Эрик сидел нагишом в садике снятого им дома. В прозрачном раскаленном воздухе неумолчно жужжали мухи, над головой кружила желтая пчела. Не меняя положения, Эрик с усилием дотянулся до сигареты и закурил, надеясь, что дым отгонит зловредное насекомое. Черно-белый котенок Ива крался по саду, словно по джунглям, а то вдруг, затаившись за мимозой, совершал немыслимый прыжок.

Дом и сад выходили к морю. Далеко за крутым склоном и полосой песчаного пляжа, в грозной синеве Средиземного моря голова Ива то уходила под воду, то выныривала на поверхность. Потом он надолго исчез. Готовый бежать на помощь Эрик в испуге поднялся, вглядываясь в морскую гладь. Ив любил, задержав дыхание, подолгу плыть под водой, проверяя свою выносливость; Эрик же находил подобные опыты абсолютно бессмысленными, а в случае Ива - и опасными. Но вот голова Ива снова появилась на поверхности, забелели взлетающие в воздух руки. Несмотря на большое расстояние, Эрик почти видел, как посмеивается сейчас Ив, зная, что он следит за ним из сада. Ив поплыл к берегу, Эрик снова сел. Котенок сделал стремительный прыжок к нему и стал тереться о ноги.

Был конец мая. Они жили в этом домике больше двух месяцев. А завтра уезжают отсюда. Больше ему не придется сидеть в саду, глядя, как резвится в воде Ив. Когда они снова вернутся сюда? Может быть, никогда. Утром сядут в парижский поезд, а еще через два дня Ив посадит Эрика на корабль, отплывающий в Нью-Йорк. Сам он приедет к Эрику после того, как тот найдет квартиру.

Теперь, когда все уже решено и пути назад нет, у Эрика появились дурные предчувствия. Он смотрел, как Ив выходит из воды. Выгоревшие на солнце каштановые волосы юноши ярко пылали, стройное, худощавое тело отливало бронзой. Ив натянул старые джинсы, которые отобрал у Эрика. Они были коротковаты для него, но Ив не обращал на это внимания: американцев он не очень-то жаловал, зато любил их стиль в одежде. Теперь он уже поднимался к дому, красные плавки болтались в руке.

Ив никогда не говорил, что хотел бы поехать в Америку. Эрику и в голову не приходило, что у друга может быть такое желание. Оно появилось, или, во всяком случае, было осознано, когда возникла подобная возможность. Эрик, по приезде во Францию чуть ли не умиравший с голода, только со временем стал дублировать французские фильмы, а позднее и получать небольшие игровые эпизоды в американских фильмах, снимаемых за границей. После одного удачного эпизода его пригласили на английское телевидение, там его заметил нью-йоркский режиссер и предложил интересную роль второго плана в бродвейской пьесе.

Это предложение заставило Эрика размышлять над тем, о чем он старался не думать все три года. Принять его означало положить конец парижскому периоду, не принять - придать временному пребыванию за границей статус чуть ли не изгнания. С Ивом он был знаком более двух лет, и со дня их встречи дом Эрика был там, где находился Ив. Конечно, если говорить точно, жилище предоставлял Эрик, но вместе с тем каждый из них являлся для другого тем единственным человеком, с кем мыслился семейный очаг, на который ни один уже в глубине души не рассчитывал.

Эрик не хотел расставаться с Ивом. Когда же он открыл другу причину, по которой думает отвергнуть выгодное предложение, Ив с усмешкой взглянул на него и вздохнул.

- Тебе нужно было или сразу же отказаться, или никогда мне об этом не говорить. Ты показал себя сентиментальным человеком, а может, и немножко трусоватым, а? Во Франции тебе никогда не сделать карьеру, ты знаешь это не хуже меня. Ты состаришься, станешь желчным, ворчливым стариком, устроишь мне адскую жизнь, и тогда я уйду от тебя. А сыграв эту роль, ты сможешь стать звездой. Разве это плохо?

Он замолчал, улыбаясь, а Эрик, пожав плечами, покраснел. Ив рассмеялся.

- Ну и глуп же ты! - сказал он и прибавил: - У меня тоже есть мечты, о которых я тебе никогда не говорил. - Он улыбался, но в его глазах появилось выражение, которое Эрик уже видел раньше,- взгляд опытного и талантливого авантюриста, который размышляет, напасть ли на свою жертву немедленно или заманить ее прежде в западню. Подобные решения должны приниматься быстро, и потому такой взгляд встречается у людей, которые рвутся к цели, не считаясь со средствами, и всегда получают, чего хотят. Этот взгляд пугал Эрика. Он как-то не шел Иву - юноше, которому был всего двадцать один год, не сочетался с его открытой детской улыбкой, щенячьей игривостью, юношеским пылом, с которым тот поначалу принимал, а потом так же быстро отвергал людей, учения, идеи. Этот взгляд старил его, в чертах появлялись несвойственные юноше коварство и злоба; истинная жестокая природа проступала в глазах, а глядя на высокий, аскетически суровый лоб, можно было предположить, каким тяжелым человеком он будет в зрелости и старости.

Ив слегка коснулся локтя Эрика - так привлекает к себе внимание взрослых маленький ребенок.

- У меня нет никакого желания оставаться в этой стране, которая давно превратилась в затхлый мавзолей. Давай поедем в Нью-Йорк вместе. Я там сделаю карьеру. А здесь для такого, как я, нет будущего.

При слове "будущего" Эрик слегка вздрогнул.

- Ты возненавидишь Америку, - с горячностью сказал он. Ив удивленно вскинул на него глаза.- Какое будущее ты себе там представляешь?

- Смогу чего-нибудь добиться, - упрямо заявил Ив.- Найду себе место. Не думаешь же ты, что я вечно буду под твоей опекой?

