Александра короткие взгляды. Ни в коем случае нельзя открыто пялиться на царя! Он не читал себе вслух, как это делают обычно, было слышно лишь тихое бормотание. Но я замечал, когда бормотание вдруг прекращалось.

Он почувствовал мое присутствие, это было как прикосновение. Я поднял глаза, но Александр не отводил взгляда от свитка. Я не решился встать и подойти или сказать: "Вот я, мой господин"...

На третий день Александр приносил жертвы богам и участвовал в процессии. По той простоте, в какой он жил, я не смог бы угадать, как любит он зрелища. Он возглавлял кавалькаду, выпрямившись в колеснице Дария (я обнаружил, что Александр повелел настлать ее пол где-то на пядь); власы его венчал золотой лавр, а застежку багряного плаща украшали драгоценные камни. Он наслаждался каждой секундой, но мне не удалось прорваться поближе к нему, а ночью устроили грандиозный пир, продолжавшийся до рассвета. Я потерял и половину следующего дня, ибо Александр поднялся не ранее полудня.

И все-таки Эрос, которому тогда я еще не был научен поклоняться, не оставил меня. На следующий день Александр спросил:

- Багоас, что ты думаешь о вчерашнем танцоре, бывшем ночью на пиру?

- Превосходно, мой господин. Для обучавшегося в Задракарте.

Он рассмеялся:

- Танцор клялся, что прошел школу Вавилона. Но Оксатр говорит, его танцы не идут ни в какое сравнение с твоими. Почему ты никогда не говорил мне?

Я не открыл, что давно уже страдаю от отсутствия повода.

- Мой господин, я не упражнялся с тех пор, как оставил Экбатану. Мне было бы неловко танцевать пред твоими очами сейчас.

- Отчего же, ты в любой день можешь пользоваться залом для танца, такой ведь должен быть где-нибудь во дворце...

Вдвоем мы долго бродили по древнему лабиринту комнат, пока не нашли одну, достаточно просторную и с хорошим полом. Ее Александр повелел вычистить до наступления ночи.

Я мог бы упражняться без музыки, но нанял флейтиста - на случай, если вдруг позабуду, где я и чем занимаюсь. Достал из сумы расшитую блестками набедренную повязку и распустил волосы.

Какое-то время спустя флейтист сфальшивил, уставясь на двери, но я, разумеется, был слишком поглощен танцем, чтобы проследить за его взглядом. Совершив кувырок назад со стойки на руках, я сделал знак закончить игру, но когда, встав на ноги и отряхнувшись, обернулся посмотреть, там уже никого не было.

Тем же днем, но чуть позже я снова сидел в царских покоях, пока Александр читал свою книгу. Голос его дрогнул, и наступила тишина, подобная музыкальной ноте. Я сказал:

- Ремешок твоей сандалии ослаб, господин, - и присел на колени у его ног.

Я чувствовал на себе взгляд, падающий вниз. Еще мгновение - и я посмотрел бы прямо в его глаза, но тут Перитас застучал хвостом.

Я распустил завязки сандалии, так что мне пришлось снова зашнуровать ее, и потому Гефестион вошел в комнату прежде, чем я мог бы бежать. Я поклонился; он приветствовал меня с доброй улыбкой, почесывая одновременно пса, который радостно носился вокруг него.

Так завершился пятый день из пятнадцати, мне отпущенных.

На следующее утро царь отправился вдоль побережья поохотиться на уток, кишевших на болотистых угодьях недалеко от города. Я думал, он не вернется до вечера, но Александр был во дворце задолго до заката. Приняв ванну (куда я все еще не допускался), он обратился ко мне со словами:

- Багоас, сегодня я не стану засиживаться за трапезой допоздна... Признаюсь, я надеялся немного поучить персидский язык. Ты не поможешь мне?

Я помылся, надел свой лучший костюм и заставил себя поесть. Александр трапезничал с несколькими друзьями и не нуждался в моих услугах. Поднявшись в его покои, я вооружился терпением.

