Глава 1

Это был день перед ночью удара ножей официального разочарования.

Беатрис-Джоанна Фокс вышмыгивала горе осиротевшей матери, пока тельце в желтом пластиковом гробу передавали двум мужчинам из Министерства Сельского Хозяйства (Департамент Утилизации Фосфора). Это были веселые личности с угольно-черными лицами и сверкающими вставными зубами; один пел песню, недавно ставшую популярной. Многократно пробормотанная по телевизору обросшими юнцами невнятного пола, она звучала неподобающе, вырываясь из глубокой басистой глотки мужественного представителя Вест-Индии. И ужасающе мрачно.

Обожаемый мой Фред,
Тебя слаще в мире нет,
От макушки и до пят
Ты вкуснее всех подряд.
Детка, детка, детка,
Ты моя котлетка.

Крошечный трупик звали не Фред, а Роджер. Беатрис-Джоанна всхлипнула, а мужчина продолжал петь, без всяких переживаний делая свое дело, которому привычка придала свойство легкости.

- Значит, вот так, - сердечно сказал доктор Ачесон, жирный кастрат англосакс. - Еще шматок фосфорного ангидрида для славной старушки Земли-Матушки. Я бы сказал, меньше полкило. Все равно каждая кроха на пользу.

Певец стал теперь свистуном. Посвистывая, он кивнул, передавая квитанцию.

- А если вы просто сделаете один шаг до моего кабинета, миссис Фокс, - улыбался доктор Ачесон, - я дам копию свидетельства о смерти. Отнесете ее в Министерство Бесплодия, и вам выплатят утешительные. Наличными.

- Я хочу одного, - просопела она, - вернуть своего сына.

- Переживете, - весело сказал доктор Ачесон. - Как все остальные. - Он благосклонно смотрел на двух черных мужчин, несших гробик вниз по коридору к лифту. Двадцать одним этажом ниже их ждал фургон. - И подумайте, - добавил он. - Подумайте с государственной точки зрения, с глобальной точки зрения. Одним ртом меньше кормить. Еще полкило фосфорного ангидрида подкормят землю. Знаете, миссис Фокс, в определенном смысле вы получите сына обратно. - Он направился в свой крошечный кабинет. - А, мисс Хершхорн, - сказал он секретарше, - свидетельство о смерти, пожалуйста.

Мисс Хершхорн, тевтонка-китаянка, быстро проквакала в аудиограф детали; из щели выскользнула отпечатанная карточка; доктор Ачесон поставил подпись - текучую, женственную.

- Вот, миссис Фокс, - сказал он. - И постарайтесь взглянуть на все это рационально.

- Я только вижу, - сурово сказала она, - что вы могли бы спасти его, если бы захотели. Только не думали, будто дело того стоит. Еще один рот кормить, фосфор для государства полезней. Ох, какие вы все бессердечные. - Она снова заплакала. Мисс Хершхорн, некрасивая тощая девушка с собачьими глазами и очень длинными прямыми черными волосами, сделала доктору Ачесону moue. Они явно привыкли к подобным вещам.

- Он был в очень плохом состоянии, - мягко сказал доктор Ачесон. - Мы сделали все возможное, клянусь Нюхом Дожиим. Но такой тип менингеальной инфекции просто галопирует, знаете, попросту галопирует. Вдобавок, - укоризненно сказал он, - вы его к нам принесли недостаточно рано.

- Знаю, знаю. И проклинаю себя. - Крошечная утиралка для носа промокла. - Но, по-моему, его можно было спасти. И мой муж так же думает. Только вы, кажется, не заботитесь больше о человеческой жизни. Никто из вас. Ох, бедный мой мальчик.

- Мы заботимся о человеческой жизни, - строго сказал доктор Ачесон. - Мы заботимся о стабильности, Мы заботимся, чтоб Земля не перенаселялась. Мы заботимся, чтоб всем хватало еды. Полагаю, - сказал он более любезно, - вам надо прямо пойти домой, отдохнуть. По пути к выходу предъявите свидетельство в Амбулатории, попросите, пусть выдадут пару таблеток успокоительного. Ну, ну. - Он потрепал ее по плечу. - Постарайтесь быть рассудительной. Постарайтесь быть современной. Такая интеллигентная женщина. Оставьте материнство простому народу, как природой и было задумано. Теперь, разумеется, - улыбнулся он, - по законам вы так и должны будете сделать. Установленную для вас норму вы выполнили. Материнство больше не для вас. Постарайтесь больше не чувствовать себя матерью. - Он снова ее потрепал, превратив это в прощальный шлепок со словами: - А теперь простите меня...