- Не знал, что тебе так неприятно находиться под моей опекой.

- Ne te fache pas. Все не так. Было бы неприятно, я бы давно сбежал.- Улыбнувшись, он прибавил мягко и рассудительно: - Но это не может продолжаться вечно: я ведь тоже мужчина.

- О чем ты? - Но Эрик знал, что имеет в виду Ив, и понимал, что тот прав.

- Хотя бы о своей юности, - сказал Ив. - Она не может длиться вечно. - Он ухмыльнулся. - Я был уверен, что когда-нибудь ты захочешь вернуться на родину. Лучше уж сейчас, пока ты еще любишь меня и захочешь взять с собой.

- Ты обольстительный попрошайка, - сказал Эрик,- этого у тебя не отнять.

- Тебя обольстить нетрудно, - произнес Ив с порочной ухмылкой, но тут же серьезно взглянул на Эрика. - Значит, решено. - Это звучало беспрекословно. - Наверное, придется повидать мою шлюху-мать и сообщить, что она меня больше не увидит.

Лицо его потемнело, а у губ залегла горькая складка. Когда немцы заняли Париж, его мать работала официанткой в бистро. Иву было тогда пять лет, отца он почти не помнил-тот давно исчез из их жизни. А вот то, что мать путалась с немцами, он помнил хорошо.

- Она была самая настоящая putain. Я часто подолгу сидел в кафе и следил за ней. Она этого не замечала - взрослые часто думают, что дети ничего не видят. У бара была длинная, закругляющаяся стойка. Я всегда сидел в самом дальнем ее конце, у самого поворота. Там было большое зеркало, в нем отражалось многое. Помню, как выглядела форма у военных и как сверкали до блеска начищенные сапоги. Немцы держали себя очень воспитанно - не то что американцы, которые появились у нас позже. Мать вечно хихикала и прямо-таки носилась по кафе. Ее всегда кто-нибудь лапал, щипали за грудь, лезли под юбку. В доме у нас тоже всегда толклась целая свора, наверное, мать пропустила через себя всю немецкую армию. Жуткие типы.- И прибавлял, неохотно давая матери слабый шанс оправдаться: - Позже она говорила, что делала все это для меня - иначе мы бы умерли с голоду. Но я не верю. Думаю, ей это просто нравилось. Она всегда была шлюхой. И таким образом устраивалась. Когда пришли американцы, она тут же нашла себе красавчика офицера. Надо признаться, он был добр ко мне - в Штатах у него остался сын, которого он видел только раз, при рождении, и ему нравилось воображать, что я его сын, хотя я был намного старше. Именно он пробудил во мне желание иметь отца, одного отца, лучше всего, - он заулыбался,- американского папашу, который покупает тебе всякие приятные вещи и носит на плечах. Мне было жаль, когда он уехал. Думаю, благодаря ему ей не побрили голову, как остальным немецким подстилкам. Она плела всякие небылицы о своем участии в Сопротивлении. Quelle horreur! Многих женщин побрили ни за что, знаешь, как это бывает, - слишком красива, кто-то завидует или отказалась с кем-то переспать. Но моя мать выкрутилась. Nous, nous etions tranquilles avec notre petit officier, и у нас всегда на столе были сочный бифштекс и шоколадные конфеты.

Он рассмеялся:

- А теперь она владелица этого самого бистро, где работала прежде. Теперь ты понимаешь, что это за женщина? Я туда не хожу.

Но это было не совсем так. Он сбежал из дома в пятнадцать лет. Точнее, заключил с матерью соглашение: он не будет совершать ничего противозаконного, а она, со своей стороны, тоже не будет чинить ему препятствий и, пользуясь его несовершеннолетием, заставлять жить при себе. Так Ив начал вести на улицах Парижа самостоятельную жизнь semi-teppette и rat d'hotel - гомика и воришки, там они с Эриком и встретились. Но свою мать он навещал, правда редко, когда был пьян, или страшно хотел есть, или пребывал в глубокой тоске, можно даже сказать, что навещал скорее бистро, которое за эти годы очень изменилось. Длинную закругленную стойку заменили новой - прямой. На потолке и над зеркалами установили неоновые лампы. Вместо запомнившихся Иву деревянных столов и стульев теперь стояли яркие, пластиковые. В кафе появился и игральный автомат, у которого любили развлекаться солдаты, гоняя игрушечных жестяных футболистов по такому же игрушечному полю; тут красовалась реклама кока-колы и продавался сам напиток. Деревянный пол обили черным пластиком. Только туалет остался прежний - та же дыра в полу, два выступа для ног и порванные газеты, нанизанные на бечевку. Ив ходил в бистро с безрассудством маньяка, надеясь на встречу с прошлым, от которого не осталось и следа.

Он садился на прежнее место в дальнем углу, где все уже было другим, и следил за матерью. Ее каштановые волосы имели теперь какой-то немыслимый оранжевый оттенок, фигура утратила былую стройность, она раздалась в боках, кожа стала дряблой. Только смех остался тот же, и еще, казалось, она с беспомощной и унылой настойчивостью жаждет прикосновения мужских рук. Иногда она подходила к нему.

- Je t'offre quelque chose, M'sieu? - И улыбалась с наигранной веселостью.

- Un congac, Madam, - криво улыбался он в ответ, делая карикатурный поклон. Когда она была на полпути к бару, он кричал вслед: - Un double.

- Ah! Bien sur, M'sieu.

Она приносила ему коньяк и еще что-нибудь для себя и, сидя рядом, внимательно разглядывала его. Потом они чокались.

- A la votre, Madam.

- A la votre, M'sieu. Иногда он говорил:

- A nos amours.

Какое-то время они молча потягивали спиртное. Потом она улыбалась.

- Ты прекрасно выглядишь. Стал таким красивым. Я горжусь тобой.

