...Она чувствовала... отвращение и ненависть к длинной веренице своих поклонников, которые тянулись к ее телу, как стадо к траве, все похожие друг на друга, все одинаковые. Она встречала их улыбкой врожденного кокетства, ожидала от каждого чего-то большего, чем трепет телесного нутра, и каждый раз обманывалась. Гордый патриций и плебей-солдат не отличались друг от друга ничем: первый только изящнее и нежнее обнимал, второй громче пыхтел, давая короткий миг сладострастной истомы и в то же время будил чувство неудовлетворенности.

Она ни разу не испытала ласки, опьяняющей до полного забвения, до утраты последних следов сознания; все эротическое вдохновение, которым она умела возбуждать себя, приводило лишь к острому экстазу полной разнузданности, после которой наступала жгучая боль и сознательная досада от того, что чего-то ей не дает наслаждение. Бушующая кровь разрывала артерии, но не волновала души. Ее обнимали самые сильные, самые красивые, достойные резца скульптора мужские руки, но не прижали к сердцу ни одни... К ней льнуло так много, но не прильнул никто... Ее длинное тело казалось текущей волной, через которую проплывали мужчины, чтобы пройти и исчезнуть...

Уста ее были полны поцелуев, но девственная чаша сердца была пуста.

Эта пустота чувства открывалась порой перед ней, как кричащая бездна, и тогда наступали эти одинокие дни, полные тайных слез и громко взывающей тоски...

Мария, как бревно, падала на ложе, засыпала надолго крепким сном и просыпалась, не помня о пережитом, точно исцеленная, совершенно здоровая физически и отдохнувшая телом, напоенным кровью медленно, но постепенно нарастающей страсти.

Так было и на этот раз.

Знающая свою госпожу, Дебора по удару молотка о бронзовую дощечку поняла, что кризис прошел. Она быстро вскочила с циновки, на которой сторожила у порога, и подошла к широкой, занавешенной цветным пологом постели.

Мария приподняла чуть-чуть припухшие веки, открыла окутанные влажным туманом глаза и сонным взглядом из-под длинных ресниц водила по бронзово-коричневым формам полунагой невольницы.

Дебора трепетала от волнения, овальное лицо ее ярко очерченного египетского типа потемнело до самой шеи от жгучего румянца, так как госпожа ее, переняв от греческих развратниц обычай, допускала ее иногда к своему богатому ложу, чтобы в гибких объятиях влюбленной в ее красоту девушки испытать особо тонкие, удивительно нежные ощущения.

Дебора подошла, вся дрожа, заметив, что у Марии легко раздуваются ноздри, и застыла вдруг, видя, как закрываются снова, точно розовые створки раковины, глаза ее госпожи.

Минуту длилось волнующее ожидание... Наконец Мария бросила сонным голосом:

- Уже поздно?

- Прошла уже четвертая стража, тени короткие, - промолвила сдавленным голосом Дебора.

- Четвертая, - лениво повторила Мария и, не открывая глаз, блаженно потянулась, причем тонкое шерстяное покрывало соскользнуло вместе с прядью вьющихся волос на каменный пол, открывая пышное, теплое, порозовевшее от сна тело, гладкие, как атлас, плечи, раскинутые в стороны полные, упругие груди, округлые бедра и сеть тонких голубоватых жилок на изгибах, покрытых нежным, как у персика, пушком.

У Деборы голова закружилась от восхищения, она закрыла глаза и сжимала до боли проколотое ухо, чтобы утишить стучавшую кровь.

- Надо вставать, должно быть, жарко... Заспалась страшно, - заговорила Мария, и после минуты неопределенного раздумья ленивым движением повернулась лицом к подушке, утопая в пушистых волосах, рассыпавшихся, точно развязанный сноп, по шее, плечам, рукам и краю постели.

- Собери волосы, - сказала она.

Черные умелые пальцы невольницы окунулись в яркое зарево, расплетая локоны, искусно выпрямляя точно из красной меди свитые кольца. Расчесанные пряди вскоре были уложены в один пламенный поток, который, сверкая золотом и темным пурпуром красного дерева, струился по телу и, казалось, пылал в его обаятельной теплоте. Дебора разделила этот поток надвое и стала заплетать косы.

- Пахнут еще?

- Опьяняюще!