- Никогда, - сказала Беатрис-Джоанна. - Я вас никогда не прощу, никого.

- Всего хорошего, миссис Фокс. - Мисс Хершхорн включила крошечный диктофон, который начал повторять - маниакальным синтетическим тоном - распорядок приемов доктора Ачесона во второй половине дня. Жирный зад доктора Ачесона грубо повернулся к Беатрис-Джоанне. Все было кончено: сын на пути к превращению в фосфорный ангидрид, а сама она - попросту распроклятая зануда сопливая. Она высоко вскинула голову, промаршировала в коридор, промаршировала к лифту. Она была красивой женщиной двадцати девяти лет, старомодно красивой, на такой лад, какой больше не одобрялся в женщинах ее класса. Прямое неизящное черное платье без талии не могло скрыть подвижную пышность бедер, сковывающий лиф не мог совсем спрямить роскошную округлость груди. Волосы цвета сидра она носила по моде прямыми, с челкой; лицо припудривала простой белой пудрой; не употребляла духов - духи были исключительно для мужчин - и все-таки, несмотря па естественную при ее горе бледность, как бы сияла, пылала здоровьем, источая строго не одобряемую угрозу плодородия. Было в Беатрис-Джоанне что-то атавистическое: она инстинктивно содрогнулась, завидев двух женщин-рентгенологов в белых халатах, которые вышли из своего отдела в другом конце коридора и медленно двигались к лифту, любовно улыбаясь друг другу, глядя друг другу в глаза, держась за руки, переплетя пальцы. Подобные вещи теперь поощрялись, - все, что угодно, лишь бы отвлечь секс от естественной цели, - по всей стране кричащие плакаты, выпущенные Министерством Бесплодия, изображали в насмешливых детских красках ту или другую однополую обнявшуюся пару с девизом: "Гомик сапиенс". Институт Гомосексуализма даже открыл вечерние курсы.

Войдя в лифт, Беатрис-Джоанна с отвращением глянула на хихикавшую обнявшуюся парочку. Женщины - обе кавказского типа - классически дополняли друг друга, пушистый котенок отвечал плотной лягушке-быку. Беатрис-Джоанну чуть не стошнило, она повернулась к целующимся спиной. На пятнадцатом этаже лифт подхватил фатоватого толстозадого молодого человека, стильного, в хорошо скроенном пиджаке без лацканов, в облегающих штанах ниже колен, в цветастой рубашке с круглым вырезом на шее. Он бросил на любовниц резкий презрительный взгляд, раздраженно передернул плечами, с одинаковым неодобрением насупился на полноценную женственность Беатрис-Джоанны. И принялся быстрыми опытными мазками накладывать макияж, жеманно улыбаясь своему отражению в зеркале, целуя губами помаду. Любовницы фыркнули над ним или над Беатрис-Джоанной. "Ну и мир", - думала она, пока они падали вниз. Однако передумала, скрытно, но повнимательней присмотревшись, - может быть, это умный фасад. Может быть, молодой человек, как ее деверь Дерек, ее любовник Дерек, постоянно играет на публике роль, обязанный своим положением, своим шансом на повышение грубой лжи. Но опять не смогла удержаться от мысли, часто об этом думая, что в мужчине, способном пусть даже играть таким образом, должно быть что-то фундаментально нездоровое. Сама она точно никогда не сумеет прикидываться, никогда не пройдет через слюнявую возню извращенной любви, даже если от этого будет зависеть сама ее жизнь. Мир сошел с ума; чем же все это кончится? Когда лифт достиг первого этажа, она сунула под мышку сумочку, снова высоко вскинула голову, приготовилась храбро нырнуть в обезумевший внешний мир. Дверь лифта отказалась открыться по какой-то причине ("Ну уж, в самом деле", - подосадовал толстозадый прелестник, сотрясая ее), и в тот миг больное воображение Беатрис-Джоанны, автоматически испугавшись ловушки, превратило кабину лифта в желтый гробик, полный потенциального фосфорного ангидрида.