- А чем ты, собственно, гордишься? Я никчемный человек и существую только благодаря тому, что смазливый. - Он ждал ее реакции. - Ти comprend, hein?

- Если ты будешь продолжать в таком духе, то знай, я не хочу ничего, повторяю, ничего слышать о твоей жизни.

- Почему? Она не хуже твоей молодости. А может, и зрелости?

Отхлебнув коньяк, она поднимала на него взгляд.

- А почему бы тебе не вернуться? Сам видишь, дела в баре идут хорошо, для тебя это совсем неплохой вариант. Et puis...

- Et puis quoi?

- Я уже не так молода, будет un soulagement, если мой сын и я станем наконец друзьями. Ив начинал хохотать.

- Ах, тебе понадобились друзья? Что ж, возьми лопату и выкопай тех, что похоронила, чтобы заполучить этот бар. Друзья! Je veux vivre, moi.

- Неблагодарный! - При этих словах она иногда прикладывала к уголкам глаз платок.

- Оставь меня в покое, ты ведь знаешь, что я о тебе думаю, лучше иди занимайся клиентами.- Последнее слово он выкрикивал как ругательство, и, если был пьян, слезы выступали на его глазах. Когда она оставляла его, Ив кричал ей вдогонку:

- Merci, pour le cognac, Madam!

Она же, повернувшись, кивала:

- De rien, M'sieu.

Эрик как-то заходил в кафе вместе с Ивом, мать друга ему скорее понравилась, но повидать ее еще раз не представилось случая. В разговорах друзья почти никогда не касались этой темы: в отношениях матери и сына было нечто, чего Ив не хотел обнаруживать, да и сам не хотел знать.

Тем временем юноша перемахнул через невысокую стену и, улыбаясь, вошел в сад.

- Тебе следовало пойти со мной - удовольствие неописуемое. И для фигуры хорошо; ты хоть знаешь, что страшно растолстел?

Хлестнув Эрика плавками по животу, Ив рухнул в траву рядом. Котенок, осторожно подкравшись, с любопытством, словно встретив доисторическое чудище, обнюхивал его ноги. Ив сграбастал его и, прижав к себе, стал гладить. Котенок тут же зажмурил глаза и замурлыкал.

- Видишь, как он меня любит? Жаль бросать, может, возьмем в Нью-Йорк?

- Даже тебя взять туда - целая проблема, так что лучше не перегружай лодку; кроме того, Нью-Йорк кишит бездомными уличными котятами. А улиц, учти, там хватает. - Все это Эрик проговорил с закрытыми глазами, жадно впитывая солнце, ароматы сада и солоноватый запах моря, шедший от Ива. Дети из соседнего дома были еще на пляже, до него доносились их голоса.

- У тебя нет никакой жалости к животным. Он будет тосковать, когда мы уедем.

- Со временем перестанет. Кошки выносливей людей.

Хотя глаза его все еще были закрыты, он почувствовал на себе взгляд Ива.

- Почему столько беспокойства по поводу переезда в Нью-Йорк?

- Потому что Нью-Йорк - очень беспокойный город.

- Трудности меня не пугают. - Ив легко коснулся груди Эрика, тот открыл глаза и увидел его загорелое лицо - внимательное и любящее. - А вот тебя пугают. Тебя страшит жизнь в Нью-Йорке. Почему?

- Ты не понимаешь, Ив. Не то чтобы страшит, но у меня в свое время там хватало неприятностей.

- Но у нас их и здесь предостаточно, - сказал Ив, неожиданно приняв исключительно серьезный тон, эта резкая смена настроений всегда была шоком для Эрика. - И все-таки мы выпутывались, а сейчас вообще живем хоть куда, разве не так?

- Так, - медленно произнес Эрик, глядя на Ива.

- Тогда зачем все эти тревоги? - Юноша откинул волосы со лба Эрика. - Тебе напекло голову. Слишком долго торчишь на солнце.

Эрик схватил его за руку. Котенок испуганно прыгнул в сторону.

- Боже мой! Как же я буду скучать по тебе!

- Времени не будет. На тебя навалятся дела - ты и оглянуться не успеешь, а я уже прикачу. - Ив с улыбкой уткнулся подбородком Эрику в грудь. - Расскажи мне о Нью-Йорке. У тебя там много друзей? Много знаменитых друзей?

Эрик рассмеялся.

- Нет, знаменитостей у меня в друзьях немного. К тому же я так долго отсутствовал, что не уверен, есть ли у меня вообще друзья.

- А что за друзья у тебя были, когда ты уезжал? - Ив опять заулыбался и потерся щекой о щеку Эрика. - Мальчики вроде меня?

- Таких, как ты, больше нет. И слава Богу.

- Ты имеешь в виду - таких красивых или таких ласковых?

Эрик положил руки на обветренные, пропитанные солью плечи Ива. Он слышал доносившиеся с моря крики детей, неумолкающий гул сада.

- Нет. Таких невыносимых.

- Значит, теперь, когда нам нужно расстаться, ты находишь меня невыносимым? Понятно. А в чем именно?

Эрик притянул Ива к себе.

- Во всем.

- C'est dommage. Moi, je t'aime bien.

Последние слова Ив прошептал ему на ухо; какое-то время они лежали рядом молча. Эрик хотел было спросить: это что, правда? - но промолчал: он и так знал, что правда. Понять бы только, что это значит, но тут уж Ив ничем не мог ему помочь. Здесь могло прийти на помощь только время, выдающее все секреты, но лишь на очень, жестоких условиях: эти секреты больше не представляют интереса.

