Рисунок Ю.И. Юркуна

Сам хозяин, Онуфрий Владимиров, не совсем корректно попытался и в третью паузу заговорить о Литве, но пять его партнеров снова дали ход прежней теме о смешном случае с г. К., так похожем на известный анекдот из жизни Фридриха Великого.

По простоте ли нравов, потому ли, что не было ливрейного или даже просто лакея, о новоприбывших не докладывали. Хозяйка поднялась навстречу невысокому худенькому господинчику, напоминавшему своим видом высушенную и растянутую на булавках бабочку. Глазки его были похожи на две черные жемчужины, точно такие, какие были вдеты в его фрачную сорочку.

- Синьор Стелло Курти!

У Онуфрия Владимирова слова застряли в горле, и в пятый раз он не смог договорить о Литве.

Синьор пожал ему руку своей, мягкой, холодной и прошел представляться дальше, в другой угол.

Хозяин дома растерянно сел в ближайшее кресло и по инерции, которую можно было принять за вежливость, уставив глаза на своих друзей, имел вид, будто их слушает.

- У Ренье в "La Flambee" говорится про госпожу... ах, Господи, как ее звали?.. Впрочем, это не важно! Одним словом, она продавала кровать с аллегорическим рисунком.

Владимирову, быть может, и показался бы разговор о г-же из Ренье интересным. Ренье он очень хорошо знал. Он бы, возможно, поспорил (не совсем, правда, кстати), что Ренье куда прекраснее, как романист, будучи поэтом не особенно значительным: как поэт, он менее умен, как поэт он менее...

Но он не вступил в спор, он не стал горячиться, мало того, он даже, как говорится, не встрепенулся при имени одного из тех, которыми мог бы восторгаться часа три подряд.

Синьор Стелло Курти куда-то исчез, возможно, что он ушел уж, возможно, сидел где-нибудь в углу. Но г. Владимиров почему-то все еще не мог успокоиться. Лицо, глаза итальянца упрямо не удалялись из его памяти. Была какая-то слабость, чуть ли даже не дрожали руки.

- Да что же, что случилось? - но Владимиров на это никак не мог сам себе ответить.

Мягкие женственные движения, походка Стелло - все это стояло перед глазами Онуфрия, и ничего больше. Онуфрий хотел вытравить, старался удалить эту фигуру, эти глаза от себя, но не мог, это ему не удавалось. Так бывает иногда при горячке, когда тебя лихорадит: встанет перед тобой какая-нибудь фигура, лицо или какой-нибудь предмет так навязчиво, страшно навязчиво, и ни за что не уходит - никак нельзя от него избавиться. Так и перед Владимировым теперь встал вот этот итальянец и ничем его не прогнать. Вот его глаза, вот его уши, он корчит любезную улыбку, пожимая Онуфрию руку, - и у Онуфрия осталось впечатление, будто ему все время синьор Стелло пожимает руку; такая у синьора холодная, мягкая рука.

Поднялась генеральша Петрашевская, за нею ее дочь, затем жених дочери, потом еще несколько каких-то людей в полутьме. Все стали прощаться.

- Какая, Онуфрий, сегодня тоска! Эти Пестели, далось им их имение, и только и разговору, что о нем. Ну, как понравился тебе Курти? Три года тому назад он был мрачнее, я с ним познакомилась в Риме у баронессы.

Служанка спросила, будут ли они пить чай и что подать к нему.

Жена за чаем много и весело болтала, а Владимиров все старался вытравить итальянца, но так как ему это совершенно не удавалось, то он стал расспрашивать о нем жену подробнее, точнее.

Стелло был хорошим художником, вот и все... Очень милый, симпатичный; по-русски говорит прекрасно...

- Да! Вот и все?

Владимиров нарочно долго еще сидел в спальне жены; он старался быть веселым, старался говорить глупости, но все это ему удавалось плохо. Глаза итальянца все не уходили из его глаз. Вот его уши, вот волосы черные, почти синие; когда он улыбнется, лоб у него потешно морщится, на фрачной сорочке блестят две жемчужины, такие же точно, как и глаза. Кожа на лице смуглая.

И вот он стоит перед глазами Онуфрия, он стоит, но не придвигается, не удаляется. Меняется только выражение лица: вот улыбается он, а вот серьезен.

Это несносно, это ужасно! Если бы итальянец душил Онуфрия, это Онуфрию было бы куда приятнее; но вот он стоит так несносно, так противно!

Владимиров стал обнимать жену, ласкаться к ней, он в ней хотел, старался забыть это несносное лицо.

Жена расцвела, но как только стала улыбаться, Онуфрий вскочил с ужасною руганью.