Прежде чем войти, Александр задержался в дверях, а я испугался, что он забыл обо мне и не ожидал увидеть. Улыбнувшись, царь шагнул в комнату:

- Хорошо. Ты уже здесь.

(Где ж еще? Говорить подобные вещи вовсе не входило в его привычки.)

- Поднеси-ка это кресло к столу, а я пока сыщу книгу. Я ужаснулся:

- Мой царь и повелитель, нельзя ли обойтись без книг? Он удивленно поднял бровь.

- Мне очень жаль, господин, но я не умею читать. Даже по-персидски, - пояснил я.

- О, это пустяки. Я и не думал, что ты умеешь читать; книга - для меня. - Александр разыскал ее на полке со свитками и, перелистывая, сказал мне: - Начнем. Присядь тут.

Меж нами было около метра, и сами кресла весьма смущали меня. Усевшись, попадаешь в ловушку, и нет никакой возможности выбраться из нее и пересесть поближе. Я с сожалением оглянулся на диван.

- Работать мы будем так, - сказал Александр, раскладывая таблички и стилос. - Я читаю греческое слово и записываю его; ты произносишь его по-персидски, и я тоже запишу, как услышу. Так делал Ксенофонт - человек, сочинивший это.

То была старая, весьма потрепанная книга с заплатами на ветхих страницах. Александр осторожно открыл ее.

- Я выбрал ее, чтобы тебе тоже было интересно; здесь описана жизнь Кира. Правда ли, что ты его потомок?

- Да, господин. Мой отец Артембар, сын Аракса. Его убили, когда погиб царь Аре.

- Я слышал о том, - сказал он, бросив на меня сочувственный взгляд.

"Лишь Оксатр мог рассказать ему, - думал я. - Должно быть, Александр справлялся обо мне".

Над столом висело большое старинное колесо с расставленными по ободу маленькими светильниками, и множество огней бросало на страницы двойные и тройные тени от рук Александра. Свет касался его скул, но оставлял в тени глаза. Царь едва заметно раскраснелся, хоть я видел, что за обедом он выпил не более вина, нежели обычно. Я не отрывал глаз от книги с ее загадочными письменами, чтобы дать Александру рассмотреть меня получше.

"Что мне делать?" - думал я. Зачем он усадил нас в эти глупые кресла, хотя желает вовсе не этого? И как мне теперь вытащить нас из их холодных объятий? В памяти моей вновь загудели слова, сказанные Набарзаном... Неужели царю тоже никогда не приходилось обольщать кого-нибудь?

Помолчав, Александр заговорил:

- Еще с детства Кир казался мне образцом для всех царей, как Ахиллес (о котором ты, конечно, ничего не знаешь) для всех героев. Я прошел всю вашу страну и видел его могилу. Ты, Багоас, родился в Персии и вырос здесь же, но слышал ли ты рассказы о нем?

Рука Александра легла на стол рядом с моею. Как мне хотелось схватить ее и вскричать: "Стал бы Кир сдерживаться?"... Он не принял решения, думал я, иначе мы не сидели бы, вот как сейчас. Так просто потерять его: сегодня и, возможно, навсегда.