Дебора окунула лицо в шелковистые волосы и, опьяненная, точно в беспамятстве, стала целовать их, а потом горячими, как расплавленный сургуч, губами прижалась к белым плечам...

- Ну! - ежа молочно-белые плечи, капризно защищалась Мария, - ты щекочешь меня, черная, - захохотала она и стала в шутку отталкивать маленькой ножкой разгоряченную прислужницу, попала пальцами в ее полные груди и весело воскликнула:

- Ну и грудастая! Как тыквы... Наверное, изменяешь мне уже? Говори с кем?

И она усадила ее рядом с собой, обнимая точеной рукой, сверкавшей своей белоснежностью на бронзовой коже египтянки.

- Я - тебе, госпожа? - воскликнула та с неподдельным испугом в широко раскрытых черных, как жженые зерна кофейного дерева, глазах.

- А что ж! Попробуй! Не один меня расспрашивал про тебя. Ты зреешь, груди у тебя, смотри, какие, телом пышная, в ногах - гибкая - возьмут тебя охотно, заплатят хорошо, я тебе дам приданое... Ступай в свет...

- Никогда!

- Ну, скажи, так ты любишь меня? За что? Разве я добрая? Помнишь, как я побила тебя сандалией? А вот тут, - она указала рубец на руке египтянки, - у тебя еще след от моей булавки.

Дебора поднесла к губам пораненное место и, крепко целуя его несколько раз подряд, повторяла в перерывах:

- Бей меня, рви, топчи, мучь до крови - я хочу, я люблю...

- Любишь? - задумалась Мария. - Странно, я тоже немного. Я не знала, но однажды какой-то молодой Катулл, когда я раздразнила в нем страсть до неистовства, стал стегать меня моею же косой... Я сначала почувствовала боль, а потом вся сомлела, каждый удар как-то непонятно возбуждал меня, как наваленные обручи, жгли меня полосы от этих ударов... Я укусила тогда его до крови - соленая, липкая... Приятно баловаться с мальчишками - на то эти бестии и созданы. Но глумиться над собой - дай им только волю, они тебя задавят своей конской силой и звериными объятиями!

Дебора между тем тянулась всем телом к Марии, прижалась к ней грудями и пыталась опрокинуть. Но Мария вскочила вдруг, выпрямилась, как тростник, протянув руки вверх, упруго перегнулась назад, а потом подалась вперед, опуская руки на ее черные плечи. Невольница обняла госпожу под мышками и, не оставляя объятий, скользила ими все ниже и ниже, целуя страстно ее шею, груди, бедра и, наконец, упала на колени, не помня себя от упоения, блуждала губами и дальше...

По белому телу Марии пробежала видимая мелкая дрожь, она лихорадочно затрепетала, сжала колени и, с силою погрузив пальцы в жесткие волосы прислужницы, отстранила голову...

Откинутое назад лицо Деборы выглядело точно черная маска. Из-под губ, искривленных страдальческой улыбкой, дико сверкали острые зубы, оскаленные до клыков; в закатившихся, точно у слепой, белках глаз блестели крупные слезы.

- Ты страшна, как Астарта, - прошептала с жутким трепетом Мария, а потом, сжалившись, положила на ее губы кисть руки. Дебора стала жадно пить тепло ее пальцев, зашаталась и с глухим стоном упала к ногам Марии.

- Дебора, Дебора, - приводила ее в чувство Мария, трогая ногой теплое, спазматически вздрагивающее тело.

Невольница минуту лежала как мертвая, потом, наконец, поднялась на руках и встала, заслоняя лицо и глаза.

- Черна ты, как железо, а горишь легче, чем солома... Береги себя, похотница, а то ненадолго тебя хватит, - строго журила ее Мария. - Ну, не смущайся и кончай волосы, - прибавила она мягче.

Дебора еще дрожащими пальцами стала зачесывать косы высоко, на греческий манер, пользуясь, как левша, с одинаковой ловкостью обеими руками; она работала довольно долго, потому что у Марии было слишком много упрямых прядей, а она не любила носить множество завязок в косах и вместо широкой ленты на голове предпочитала одну сетку из тонких золотых нитей.

Когда Дебора окончила, Мария подошла к изящному, дорогому овальному зеркалу из полированной меди и насмотрелась на собственное отражение.