- Что? Что?

- Дьявол его знает! - Онуфрий сжал кулаки. - Чего он ко мне пристал? Чего улыбается? Что ему нужно? - Он беспомощно опустился на стул и, казалось, готов был заплакать. Он несколько раз повторял:

- Что ему нужно, что ему нужно?

- Кому, милый?

- Да этому проклятому Курти! Этому идиоту! Но что же ему он сделал?

- Вот стоит перед глазами, стоит, хоть ты повесься!

- Прими валерьяновых капель, и успокоишься... Ты изнервничался... Но чем же я виновата?

Он принял валерьяновых капель; он влил их в рюмку так много, что, выпивая их, чуть не задохнулся.

Стало спокойнее; он выпил воды, закурил, затем стал раздеваться. Видение удалилось, ушло.

Ну да, он изнервничался.

Стало легко, спокойно. Потушил свет, уснул.

Приснился Онуфрию кошмарный сон - сон ужасный.

Снилось Онуфрию: он едет в поезде, с ним синьор Курти. Темно; ночь; на вокзале много народу. Все толкаются, что-то кричат, не понять что; за плечами у всех котомки. Вот синьор Стелло, во фраке, на белой-белой сорочке две жемчужины. Он с непокрытой головой, за плечами у него тоже котомка, котомку чувствует на себе и Онуфрий. Сидят они впереди на паровозе. Вот поезд тронулся.

Это - экспресс?! Какой дьявол экспресс! Это быстрее вихря! Поезд летит безумно быстро, он летит, как по воздуху... но почему же стучат его колеса? Шум и грохот какой-то адский...

Стелло улыбается, пожимает Онуфрию руку. Рука холодная, совсем мертвая рука, мягкая.

Вдруг треск, сыпятся искры.

Вот синьор куда-то падает, проваливается. Летит, падает и Онуфрий. Вдруг поезд стоит. Какой-то народ, много народу... опять все с котомками.

Онуфрий видит, на рельсах, среди разломанных досок, железа, угля - лежит что-то недвижно... это что-то - Стелло. Он ужасен, весь в крови, где щеки - там безобразное мясо, вот рукава, снеговые манжеты... из них вместо рук торчат раздавленные кровавые кости. Сорочка чиста - ни пятнышка, черные жемчужины на месте. Четыре человека с котомками его поднимают, несут в гору. Онуфрий видит кругом огонь, горят не то дома, не то высочайшие железные постройки - куда упирается их верх, - не видно.

От огня жарко. Онуфрия закружило, понесло куда-то.

Проснулся; в комнате темно, тихо, нигде никакого шума. Он зажег свет.

Почему-то безотчетно стало весело. Онуфрий выкурил папиросу.

Ну, вот теперь он спокоен. Итальянца нет, он умер.

Онуфрию даже стало казаться, что никакого итальянца никогда и не было. Все это ему приснилось, все вздор.

Теперь он спокойно может спать. Он повернется на другой только бок. Завтра будет светло.

В банке за столами работают при лампах в зеленых абажурах, служащие...

Льяносовские завтра подымутся.

Стучат часы.

Утром у Владимирова было прекрасное настроение. Потому ли, что было солнце, потому ли, что кофе подали ему крепким - то и другое радовало его почти ежедневно, но в это утро наступивший солнечный день ему казался каким-то большим праздником. Разница та, что в праздники нельзя идти на занятия, а в этот день (это был четверг) Владимиров пойдет в банк - и это еще прибавляло радости.

С секретарем, бухгалтером переговорил по телефону, велел прийти портному, затем попросил соединить с гостиницей, в которой остановился Стелло.

Сделал это он бессознательно, не отдавая себе отчета. Просто пожелал узнать, как здоровье синьора Курти.

Из гостиницы Стелло выходил на прогулку, мальчик его окликнул - тут о нем спрашивают.

Владимиров слегка растерялся.

- Я просто спрашивал о моем знакомом, он в одной гостинице с вами, спросил и о вас...

Не отдавая себе отчета, точно так же, как и попросил соединить себя с гостиницей, Онуфрий пригласил Стелло сегодня к себе обедать. Итальянец поблагодарил, согласился.

Фрагмент рисунка Ю.И.Юркуна,1920 - 1930-е годы

Повесив трубку, Владимиров, посвистывая, стал одеваться; выйдя на улицу, он пошел пешком,

Была оттепель; Онуфрий шел ни быстро, ни медленно, любуясь солнцем, грязью.

Почему он позвонил к Стелло, для чего его пригласил обедать?