- Отец сказывал мне, - начал я, - будто давным-давно правил в Персии жестокий царь Астиаг; и поведали царю маги, что сын дочери займет трон его. Потому отдал он дитя властителю по имени Гарпагос, дабы тот умертвил младенца. Но ребенок был удивительно пригож, и Гарпагос не решился содеять такое зло; а потому отдал он младенца пастуху, дабы тот оставил его на вершине горы и убедился бы в его смерти. По дороге пастух зашел домой и узнал, что ребенок его собственной жены только что умер, и та горько плакала, говоря: "Мы уже стары; кто станет кормить нас?" Тогда пастух сказал: "Вот тебе сын, но поклянись хранить эту тайну вечно". Он отдал ей дитя, а своего мертвого младенца положил на вершине горы, обернув его царскими одеждами. И явились шакалы, и обглодали труп ребенка так, что никто не сумел бы признать его, и тогда пастух принес тельце Гарпагосу. И вырос Кир сыном пастуха, но смел был, подобно льву, и прекрасен, подобно утру, и прочие мальчики называли его своим царем. Когда же Киру было двенадцать, царь Астиаг прослышал о нем и послал за ним, чтобы видеть его. Но уже тогда мальчик имел семейные черты, и Астиаг заставил пастуха рассказать обо всем. Царь намеревался умертвить мальчика, но маги объявили ему, что прозвище Кира среди других детей - Царь - выполнило пророчество и нет нужды

в смерти его. Потому Кира отослали вновь к его родителям. Месть царя свершилась над Гарпагосом... - Я понизил голос до шепота, как некогда делал отец. - Он взял его сына и убил, и приготовил мясо его, и подал Гарпагосу за обедом. И лишь когда тот отведал угощение, показал ему царь голову мальчика. Она была в корзине.

Мой рассказ едва начался, но что-то заставило меня умолкнуть. Александр внимательно глядел на меня, и я едва не поперхнулся собственным сердцем.

Я сказал: "Буду любить тебя вечно", хоть мой язык и произнес:

- Есть ли это в твоей книге, повелитель?

- Нет. Но я читал что-то подобное у Геродота. - Резко отодвинув кресло, Александр поднялся и подошел к окну, выходившему на море.

Исполненный благодарности, я тоже встал. Неужели он прикажет мне снова усесться? Писцы, которым он диктовал свои письма, всегда сидели, пока царь прохаживался у их столов... Но Александр, казалось, не заметил моей непочтительности. Отвернувшись от окна, он шагнул туда, где застыл я: под светильниками, спиною к нашим креслам.

Вскоре он разомкнул губы, чтобы сказать:

- Обязательно поправляй меня, если я когда-либо допущу ошибку в персидском. Не бойся поправлять, ибо без этого я никогда не обучусь говорить.

Я сделал шаг навстречу. Прядь волос упала мне на плечо, и царь коснулся ее, протянув руку.

Тихо я сказал:

- Моему господину ведомо, что ему следует лишь попросить.

Эрос зажал сеть в могучем кулаке, и забросил ее, и потянул; отрицать это было бессмысленно. Рука, ласкавшая мои волосы, скользнула ниже. Александр мягко произнес:

- Со мною ты - под моею защитой.

Услышав эти слова, я отбросил свою почтительность перед священной особой царя и обхватил руками его шею.

И тогда кончилось его притворство. Я стоял, впервые заключенный в объятия, которых мне действительно пришлось добиваться.

Я молчал, и без того уже зайдя чересчур далеко. Все, что я жаждал сказать ему, было: "У меня есть всего один дар для тебя, но он станет лучшим из всех, какие ты получал в своей жизни. Просто возьми его, и все".

Казалось, Александр все еще колеблется, не из-за нежелания, впрочем, - это было ясно. Но что-то сдерживало его, какая-то осторожность... Меня ослепила мысль: где и как жил этот великий воин? Он знает не более, чем дитя.

Я вспомнил о его знаменитой сдержанности, которая значила, как я полагал, лишь то, что он не насиловал своих пленниц. Я думал о ней, когда Александр отошел к двери сказать охране, что собирается в постель и не нуждается в их помощи (надо думать, они бились об заклад, выйду я или же нет). Когда мы шли к дверям спальни, я думал: все остальные прекрасно знают, чего им нужно. Значит, я должен выяснить это для него? Мне не известны обычаи его народа, я могу нарушить какие-то запреты... Либо он любит меня, либо мне суждено умереть.