Эрик прикоснулся губами к плечу Ива, ощутив вкус средиземноморской соли. Друзья, подумал он, какие друзья? Он не был уверен, что дружил с Вивальдо, Ричардом или Кэсс, а Руфус умер. Кто сообщил ему об этом? Видимо, Кэсс, но точно он не знал. Сообщение пришло не сразу, а по прошествии какого-то времени. Вивальдо вряд ли мог это сделать, он догадывался об их отношениях с Руфусом и всегда испытывал от этого неловкость, а уж Ричард тем более не мог. Никто не писал ему регулярно, да и он сам не горел желанием знать, как идут дела у людей, от которых сбежал. Они всегда оберегали себя, не желая вникать в то, что происходит в нем на самом деле. Да, Руфус был его единственным другом, он принес ему много мук, но хотя бы не побоялся заглянуть в его душу. Вдали от Руфуса, когда боль утихла, Эрик вспоминал только те дни, когда им было хорошо вдвоем, вспоминал тембр его голоса, небрежную, немного усталую походку, улыбку, манеру держать сигарету и запрокидывать при смехе голову. В Иве было что-то, напоминавшее ему Руфуса, особенно доверчивая улыбка и ранимость, искусно прикрываемая бравадой.

Печальное известие он получил, помнится, в четверг. Лил дождь, и Париж был прикрыт серой дрожащей завесой тумана. У него совсем не было денег, чек, которого он ждал, таинственным образом заблудился в бюрократических дебрях французской киноиндустрии. Они с Ивом только что поделили последние сигареты, и юноша отправился занимать деньги у одного египетского банкира, когда-то влюбленного в него. В то время Эрик жил на улице Монтань Сен-Женевьев и ему пришлось, расставшись с Ивом, под проливным дождем взбираться в гору; вода капала с кончика носа и ресниц, стекала за ушами и по спине, проникла даже в карман теплой куртки, куда он неосмотрительно положил сигареты. Эрик чувствовал, как распадаются они в темноте сырого грязного кармана - его мокрая, скользкая рука не могла уберечь их от гибели. Пребывая в состоянии оцепенелого отчаяния, он хотел только одного - поскорее попасть домой, снять сырую одежду и оставаться в постели, пока не подоспеет помощь в лице Ива и деньги на сандвичи: этого хватит, чтобы продержаться еще один кошмарный день.

Эрик пересек довольно большой внутренний двор и уже поднимался по ступеням дома, когда сзади, рядом с portecocherel, раздался звонок консьержки, и она окликнула его по имени.

Он вернулся, надеясь, что не услышит ничего, связанного с задолженностью по квартплате. Стоя в дверях, консьержка протягивала письмо.

- Только что принесли, - сказала она. - Я подумала, вдруг что-нибудь важное.

- Спасибо, - поблагодарил он.

Она, видимо, тоже думала о деньгах, надеялась, что они могут быть в конверте, но, не желая выглядеть любопытной, закрыла за собой дверь: подошло время ужинать и она что-то стряпала у себя. Ему казалось, что вся улица стоит у плиты - от всех этих запахов ноги подкашивались.

Эрик не стал заглядывать в конверт, потому что был целиком поглощен мыслями о блуждающем где-то чеке, а из Америки, откуда пришло письмо, он чека не ждал. Сунув его непрочитанным в карман, он вторично пересек двор и теперь уже без помехи достиг своей квартиры. Там он положил письмо на стол, вытерся насухо, снял одежду и забрался под одеяло. Потом разложил сушиться сигареты, закурил наименее пострадавшую и вновь взял в руки письмо. Оно казалось вполне заурядным, но тут взгляд его упал на слова: "Мы все любили его, и ты, знаю, тоже", - да, наверное, письмо все же написала Кэсс. Руфуса не было больше на свете, он сам лишил себя жизни. Руфус мертв.

Мальчики вроде меня? - поддразнивал его Ив. Но как мог он рассказать делившему теперь с ним ложе юноше о Руфусе? Эрик не сразу понял, что одной из причин, по которой Ив так растревожил его сердце, хотя ему казалось, что никто уже никогда не сможет глубоко тронуть его, было то, что Ив чем-то неуловимо напоминал Руфуса. И только теперь, накануне отъезда, Эрик вдруг осознал, что власть Руфуса над ним частично проистекала из погребенного во мраке прошлого, когда он жил в Алабаме и был всего лишь ребенком; там он сталкивался с холодным рационализмом белых и душевной теплотой чернокожих - теплотой, которая была ему так же необходима, как солнечные лучи, обволакивавшие сейчас его тело и тело его любовника. И вот теперь, лежа в этом саду, в тепле, защищенный от неожиданностей и бед и все же полный дурных предчувствий, он мысленно представлял себе этих людей на кривых, залитых ослепительным светом улицах своего детства, за закрытыми ставнями их домов и на полях. Они и смеялись как-то иначе чем белые, так во всяком случае ему казалось, и двигались энергичнее и красивее, и пахло от них, как от духовки, когда в ней печется что-нибудь вкусное.

Но любил ли он Руфуса? Или здесь сошлись, смешавшись, ярость, и ностальгия, и чувство вины, и стыд? К чему припадал он, к телу Руфуса или к телам всех тех темнокожих мужчин, которых видел мельком в далеком прошлом, в саду или на пашне - пот струился по их шоколадной груди и плечам, звенели голоса, белые помочи красиво выделялись на темной коже, вот один запрокинул голову перед прыжком, бултых и брызги, переливаясь на солнце, с шумом летят во все стороны; другой, подняв руку с топором, прилаживается рубить дерево у самых корней. Он, конечно, так и не смог убедить Руфуса, что любит его. А может, Руфус глядел на него глазами этих темнокожих мужчин и ненавидел его?

Эрик лежал не шевелясь и ощущая на груди тяжесть Ива, доверчиво прильнувшего к нему. Солнце приятно ласкало тело.

- Ив?

- Oui, mon chou?

- Пойдем в дом. Хочется принять душ и чего-нибудь выпить. Я весь взмок.