С утра он был весел, правда, но кто-то другой внутри все же немного беспокоился за итальянца. Быть может, сон был вещим, думал этот "кто-то" внутри Владимирова, а позвонил, пожелав узнать, жив ли Стелло, сам Владимиров. Возможно, что и позвонил не Онуфрий, а опять этот "кто-то".

Этот итальянец хороший художник, по отзыву жены Онуфрия, очень милый, симпатичный, очень жизнерадостный, он любит, по собственному заявлению (он это говорил в телефон), воздух, дома, улицы...

Вот и все? Но кто же он? - и тут же Владимиров отвечал себе (возможно, что отвечал Владимирову "кто-то"):

- Самый простой, обыкновенный человек.

Прошло два месяца, наступила полная весна, зазеленели травы и даже в городе запахло почему-то березами.

Стелло и Владимиров были неразлучны; ежедневно то завтракали, то ужинали вместе.

Когда по каким-либо случайным обстоятельствам вдруг Стелло не мог прийти к Онуфрию, последний был сам не свой: ему не работалось, перед глазами стоял Стелло в том виде, каким увидел его Онуфрий впервые, т. е. во фраке, с черными жемчужинами.

Когда отсутствовал друг, Владимиров страшно беспокоился; больше всего Владимирова страшила возможная смерть Стелло. Теперь он понимал, что ежели итальянец умрет, то ему, Онуфрию, никогда больше не будет жизни, он не найдет спокойствия ни в чем. Это он понимал теперь ясно-ясно.

Избавиться, освободиться от видения, которое вставало перед его глазами, он мог только живым Стелло, вот почему завязалась дружба, со стороны казавшаяся всем пламенной. Многие знакомые, в том числе и жена самого Владимирова, делали, конечно, неверные и достаточно нетактичные предположения.

Владимиров боялся смерти Стелло; он знал, он был глубоко убежден, что если итальянец умрет, то умрет как-нибудь ужасно, его раздавит поезд. И вот пред ним, Владимировым, встанет тогда призрак Стелло, страшный, кровавый, и не уйдет никогда; он стоять будет все время: и день, и ночь.

В дни, когда отсутствовал Курти, Онуфрий, как ревнивая супруга, по десяти-пятнадцати раз звонил в гостиницу, справлялся, не приехал ли он, ездил по городу, узнавал по разным ресторанам, доходило даже до того, что он заезжал в дома, где бывал Стелло.

Не найдя итальянца, Онуфрий страдал невыносимо, но если поиски были удачны, он радовался, как дитя.

Случалось также, что Владимирову швейцары не решались говорить, где Стелло.

Так наступило лето. Онуфрий не уезжал из города, потому что не уезжал итальянец. Жена, как ей и полагалось, устраивала сцены; она даже поссорилась со Стелло, руководясь Бог весть чем.

В свои переживания Онуфрий не посвящал никого, боясь не то насмешек, не то что его никто не поймет.

Самому итальянцу до смерти надоела эта дружба, но, из вежливости, он по-прежнему улыбался, по-прежнему весело морщил лоб.

В один милый июньский день Стелло, в душе искренно радуясь, на лицо же напустив гримаску сожаления, заявил Онуфрию о своем отъезде. Последний даже побледнел. Несмотря на сдержанность итальянца, его лицо выразило неудовольствие, досаду: неужели намекавшие были правы?

- Я крайне сожалею, мой добрый друг, Онуфрий Степанович, что нам приходится расстаться с вами. Я буду, если позволите, вам писать. Будущим летом я приеду не надолго опять в Петроград,

Онуфрий не находил слов, он ничего не мог ни спрашивать, ни отвечать. Итальянец пожал ему еще раз руку (это было на улице), приглашал, если Онуфрий будет в Риме, заехать к нему погостить.

- Ради Господа Бога, пишите мне, - единственно, что мог выговорить Онуфрий. Итальянец распрощался, сел на извозчика и поехал. Онуфрий смотрел вслед, и только извозчик, везший Стелло, повернул за угол, как Владимирову представился Стелло; он не был уже таким, каким видел его Онуфрий в первый раз, не был также и тем Стелло, с которым он только что распрощался.

Итальянец выглядел ужасно: он лежал на земле, раздавленный поездом; где были щеки - там безобразное мясо, глаза раскрыты, вместо рук из манжет торчат раздавленные кровавые кости; вот люди с котомками берут его на руки, несут куда-то в гору; вот горят дома, падают постройки, высокие, железные; лязг, шум, ужасный грохот. Конечно, он сходит с ума. Онуфрий идет медленно, затем взял извозчика.

Вот приехал домой: жена в именьи, служанка где-то бродит.

Онуфрий попросил швейцара принести ему валерьяновых капель.