- Ох, - тихо всхлипнула она, - бедный мальчик.

- Ну уж, в самом деле. - Юный денди, сияя помадой цвета цикламена, попрекнул ее слезами. Двери лифта расцепились, открылись. Плакат на стене вестибюля изображал обнявшуюся пару дружков мужского пола. "Люби своих братьев" - гласил девиз. Сестры захихикали над Беатрис-Джоанной.

- Ну вас к черту, - сказала она, вытирая глаза, - ну вас всех к черту. Вы нечистые, вот кто, нечистые.

Молодой человек, вихляясь и цыкая языком, заколыхал прочь. Лягушка-лесбиянка бережно обняла подружку, враждебно глядя на Беатрис-Джоанну.

- Я вот ей дам нечистых, - хрипло сказала она. - Вымажу ей морду грязью, вот что я сделаю.

- Ох, Фреда, - обожающе простонала другая, - какая ты храбрая.

- Кончили с этим, - сказал Тристрам, непривычно хмурясь. - Прочитаете самостоятельно.

Седьмой поток Четвертого класса широко открыл на него глаза и рты.

- Я домой ухожу, - сказал он. - Хватит с меня на один день. Завтра будет тест по материалу, изложенному на страницах с 267 до 274 включительно ваших учебников. Хронический Страх Перед Ядерной Угрозой и Наступление Вечного Мира. Данлоп, - резко сказал он. - Данлоп. - Физиономия у мальчишки была резиновая, но в век полной национализации фамилия не казалась ни подходящей, пи неподходящей. - Ковырять в носу - неприличная привычка, Данлоп, - сказал он. Класс захихикал. - На этом закончим, - повторил Тристрам в дверях, - всем желаю очень хорошо провести сегодняшний день. Или ранний вечер, - поправился он, взглянув на розовое морское небо.

Странно, что английский язык так никогда и не выработал форму прощания соответственно этому времени дня. Интерфаза какая-то. День пелагианский, ночь августинская. Тристрам храбро вышел из класса, прошел по коридору к лифту, понесся вниз, вышел собственно из гигантского здания. Никто не препятствовал его уходу. Учителя просто не выходили из классов до последнего звонка; следовательно, Тристрам по-прежнему неким мистическим образом был на работе.

Он с силой плыл в толпах на Эрп-роуд (потоки одновременно текли туда и сюда), потом свернул налево на Даллас-стрит. А там, как только повернул на Макгиббон-авеню, увидел то, чему по неизвестной на данный момент причине приписал прохвативший его озноб. На дороге, блокируя редкий транспорт, перед глазевшими толпами, державшимися на приличной дистанции, стояла рота мужчин в серой форме полиции - три взвода с взводными командирами, - стояла наготове. Почти все смущенно ухмылялись, шаркали ногами; рекруты, догадался Тристрам, новобранцы, но каждый уже вооружен коротким и толстым, тускло поблескивавшим карабином. Брюки сужены к черным эластичным подвязкам, натянутым на голенища сапог с толстой подошвой; забавно архаичные кители до пояса, с воротничками, со сверкающими медными собачьими ошейниками, при воротничках черные галстуки. На головах у мужчин серые фуражки, круглые, как круги сыра, над лобными долями слабо сверкают полицейские кокарды.

- Нашли им работу, - сказал мужчина рядом с Тристрамом, небритый мужчина в порыжевшем черном; с валиком жира под подбородком, хоть тело худое. - Безработные они. Были, - поправился он. - Самое время Правительству чего-нибудь для них сделать. Вон мой шурин, глядите, второй с краю в первом ряду, - с гордостью за шурина указал он. - Дали работу, - повторил он. Явно одинокий мужчина радовался возможности с кем-нибудь поговорить.

- Зачем? - спросил Тристрам. - К чему это все? - Но знал: это конец Пелфазы, людей собираются заставлять быть хорошими. И почувствовал определенную панику на свой собственный счет. Может, надо бы вернуться в школу. Может, никто ничего не узнает, если вернуться прямо сейчас. Это было глупо с его стороны, он никогда раньше не делал ничего подобного. Может, надо бы позвонить Джослину и сказать, что ушел раньше времени, потому что плохо себя чувствует...