- Ah, les americains avec leur вечным желанием чего-нибудь выпить. Боюсь, что стану в Нью-Йорке алкоголиком. - Но он все же поднял голову, быстро поцеловал, словно клюнул, Эрика в нос и встал с земли. Глядя на Эрика сверху вниз, он улыбался, заслоняя свет, волосы его пылали на солнце, а лицо находилось в тени. - Alors tu es toujours pret, toi, d'apres ce queje vois?

Эрик залился смехом.

- Et toi, salaud?

- Mais, moi, je suis francais, топ cher, je suis puritain, fort heureusement. T' aurais du te rendre compte d' ailleurs.

Он помог Эрику подняться, хлестнул шутя его по заду красными плавками.

- Viens. Иди под душ. А вот выпивка у нас на исходе. Надо сгонять на велике в деревню. Что брать?

- Может, виски?

- Естественно, виски - ведь дороже ничего нет. Есть будем дома или куда-нибудь махнем? Обнявшись, они зашагали к дому.

- Попробуй уговорить мадам Беле что-нибудь сготовить.

- А чего бы ты хотел?

- Все равно. На твой вкус.

После одуряющего зноя и ослепительной яркости сада длинный каменный дом с низкими потолками казался особенно темным и прохладным. Котенок увязался за ними и теперь терся о ноги и настойчиво мяукал.

- Придется сначала накормить его, а уж потом ехать. Я быстро.

- Да не голодный он ест без перерыва, - возразил Эрик. Но Ив уже занялся котенком.

Они вошли в дом через кухню, и теперь, чтобы оказаться в спальне, Эрик должен был пройти через столовую. Там он рухнул на постель, из спальни тоже был выход в сад. Мимозы жались к самому окну, а за ними росли два или три апельсиновых дерева, на которых, похожие на нарядные рождественские шарики, висели небольшие твердые апельсины. Были там и оливы, но за ними долгое время не ухаживали, и плоды не стоили того, чтобы их собирать.

На грубом деревянном столе - из-за него и еще из-за понравившегося им камина в столовой и был снят дом - лежал текст новой пьесы и несколько книг: Блез Сандрар, Жан Жене и Марсель Пруст - Ива; "Актер репетирует", "Крылья голубки" и "Сын Америки" - Эрика.

Среди разбросанных по полу спортивных туфель, носков, белья, рубашек, сандалий и купальных принадлежностей валялся этюдник Ива. Его вещи разительно отличались от вещей Эрика, они были ярче и больше говорили о владельце.

Ив, стуча сандалиями, пришлепал в спальню.

- Ты будешь принимать душ или нет?

- Буду. Через минуту.

- Валяй. А то я мигом вернусь.

- Знаю я тебя. Смотри не надерись до чертиков с местными. - Эрик, улыбнувшись, встал.

Ив извлек из кучи на полу носки, натянул их, надел спортивные туфли и выгоревший синий свитер.

- Ah. Celui-la, je te jure. - Он вытащил из кармана расческу и провел ею по волосам, правда, без особого результата - волосы вздыбились пуще прежнего.

- Я провожу тебя. Они обошли мимозы.

- Возвращайся скорее, - попросил Эрик, с улыбкой глядя на Ива.

Ив поднял велосипед.

- Ты еще не успеешь обсохнуть, а я уже примчусь. - Он выехал через калитку на дорогу, крутя изо всей силы педали. Эрик следил за ним из сада. Солнце еще светило вовсю, особенно припекая - как это бывает на юге - перед закатом. Море уже помрачнело.

Вырвавшись за калитку, Ив больше не оборачивался. Эрик повернулся и вошел в дом.

Душевая примыкала к спальне. Эрик неуклюже возился с кранами. Сначала на него обрушился поток холодной воды, и он, с трудом переводя дух и борясь с желанием выскочить из-под ледяной струи, продолжал крутить краны, пока не достиг прямо противоположного - полил кипяток. Наконец ему удалось достичь золотой середины. Эрик намылился, размышляя, действительно ли прибавил в весе или то была очередная шутка Ива. Мышцы живота - как каменные, но он знал за собой склонность к излишнему весу и подумал, что в Нью-Йорке следует основательно заняться гимнастикой. Мысль о гимнастике, возникшая, когда он остался наедине с водой и собственным телом, по которому стекали живительные струйки, пробудила вдруг в нем давно забытые, болезненные воспоминания. Теперь, когда его изгнание, вызванное паническим бегством, приближалось к концу, включился некий боковой свет, обнаживший его подсознательные страхи.

Что это было? Страхи эти, погребенные под толщей неумолимых дней, все время подспудно бродили в нем, отравляя жизнь. Они были тем острее и мучительнее, чем меньше поддавались определению, и, подавляемые, обретали все более непристойные формы. А так как влечение к непристойности универсально, а умение смотреть в глаза действительности встречается крайне редко и с трудом поддается развитию, Эрик увяз там, откуда вела начало его интимная жизнь. И, если быть точным, его фантазии.

Фантазии эти, возникшие как любовные, незаметно сменились фантазиями насилия и унижения. Ребенком он подолгу оставался один; его мать, общественная деятельница, пропадала в клубах и на банкетах, посвятив себя речам, проектам и манифестам и навсегда вознесясь над морем шляпок, украшенных цветами; что касается отца, то он, смятый этим громокипящим потоком, прочно обосновался в банке, гольфклубе, охотничьих угодьях и за карточным столом. Можно сказать, что мать и отца ничто не связывало, ничто, кроме привычки, правил приличия и взаимных обязательств; каждый, наверное, любил его, но Эрик этого не чувствовал, может, потому, что они слишком откровенно не любили друг друга. Он привязался к кухарке, негритянке по имени Грейс, она кормила его и шлепала, бранила и баловала, а также вытирала слезы, которые никто в доме не замечал. Но еще больше, чем Грейс, он любил ее мужа Генри.