Перитас, вскочивший из угла, где лежал свернувшись, поплелся за нами и устроился в ногах кровати, там, где я был обучен оставлять одежду, дабы вид ее не оскорблял царя. Но Александр спросил: "Как все это снимается?" - и в итоге вся она легла в одну стопку с его собственным одеянием, на скамеечке.

Кровать была старой, но пышной работы, из раскрашенного и позолоченного кедра. Настало время устроить моему любимому тот персидский пир, какой он должен был ожидать от мальчика Дария. Я держал блюда наготове, со всеми специями. Но пусть мое искусство сделало из меня древнего старца, мое сердце - не обученное никем - было молодо, и внезапно именно оно направило меня. Вместо того чтобы предлагать утонченные яства, я просто вцепился в Александра, как воин с обломком стрелы, застрявшим в плече. Я бормотал такие глупости, что и ныне краснею, вспомнив о них; осознав, что говорю по-персидски, я повторил их и на греческом. Я говорил, что думал было, он никогда не полюбит меня... Я не упрашивал царя брать меня всюду, куда бы он ни направился; мне даже в голову не пришло зайти столь далеко. Я был словно путешественник в пустыне, вдруг набредший на колодец с чистой водою.

Царь мог ожидать чего угодно, но не того, чтобы его вот так пожирали заживо. Сомневаюсь, что он расслышал хотя бы слово из тех, что я шептал ему в плечо.

- Что такое? - спросил он. - Скажи мне, не бойся. Подняв к нему свое лицо, я шепнул:

- Ничего, господин мой, прости меня. Это всего лишь любовь.

Он удивился:

- И все? - и положил ладонь мне на голову.

Какими смешными казались теперь мои планы! Мне следовало знать о нем больше, видя, как за столом он отдавал лучшие куски гостям, не оставляя ничего для себя. Он не верил в удовольствие, которого нужно добиваться, из гордости или же из ревностной любви к свободе. И я, видевший то, что я видел, не смел винить его. И все же сам Александр получал что-то с тех опустевших блюд. Он обожал дарить - до нелепости, до безрассудства.

- Всего лишь любовь? - переспросил он. - Тогда не мучь себя, ибо ее у нас достаточно, чтобы поделиться друг с другом.

Мне, стоявшему за креслом Александра во время пиршеств, следовало помнить, что он никогда не спешил схватить приглянувшийся кус. Если не считать Оромедона (а он действительно не в счет), Александр был самым молодым из мужчин, с которыми я делил ложе, но его жаркое объятие сразу смягчилось, едва ему показалось, что со мною что-то не так. Он выслушал бы все жалобы, если б таковые у меня были. И вправду, сразу было видно и многие высоко ценили это: Александр мог отдать все в обмен на любовь.

Царь действительно нуждался в моей любви. Я не мог поверить в такое счастье, не испытанное доселе никем из смертных. Ранее я гордился тем, что умею дарить наслаждение, ибо таково было мое искусство; прежде мне ни разу не довелось познать, что это значит: самому получать удовольствие. Александр вовсе не был столь наивен в любви, как я полагал, просто его познания были крайне скудны. Впрочем, он был способным учеником. Все, что я преподал ему в ту ночь, он принимал, как рожденное некой счастливой гармонией наших сердец. По крайней мере, даже мне так казалось.

Потом он долго лежал без движения, распростершись, словно мертвый. Я знал, что Александр не спит, и уже прикидывал, не значит ли это, что мне следует удалиться. Но он притянул меня обратно, хоть и не сказал ни слова. Я лежал тихо. Мое тело пело, словно струна арфы, издающая ноту. Наслаждение оказалось столь же пронзительным, как некогда - боль.

Наконец он повернул ко мне лицо и отрешенно, словно долгое время оставался один, спросил:

- Значит, этого у тебя не отняли?

Я пробормотал что-то в ответ, сам не знаю, что именно.

- А после, - продолжал он, - приносит ли это печаль? Я шепнул:

- Нет, мой господин. Сегодня впервые.