В ожидании лекарства Владимиров сидел спокойно; ему казалось, был в комнате дым, падали постройки, шума Онуфрий не слышал, но постройки так реально горели, так по-настоящему падали, рушились, что он перестал разбираться в ощущениях: слышит ли действительно он шум или просто постройки падают бесшумно, беззвучно...

Ощупывает Онуфрий лоб - лоб сух, не горяч, нормален.

Ему кажется, что его лихорадит - нет, руки, когда он протянул их несколько вперед, не дрожали.

Валерьяновых капель с эфиром он принял опять много, он задохнулся при выливании, закашлялся.

Фрагмент рисунка Ю.И.Юркуна

Целыми днями Владимиров просиживал в кабинете перед раскрытым окном, и, хотя видения не было, Онуфрий беспрестанно думал о нем. Казалось ему, что он весь горит.

Это случилось на третий день после отъезда Стелло. С утра Владимиров по домашнему телефону все справлялся у швейцара, не приносили ли писем. Вдруг в третьем часу он машинально, как лунатик, вынес из темного коридора у кухни небольшой чемодан, затем (так же, я думаю, не отдавая себе полного отчета в том, что он делает) стал наполнять его необходимыми вещами для дороги; сделав это, он чемодан поставил под письменный стол, затем, сев в кресло, вдруг заплакал, Руки у него дрожали, как и колени; руками он сжимал порывисто голову и, как маленький, плакал, плакал тонким голосом, который дрожал, как у детей при плаче. Онуфрий много раз бессмысленно повторял: "за что?" "почему?" Он всхлипывал; наконец, положив голову на край стола, он стал водить по нему носом; от слез оставались следы.

"Кто-то" или "что-то" заставляло Онуфрия ехать, искать Стелло. Писем от него нет, думал Онуфрий, значит - произошло несчастье. Он должен ехать, и вот ему покажут Стелло. Стелло будет весь в крови; он будет лежать на земле, на черном, измельченном каменном угле меле рельс, глаза будут раскрыты. Онуфрий встал, почти вскочил с кресла. Он перестал плакать.

В окно дул ветер, колебалась занавеска в мелких желтоватых квадратиках.

Онуфрий ходил по комнате, его глаза перебегали с предмета на предмет, правая рука что-то ощупывала в кармане. Наконец он ее резко выдернул, бросил на стол револьвер, отошел к стене и остался у нее стоять. Глаза по-прежнему чего-то искали. Руками стал опять сжимать голову, опять принялся ходить.

В глазах переливались, менялись огни: то синий, то красный, вдруг серо-желтый, такой мутный. А в комнате по-прежнему было солнце, дул ветер, шевелилась занавеска, белая с желтоватыми квадратиками, было тепло, вдали слышались ломовые телеги.

Сосредоточенно, серьезно, Владимиров стал с ногами на диван, что стоял у стены. Очень осторожно снял он с крюка большую картину, вывинтил винты, к которым привязана была темно-зеленая веревка, затем уже поспешно (руки у него сильно дрожали) сделал петлю, снова накинул веревку на крюк, на котором только что висела картина.

Спотыкаясь и путаясь в длиннополом (с отца) пальто, маленький швейцар, с трудом взобравшись на четвертую площадку и став на цыпочки, позвонил в девятый номер. Долго никто не отворял; маленький швейцар еще раз позвонил и принялся осматривать со всех сторон открытку, которую хотел передать барину из девятого номера.

Жаль, что этот малыш не умел читать, а то (ему казалось) он нашел бы объяснение загадочной для него картинки, которая была на открытке.

Там был изображен полный краснощекий господин, в одной руке он держал большую пивную кружку, а другую руку для чего-то поднял вверх; почему-то этот господин имел очень сердитый вид...

О, если бы маленький швейцар мог читать по-немецки, он получил бы объяснение, прочитав напечатанное под картинкой. Но маленький швейцар смотрел не на печатанное, а на адрес и на писанное пером, где стояли еще кляксы.

Ох! Постигло бы разочарование малыша, если бы он мог прочесть эти каракули, тут не нашел бы он объяснения, на кого господин с пивной кружкой сердился. Тут прочесть молено было только:

Наконец, перестав надеяться, что кто-нибудь отворит ему дверь, маленький швейцар из кармана пальто достал три ключа, и тот, на котором вырезано было "9", вставил в замочное отверстие...

Открыв дверь, малыш снял шляпу и, путаясь в фалдах пальто, прошел одну комнату, затем другую. Он постучался в комнату барина, ему никто не ответил, он вошел, - и сейчас же вышел... Подняв высоко, как только мог, концы пальто, он пустился бежать, ни разу не споткнулся, и только, выбежав на лестницу, начал кричать...