Генри был или казался моложе жены. Для Грейс, да и для всех, он являлся сущим наказанием, так как пил по-черному. Вообще он был мастер на все руки, но в его прямые обязанности входило топить котел. Эрик до сих пор хорошо помнил помещение котельной, ее специфический запах, алые блики, игравшие на стенах, и свежее жаркое дыхание Генри. Они проводили там долгие часы - Эрик обычно сидел на ящике у ног Генри, а тот держал руку на плече или шее мальчика. Голос негра действовал на Эрика успокаивающе, даря сладостное чувство безопасности. Генри знал множество историй. Он рассказывал мальчику, как познакомился с Грейс, как соблазнил ее и как (это была его версия) уговорил выйти за него замуж; травил всякие байки о местных проповедниках и игроках - оказывается, у них много общего, а где-то они просто выступают одновременно в двух лицах; хвастался, как перехитрил одного такого и обдурил его дружка и как однажды вырвался из рук каторжников (попутно объяснив, как каторжников сковывают общей цепью). Однажды Эрик по обыкновению прибежал в котельную, где одиноко сидел Генри, и окликнул негра, но тот непривычно молчал; приблизившись, Эрик положил руку ему на колено, и тут его руку обожгли слезы, катившиеся из глаз мужчины. Теперь Эрик не мог бы вспомнить причину этих слез, но осталось незабываемым изумление, с которым он коснулся тогда лица Генри, почувствовав сотрясающую негра дрожь. С трудом удерживаясь от рыданий, бросился он ему на шею. Его переполняло острое чувство негодования против того, что доставило Генри боль и даже вызвало слезы. Тогда Эрик впервые ощутил на своем теле мужские руки, впервые прижался к груди и животу мужчины; ему было тогда лет десять-одиннадцать, и то, что он испытал при этом, ужасно испугало его, всколыхнув глубины подсознания. Но все же, как показал опыт последующих лет, испугало недостаточно, чтобы отбить навсегда охоту. Переживания свои он тогда посчитал порочными и распространяться о них не стал, объяснив это для себя тем, что Генри - взрослый мужчина и к тому же негр, а он маленький белый мальчик.

Вскоре супругов уволили, придравшись к очередному промаху Генри. Эрик подозревал, что именно он был истинной причиной увольнения: родители никогда не одобряли посиделок в котельной, и это подозрение усилило его неприязнь к ним. Во всяком случае, он жил своей жизнью, не посвящая их в свои дела, дни проводил в школе, а по вечерам перед зеркалом примерял старые платья матери и всякое цветное тряпье, какое удавалось раздобыть, принимал разные эффектные позы и произносил шепотом речи. Он осознавал, что такое поведение крамольное, хотя не мог бы объяснить почему. Но к этому времени он уже усвоил, что многое из его привычек в глазах родителей и всего света выглядит плохо, так что лучше держать все в тайне.

Вести тайную жизнь хлопотно; чаще всего она ни для кого не является секретом, кроме разве того, кто ею живет. Люди, с которыми он встречался по необходимости, первым делом догадывались об этой его второй жизни, они вызнавали его тайну - кто с намерением использовать ее в дальнейшем против него, кто - с менее низкими целями, но каков бы ни был умысел, момент разоблачения всегда ужасен, а мысль о том, что его тайна известна,- мучительна до крайности. У мечтателя нет другой цели, кроме как продолжать витать в облаках - только бы ему не мешали. Его иллюзии - защита от мира. Но у общества прямо противоположные цели, и его зубы только и ищут, как бы добраться до твоей глотки. Разве мог знать Эрик, что его фантазии, неявные для него самого, прочитывались в каждом жесте, выдавались каждой интонацией его голоса, обжигая людей яркостью, красотой и пугающей его самого мощью желания? Он рос крепким здоровым мальчуганом, играл, резвился и дрался, как все прочие мальчишки, заводил друзей, ссорился, секретничал, строил грандиозные планы. Но ни один из его друзей никогда не сидел с Генри в котельной и не целовал влажное от слез лицо негра. И конечно, ни один не выряжался вечерами, когда все в доме спали, в старые платья, шляпы, не брал в руки сумочку, не украшал себя лентами, бусами, сережками, превращаясь в выдуманных героинь. И, как бы они ни старались, им было не по силам перевоплотиться в тех, кем в ночной тиши становился он: подружками матери или самой матерью, какой она - в его представлении - была в молодые годы, а также героинями или героями прочитанных книг и увиденных фильмов, а то и просто вымышленными персонажами, чьи образы подсказывали ему имеющиеся под рукой аксессуары. И разве мог мальчишка, с которым он боролся в школе, догадываться, какую странную гамму чувств - от страха до жгучего наслаждения - переживает он, пока они возятся друг с другом, поочередно оказываясь сверху. Глядя на девочек, Эрик обращал внимание только на их одежду и прическу, не испытывая к ним чувств, подобных тем, что питал к мужчинам,- восхищения, страха или презрения. В этом он не был похож на остальных. И сны его отличались от снов его сверстников, и в этом тоже была некая преступная извращенность, еще не осознанная, но уже ощущаемая. Ему угрожала опасность, которая не грозила другим, и вот эта разница, замечаемая посторонними, чей инстинкт заставлял чураться обреченных, воздвигала между ним и его ровесниками преграду, которая с годами вес больше росла.