- Правда? - Александр положил ладонь мне на лицо и, повернув его, вгляделся в мои глаза, освещенные светом ночника. Потом поцеловал меня, сказав: - Так пусть же это знамение окажется счастливым.

- А ты сам, господин? - спросил я, набравшись отваги. - Ты тоже чувствуешь печаль?

- Всегда, хоть и недолго. Не обращай внимания. За все хорошее следует платить: либо до, либо после.

- Ты увидишь, господин мой, я научусь не допускать печали к тебе.

Александр беззвучно рассмеялся:

- Твое вино слишком крепко, милый мой, чтобы пить его часто.

Я был поражен; все мужчины, которых я знал, делали вид, что имеют больше, чем у них было. Я сказал:

- Мой повелитель силен, как молодой лев. Это вовсе не усталость тела.

Александр нахмурился, и я испугался его гнева, но он сказал лишь:

- Тогда, мой мудрый врачеватель, поведай, что это такое.

- Это словно тугой лук, господин. Он всегда устает, если его тетиву долго не натягивают. Но лук нуждается в отдыхе, как и дух лучника.

- А, я слышал о том. - Медленно он перебирал в пальцах прядь моих волос. - Какие мягкие. Я никогда не видел столь тонких локонов. Ты поклоняешься огню?

- Когда-то мы поклонялись ему, господин, еще когда я жил дома.

- Ты прав, - сказал он, - ибо пламя божественно.

Он помолчал, отыскивая нужные слова, но в том не было нужды, я понял его. И покорно опустил голову, сказав:

- Сделай так, чтобы мой господин никогда не сбился с пути; да буду я словно чаша воды, которую, торопясь мимо, он выпьет в полдень, - этого мне довольно.

Потянувшись к моим закрытым глазам, Александр коснулся ресниц:

- О нет, неужели так я отплачу тебе? Луна лишь поднимается. Куда сегодня торопиться?

Позже, когда луна застыла в вышине и Александр уже спал, я наклонился взглянуть на него. Высший восторг не давал мне сомкнуть глаза. Его лицо, разгладившись, стало прекрасным; он был удовлетворен и во сне обрел покой. Пусть мое вино крепко, думал я, ты вернешься выпить еще.

Что там говорил Набарзан? "Нечто такое, чего он искал очень и очень давно, сам даже не подозревая о том". О, хитрый лис! Как узнал он?

Рука Александра, потемневшая на солнце, лежала на покрывале, и молочно-белое плечо его несло одно лишь пятнышко - затянувшуюся глубокую рану от удара рычагом катапульты в Газе. Пятно уже побледнело; сейчас оно было цвета разведенного вина. Беззвучно я коснулся его губами. Александр спал крепко и не пошевелился.

Мое искусство немногого бы стоило, если б я не сумел вести его за собой, однажды поняв. Легкое облачко пересекло лунный диск. Я вспоминал ту первую ночь в его шатре, и то, как вчера Гефестион пришел нежданным гостем, и был принят, и улыбался мне - в точности, как собаке. Был ли он настолько уверен в своей неуязвимости, чтоб вовсе не вспоминать обо мне? Чтоб хотя бы озаботиться? "В жизни не догадаешься, чем я занимался прошлой ночью". - "Отчего же? Ты спал с мальчиком Дария, я давно это предвидел. И что же, тебе понравилось?"

Александр был прекрасен в своем сне: спокойный рот, тихое дыхание, свежее, расслабленное тело. Комната пахла нашими телами и кедровым деревом, в воздухе медленно растворялся легкий аромат морской соли: приближалась осень, и ночной ветер летел с севера. Я натянул на него покрывало; не проснувшись, Александр придвинулся ко мне в этой огромной постели в поисках тепла.

Скользнув в его объятия, я подумал: "Мы еще посмотрим, кто выйдет победителем. Я или ты, высокий македонец. Все эти годы ты считал его своим мальчиком, но только со мною станет он мужчиной".