- Чтоб призвать кое-кого к порядку, - с готовностью отвечал худой мужчина с валиком жира под подбородком. - Слишком много молодых хулиганов на улицах по ночам шляются. Никакой строгости к ним, никакой. Учителя уже не имеют над ними никакой власти.

- Некоторые из этих юных рекрутов, - осторожно заметил Тристрам, - подозрительно смахивают на молодых хулиганов.

- Вы моего шурина называете хулиганом? Лучший парень из всех, кто когда-нибудь на этом свете дышал, вот он кто, и почти четырнадцать месяцев был без работы. Никакой он не хулиган, мистер.

Теперь офицер занял позицию перед ротой. Щеголеватый, брюки сшиты по талии, серебряные планки на эполетах сияют на солнце, на бедре пистолетная кобура из роскошного кожзаменителя. И он крикнул неожиданно мужским голосом:

- Ррот-та-а-а, - рота застыла как пораженная громом, - ...ш-ш-шай. - Шипение прогромыхало, как камешки; мужчины внимали неистово. - Ппо ссвоимм посстаммм рра-а-а... - гласная задрожала между двумя аллофонами, - ззо-йдисссъ. - Одни повернули налево, другие направо, третьи ждали, смотрели, что сделают остальные. Из толпы послышался смех, насмешливые хлопки. Потом улица заполнилась шатающимися кучками неуклюжих полисменов.

Чувствуя какую-то тошноту, Тристрам направился к Эрпшо-Мэншнс. В подвале под мощной холодной башней располагался магазин спиртного Монтегю. Единственной доступной в то время отравой был зловонный дистиллированный спирт из овощей и фруктовой кожуры. Назывался он алк; лишь желудок простого народа мог его принимать в чистом виде. Тристрам выложил таннер на стойку, его обслужили, подав стакан грязного липкого спирта, хорошо разбавленного оранжадом. Больше пить было нечего: засеянные хмелем поля и древние центры виноградарства исчезли вместе с пастбищами и табачными плантациями Вирджинии и Турции; ныне все было отдано более съедобным зерновым. Мир почти вегетарианский, не курит, пьет исключительно чай, кроме алка. Тристрам серьезно попробовал и после другой порции огненного оранжада за таннер почувствовал, что вполне с ним примирился. Повышение похоронено, Роджер похоронен. К черту Джослина. Он почти полностью выкрутил голову, оглядывая тесную маленькую забегаловку. Гомики, некоторые с бородами, ворковали между собой в темном углу; у стойки бара пили главным образом гетерики и угрюмые. Сальный толстопузый бармен поплелся к музыкатору в стене, бросил в щель таннер, и на волю зверем вырвалась громыхавшая конкретная музыка, - ложки колотят в жестяные миски, речь Министра Рыбоводства, вода спущена в унитазе, рев мотора: все записано в замедленном темпе, усилено или приглушено, старательно микшировано. Мужчина рядом с Тристрамом сказал:

- Жуть чертовская.

Он сказал это алкашам, не поворачивая головы и едва шевеля губами, словно сделав замечание, все-таки не хотел, чтоб оно было подхвачено в качестве повода втянуть его в беседу. Один бородатый гомик начал декламировать нараспев:

Мое мертвое дерево. О, верните мне мертвое, мертвое дерево.
Дождик, дождь, перестань. Пусть земля остается
Сухой. Вбей богов в затвердевшую землю,
Просверлив в ней дыру, как придется.

- Бред чертовский, - сказал мужчина чуть громче. Потом покрутил головой, медленно и осторожно, из стороны в сторону, внимательно оглядел Тристрама справа от себя и выпивавшего слева, будто один был скульптурный изображением другого и требовалось сверить сходство. - Знаете, кем был? - сказал он. Тристрам призадумался. Угрюмый мужчина с глазами в угольно-черных ямах, красноватый нос, пухлый рот Стюартов. - Дай мне еще того же, - сказал он бармену, шлепнув монету. - Думаю, вам сказать не удастся, - триумфально объявил он, поворачиваясь к Тристраму. - Ну, - сказал он, со смаком и вздохом опрокидывая неразбавленный алк, - я был священником. Знаете, что это такое?

- Нечто вроде монаха, - сказал Тристрам. - Что-то связанное с религией. - Он благоговейно разинул на мужчину рот, точно это был сам Пелагий. - Однако, - возразил он, - больше ведь нет никаких священников. Ведь священников нет уже сотни лет.