В высокой прическе, точно в золотом шлеме, она выглядела действительно обаятельно, напоминая мраморную статую богини Победы. Она рассматривала себя долго и с наслаждением; наконец, ее полные, никогда не смыкающиеся губы раскрылись в торжествующей кокетливой улыбке, обнажая мелкие ровные, как две нити жемчуга, зубы.

- Морщинка у меня, морщинка! - вскрикнула она с деланым испугом, указывая Деборе на прелестную складку вокруг дивно поставленной шеи, - а вот тут темное пятнышко, - притворно горевала она над очаровательной родинкой, притаившейся в золотистом пуху под левой рукой.

Она взглянула на груди и, видя чуть-чуть набухшие розовые бутоны, шаловливо прикрикнула:

- Не прыгать, голубки, а то дам вам по клювику - побила она их пальцами, так что обе затрепетали, как упругая сталь...

Дебора тем временем наливала в воду масла; но Мария не хотела купаться, а велела только облить себя и вытереть досуха мохнатой тканью. Делая это, Дебора рассказала ей, что где случилось, кто о ней спрашивал, сообщила о присланном подарке молодого Натейроса, сына богатого Сомиуса. Это был бронзовый подсвечник, изображавший стоящую на руках танцовщицу; непристойно растопыренные ноги служили вставками для свечей, посередине была вделана маленькая лампада. Мария смеялась над веселым остроумием мастера, любуясь тонкой резной работой.

Окончив укладывание, Дебора вынула шкатулку с румянами; но госпожа велела ее закрыть и подать деревянные сандалии, золотую цепочку на шею и голубое платье с разрезными рукавами, застегивавшееся золотой пряжкой на левом плече и свободно ниспадавшее на грудь и спину, чуть-чуть открывая стан немного выше талии.

- А сегодня никого не было? - спросила она.

- Был какой-то человек из Галилеи.

- Из Галилеи? - обрадовалась Мария, вспомнив прекрасную страну, где она провела детство и раннюю юность. - Где же он?

- В саду, с Марфой и Лазарем, - ответила Дебора, завязывая бантом ремни сандалий.

- Убери в комнате, - бросила Мария и, закрываясь от ослепительного солнца веером из пальмового листа, побежала по каменным ступенькам искать галилеянина.

Услыхав удивленные голоса, она направилась в сторону тенистой магнолии и издали увидела силуэт внимательно слушавшей Марфы, сгорбленную фигуру задумчиво прислонившегося к дереву Симона, лежавшего на циновке бледного Лазаря и оживлен-

ные жесты длинных рук сидевшего к ней спиной мужчины.

Она подошла ближе и вся затрепетала - она узнала крупные черты и широкие плечи в заплатанном грубом, вылинявшем на солнце верблюжьем плаще: это был Иуда из Кариот, которого она не видела с тех пор, как он таинственно покинул ее.

Лазарь, увидев Марию, радушно улыбнулся, окидывая восхищенным взором ее дивную фигуру. Оглянулся и Иуда, встал и приветствовал ее словами:

- Предвечный с тобой!

- Да благословит тебя предвечный, - ответила обычным приветствием Мария глухим от внутренней тревоги голосом.

- Садись, слушай, - предложила сестра Марфа. - Иуда принес интересные новости.

Мария послушно села, опуская, точно легкую завесу, свои длинные ресницы на глаза. Только когда Иуда начал говорить, она вскинула на него мимолетный взгляд.

Он мало изменился: это было то же самое опаленное солнцем и ветром лицо, подвижное, сильное, с глубокими неопределенного цвета глазами, смотревшими проницательно и немного вызывающе из-под густых нависших бровей; большой крючковатый нос придавал ему хищное выражение, выдающиеся челюсти с чувственными губами, козлиная борода, выступающие на лбу шишки, напоминавшие рога, рыжие волосы делали его похожим на сатира; это впечатление усиливали еще волосатые ноги в грубых сандалиях, напоминавших копыта, до того запыленные, что на них трудно было различить ремни.

- С берегов тихого Генисаретского озера, - продолжал он свой рассказ, - возносится новый свет. Сейчас он пока напоминает только разливающуюся утреннюю зарю, но завтра, может быть, это будет огонь, свинцовая туча, гром и землетрясение. - Говорят, необыкновенный пророк явился в наших краях. Сын, помнишь, плотника Иосифа и красавицы Марии, дочери Анны и Иоахима, Назареянин, Иисус зовут его, - объяснил Марии, о чем идет речь, Лазарь.