Кроме того, возрастающее отчуждение, обособленность от окружающих объяснялись, и это понимал он сам, неприемлемой для других расовой позицией или. скорее, учитывая среду, в которой он обитал, отсутствием какой бы то ни было отчетливой позиции. Весьма известный и процветающий город, где жил Эрик, был однако, невелик - впрочем, на взгляд Эрика, Юг вообще был невелик, во всяком случае, как оказалось, - для него, единственного сына известных в городе людей понадобилось совсем немного времени, чтобы при его появлении горожане начали сочувственно покачивать головами, поджимать губы, умолкать или, напротив, ядовито судачить. Спасало только имя отца. Эрик рано столкнулся с отвратительным раболепием людей, презиравших его, но не осмеливавшихся это показывать. Они давно уже не говорили то, что думали на самом деле, так давно, что перестали иметь свое отношение к чему бы то ни было.

Эрик вышел из-под душа, вытираясь большим грубым белым полотенцем, оставленным в ванной специально для него Ивом. Сам Ив не пользовался душем, предпочитая принимать горячие ванны, он ставил рядом на стул виски, клал сигареты, газеты и требовал, чтобы Эрик держался поблизости - болтал с ним, тер спину и поливал шампунем голову. Эрик улыбнулся: эти ванны каждый раз пробуждали в Иве восточную тягу к роскоши и неге. В улыбке Эрика было и скрытое волнение. Когда он набрасывал на себя купальный халат, тело его горело не столько от грубого полотенца и туалетной воды, сколько от обжигающей воображение картины откинувшегося в ванной Ива, который, что-то насвистывая, с рассеянным видом держал в руке трубку, а его член покачивался в мыльной воде, словно уснувшая цилиндрическая рыба. А еще от вызванного этой картиной воспоминания пятнадцатилетней давности, когда Эрику нанесли жестокий удар,- с этого начались его позор, борьба и одиночество. Эрик прошел в столовую, налил себе виски, все, что осталось, а пустую бутылку бросил в корзину. Потом закурил и сел у окна, глядя на море. Солнце опускалось в воду, и море было объято пламенем.

В тот далекий жаркий воскресный день солнце вот также садилось. Уже перестали звонить церковные колокола, и тяжелая южная тишина легла на улицы города. Деревья вдоль дороги почти не давали тени. Белые домики с ложными и парадными дверями и затемненными верандами, казалось, изнемогали в борьбе с безжалостным солнцем. Лишь в глубине веранды можно было изредка различить неясную неподвижную фигуру. Эрик возвращался с окраины и рядом с пропыленной проселочной дорогой увидел цветного парнишку, возившегося с местной малышней. Парнишку звали Лерой, ему было семнадцать лет, на год больше чем Эрику, он работал привратником в здании суда. Лерой был высок, очень темен лицом и отличался крайней неразговорчивостью. Эрик часто задавал себе вопрос, о чем тот думает. Они давно, еще с увольнения Генри, дружили, но в последнее время эта дружба переживала кризис, и отчаянные попытки сохранить разрушающиеся отношения стали тяготить обоих. Если бы Лерой служил в семье Эрика, все было бы проще. Окружающим были бы понятны их отношения: Эрик опекает цветного мальчика, но тут ситуация была совсем неприличная: белый мальчик, да еще из хорошей семьи, "бегает", а именно это Эрик и делал, за изгоем. А что еще оставалось делать Эрику, ведь сам Лерой не мог явиться к нему с визитом.

В его положении было что-то унизительное, он с грустью чувствовал это и догадывался, что Лерой также это понимает. Эрик не знал, а возможно, просто не хотел знать, что здорово усложняет Лерою жизнь и может даже накликать на него беду, которая и так стерегла его повсюду: ведь Лероя считали плохим негром, у которого недостает уважения к белым. Эрик даже не подозревал, что становится притчей во языцех, а Лерою это было хорошо известно. Знал он и то, что негры недолюбливают Эрика, о чем последний не догадывался. Они не понимали, в чем кроются истинные причины его дружелюбия, искали ответ на вопрос - и нашли его.

И в этот раз, стоило только Эрику показаться на дороге - руки в карманах, с губ срывается хриплый, немелодичный свист,- как Лерой спрыгнул с крыльца веранды и размашистым шагом направился к нему навстречу, словно хотел преградить дорогу врагу, а из глубины веранды донеслось сдавленное хихиканье, дверь захлопнулась, лица всех, кто находился на улице, повернулись в их сторону.

Эрик, запинаясь, проговорил:

- Вот заскочил посмотреть, что ты тут поделываешь.

Лерой сплюнул в дорожную пыль.

- Ничего особенного. А тебе что, делать больше нечего?

- Может, погуляем? - предложил Эрик. Казалось, Лерой сейчас откажется: он нахмурился еще больше, но потом по губам его пробежала слабая улыбка.

- О'кей. Только недолго, мне нужно скоро возвращаться.

Они пошли рядом по улице.

- Я хочу отсюда уехать, - вырвалось у Эрика.

- Не только ты. Я тоже хочу, - сказал Лерой.

- Может, махнем на Север вместе? - предложил Эрик, почти не задумываясь.- Куда тебе больше хочется? Нью-Йорк? Чикаго? А может, Сан-Франциско? - Он хотел сказать "Голливуд", потому что вынашивал туманные планы стать кинозвездой, но умолчал, не в силах представить Лероя в качестве кинозвезды и не желая заикаться о том, что недоступно другу.

- Как я могу уехать? Мне нужно заботиться о матери и малышах. - Парень взглянул на Эрика и рассмеялся, но смех его был горьким. - Не у каждого папаша управляет банком, сам знаешь. - Он поднял с земли камушек и запулил его в дерево.

- Да не дает мне отец денег. А уж чтоб я смотался на Север - тем более. Он хочет, чтобы я остался здесь.

- Но когда-нибудь он умрет, Эрик, ему придется кому-нибудь оставить свое добро. Как ты думаешь, кому? Может, мне? - и Лерой снова залился смехом.

- Я вовсе не собираюсь торчать здесь, дожидаясь, пока умрет отец. Это не для меня.