Мужчина вытянул руки, растопырив пальцы, как бы сам себя проверял, не дрожат ли.

- Вот, - сказал он, - эти самые руки ежедневно творили чудо. - И более рассудительно продолжал: - Было немного. В паре очагов сопротивления в Провинциях. Народ, не согласный со всем этим либеральным дерьмом. Пелагий, - сказал он, - был еретик. Человеку необходима божественная благодать. - Он вернулся к собственным рукам, производя клинический осмотр, словно в каком-нибудь месте возникли признаки начинавшегося заболевания. - Еще той же дряни, - сказал он бармену, воспользовавшись теперь руками для поисков денег в карманах. - Да, - сказал он Тристраму. - Священники еще есть, хотя я больше не вхожу в их число. Изгнан, - прошептал он. - Расстрижен. Ох, Боже, Боже, Боже. - Он начинал лицедействовать. Один-другой гомик захихикали, слыша имя Господне. - Но им никогда не отнять эту власть, никогда-никогда.

- Сесил, ты старая корова!

- Ох, милые, только взгляните, что на нем надето!

Гетерики тоже взглянули, только с меньшим энтузиазмом. Зашла троица полицейских рекрутов, широко улыбаясь. Один исполнил короткую чечетку, в завершение отдал честь, дернувшись, как паралитик. Другой изобразил, будто поливает помещение из своего карабина. По-прежнему играла далекая, холодная, абстрактная конкретная музыка. Обнявшиеся гомики рассмеялись, заскулили.

- Не за подобные вещи я был расстрижен, - сказал мужчина. - За реальную любовь, за реальную вещь, не за это богохульное издевательство. - Он угрюмо кивнул в сторону веселой кучки полицейских и штатских. - Она была очень юная, всего семнадцать. Ох, Боже, Боже. Однако, - с ударением сказал он, - они не смогут отнять божественную силу. - И опять взглянул па руки, на сей раз, как Макбет. - Хлеб и вино, - сказал он, - претворяются в тело и кровь... Но вина больше нет. И папа, - сказал он, - старый, старый, старый, на Святой Елене. И я, - сказал он с притворной скромностью, - распроклятый чиновник Министерства Топлива и Энергетики.

Один полисмен-гомик сунул в музыкатор таниер. Неожиданно грянула танцевальная мелодия, будто лопнул мешок спелых слив, - оркестр из абстрактных записанных звуков, на глубоком фоне медленная дробь, от которой тряслись все поджилки. Один полисмен начал танцевать с бородатым штатским. Грациозно, вынужден был признать Тристрам, танец сложный и грациозный. А расстрига-священник испытывал отвращение.

- Чертовский выпендреж, - сказал он, а когда один гомик, который не танцевал, сделал музыку громче, громко, без предупреждения гаркнул: - Заткни этот чертов гвалт!

Гомики глазели с умеренным интересом, танцоры уставились на него, открыв рты, по-прежнему мягко покачиваясь в объятиях друг друга.

- Сам заткни, - сказал бармен. - Нам тут ни к чему неприятности.

- Куча извращенцев, ублюдков, - сказал священник. Тристрам восхищался священническим языком. - Грех содомский. Господь обязательно поразит всех вас насмерть.

- Вот старый зануда, - фыркнул на него один. - Ну что у тебя за манеры?

А потом за него взялась полиция. Быстро, как в балете, со смехом; совсем не то насилие, что было в прошлые времена, про которое читал Тристрам; скорее щекотка, чем избиение. Только и до пяти не досчитать, как расстрига-священник привалился к стойке бара, пытаясь вздохнуть после падения с большой высоты, с целиком окровавленным ртом.

- Ты его друг? - спросил один полицейский Тристрама. Тристрам ошеломленно заметил, что губы у него выкрашены черной помадой в тон галстуку.

- Нет, - сказал Тристрам. - Никогда его раньше не видел. Никогда в жизни его раньше не видел. В любом случае я как раз ухожу.

Он допил свой алк с оранжадом и пошел к выходу.

- И вдруг запел петух, - пробурчал расстриженный священник. - Сие есть кровь моя, - сказал он, утирая рот. Он слишком наклюкался, чтобы чувствовать боль.