Он тоже сделал попытку рассмеяться, чтобы соответствовать настроению Лероя, хотя не совсем понимал его. Что, собственно, случилось? Что произошло между ними?

В их отношениях появилась какая-то недоговоренность, что-то невысказанное, незавершенное, но мучительно желаемое. И все же в тот далекий душный день, когда все в нем, казалось, вопило о его тайне, сжигало его изнутри, когда тело с болью требовало уступить желаниям плоти, он еще не понимал этого ее зова. Вожделение еще не вырвалось из границ подсознательного, еще не имело названия, по крайней мере, для него, хотя другие люди, он сам слышал, придумывали для этого мерзкие наименования. Его мечта имела земную оболочку, она звалась Лероем, тело Лероя владело, тайной, которая душила Эрика.

И он, обняв Лероя за плечи, потерся головой о его грудь.

- Нравится тебе или нет, все равно будешь дожидаться, - сказал Лерой. Он обнял одной рукой Эрика за шею. - И, думаю, ты понимаешь, что ждет здесь меня.

Эрик чувствовал, что приятель хочет еще что-то прибавить, но колеблется; некоторое время они шли молча, и тут у Лероя появился шанс выговориться. На дорогу вылетел в клубах пыли кремовый "Родстер", в котором сидело шесть человек - три белых юноши и три белые девушки. У Эрика и Лероя не было времени отстраниться друг от друга, они так и стояли обнявшись; из машины донесся оглушительный хохот, водитель даже изобразил с помощью клаксона некое подобие свадебного марша, а потом, не снимая с клаксона руки, на большой скорости провел машину мимо них. Молодые люди хорошо знали Эрика, они выросли вместе.

Эрик чувствовал, как пылает его лицо, они с Лероем уже успели разнять руки, и тот смотрел на него с неким подобием сострадания.

- Вот как тебе надо бы проводить время,- сказал Лерой, он произнес эти слова мягко, не спуская глаз с Эрика, который покусывал нижнюю губу,- и вот где тебе надо находиться. А не бродить по грязным дорогам с ниггером.

- Плевал я на них, - ответил Эрик, зная, что говорит неправду и что Лерой это понимает,- они для меня - пустое место.

Лерой смотрел на него с еще большим сожалением, но несколько раздраженно. Вокруг не было ни души. Дорога опустела, отсюда она вилась желто-красной, а местами коричневой полосой прямо к железнодорожной линии и складам. Деревья клонились к ней, сквозь листву на дорогу падали раскаленные солнечные лучи. Здесь город кончался, и мальчики всегда на этом месте сворачивали к рощице на высоком берегу реки. И сейчас Лерой решительно подтолкнул Эрика, заставив свернуть с дороги. Сегодня в его прикосновении ощущалось нечто новое, оно было более настойчивым, нежным и вместе с тем в нем чувствовалась какая-то жесткая решимость.

- К тому же, - беспомощно пролепетал Эрик,- никакой ты не ниггер, ты Лерой, мой друг, и я люблю тебя.- У него перехватило дыхание, на глазах выступили слезы. Они остановились в не дающей прохлады тени дерева; Лерой, прислонившись к стволу, глядел на Эрика с каким-то пугающим выражением, оно будто застыло на его черном лице. От этого взгляда у Эрика побежали по спине мурашки, но он, справившись с волнением, продолжал: - Не знаю, почему нас не оставят в покое, Мы ведь никому не приносим вреда.

Лерой фыркнул. Протянув руку, он привлек Эрика к себе, в тень.

- Бедный богатый мальчуган,- проговорил он, - ну, скажи, чего ты хочешь.

Эрик напряженно смотрел на него. Никакая сила на свете не вырвала бы его сейчас из объятий Лероя, не заставила бы отказаться от счастья вдыхать его запах, ощущать по-новому мучительно-сладостное прикосновение к его телу, и в то же время он знал, что это дурно, что все, чего он когда-нибудь хотел или делал, было дурно, и чувствовал, что катится в пропасть. В какую?

Он еще больше прильнул к Лерою, чьи руки плотнее обхватили его.

- Бедный мальчуган,- снова прошептал Лерой, - бедный мальчуган.- Эрик уткнулся носом в шею друга, тело Лероя напряглось - грудь и живот мужчины, - он резко отстранил Эрика и повлек его за собой к реке, где они расположились на берегу.

- Думаю, теперь ты понял, - сказал, помолчав, Лерой, в то время как Эрик медленно водил рукой в воде, - что болтают о нас в городе. Мне это безразлично, но неприятности у нас могут быть большие, и лучше нам перестать встречаться.

Раньше Эрик не представлял, о чем шепчутся в городе, а может, не позволял себе знать, но теперь истина открылась ему. Уставившись в воду и пребывая в некоем таинственном полузабытьи, Эрик произнес:

- Что ж, все видят дым, а огонька нет. Надо бы дать им повод. Начхать мне на них, пусть провалятся к чертям собачьим, какое им до нас дело?

Лерой улыбнулся ему.

- Хороший ты парень, Эрик, но жизни не знаешь, половина жителей города - в кармане у твоего папаши, так что тебя не достанут - руки коротки. А вот меня!.. - И он широко развел руки.

- Я не допущу, чтобы тебя обидели. Лерой покатился со смеху.

- Лучше тебе куда-нибудь уехать отсюда. Клянусь, они скорее тебя линчуют, чем до меня доберутся. - Он снова рассмеялся и запустил руку в огненно-рыжие волосы Эрика.

Эрик поймал и крепко сжал его руку. В молчании смотрели они друг на друга, воцарилась напряженная тишина.

- Послушай, парень, - проговорил Лерой слабым голосом,- к черту их всех! - Больше никто из них ничего не говорил. Они опустились, обнявшись, на землю. Рядом шумела речка.