На закате

Я в палате для буйных отделения Фриггинза больницы Барнакля. Я уже говорил, что погрузился в темноту, так оно и было - как только у меня отобрали мою сумку.

Попробую рассказать вам - насколько смогу - о моем самом близком соприкосновении со смертью.

Я погрузился в темноту, но не знал, был при смерти или нет.

И не знал, сколько продолжались конвульсии. Помню только, что всего за одно утро было три приступа, и что была остановка сердца, и это единственное во время всего этого апокалипсиса, что вспоминается ясно, потому что я почувствовал во время своих конвульсий внезапную острую боль остановившегося сердца.

Я прошел период абсолютной фантазии.

Помню, что меня привязали к столу и куда-то катили. Но не давали никаких лекарств.

Я отказываюсь приписывать паранойе мои подозрения, что тамошний врач настаивал на том, чтобы немедленно подвергнуть меня насильственной смерти - и был очень близок к выполнению своих планов.

Помню чрезвычайно важные события, происходившие - или не происходившие - вечером после конвульсий.

Я медленно, медленно иду по коридору к освещенной комнате и распеваю стихотворение.

Повторяющаяся строчка каждого куплета - "Искупление, искупление". И, медленно двигаясь по коридору, я иду преувеличенно жеманной "пидовочьей" походкой. О чем я пел? С рождении моего брата Дейкина, когда мне было восемь лет, о том, как я увидел в первый раз, как он сосет обнаженную грудь моей матери в больнице Сент-Луиса.

"Искупление" чего? Никогда не высказывавшегося братского соперничества с ним, наверное. И искупление "преступлений" моей любовной жизни с мальчиками и молодыми людьми...

Правда в том, что мне не хочется возвращаться ко временам, проведенным в отделении Фриггинза больницы Барнакля в городе Св. Скверны. Все это честно изложено документальным образом в "Что дальше на повестке дня, мистер Уильямс?"

Приведу только то немногое, что пропущено в "стихотворении".

После конвульсий и неопределенного периода бреда я проснулся в узкой палате, в кровати с решетками с обеих сторон - похожей на большую детскую кроватку. "Я проснулся" - значит, что я открыл глаза и приобрел некую способность размышлять, но на самом деле я не просыпался еще час или два, потому что ничего не помнил и не мог сообразить, где нахожусь.

Осознание было подобно смерти.

Странные фигуры проплывали мимо моей двери, ведущей в узкий коридор, я не верил, что они реальны. Я буквально думал, что сплю.

Не думаю, что у меня были посетители, кажется, мне даже не приносили еду - по крайней мере, я ничего подобного не помню.

Но вечером я был уже за пределами своей палаты - с Дейкином в "дневной комнате". На его лице было что-то вроде торжествующей глупой улыбки, он принес копию журнала "Эсквайр", номер с ужасающей статьей под названием "Сон Теннесси Уильямса" - и первыми его словами, наряду с ухмылкой и сердечным рукопожатием, был убийственный вопрос: "Ты знаешь, что у тебя была остановка сердца? И несколько конвульсий?"

Потом он оставил мне журнал и, ухмыляясь, удалился, а я начал отчаянные попытки стать собой - в отделении для буйных.

Каким образом я там "буйствовал"?

Я как на службу ходил на их обеды и ужины, а все остальное время лежал, свернувшись, как беззащитное животное, в уголке, пока тянулась страшная видимость дней и ночей, шло непрерывное представление ужасов - внутри моего черепа и снаружи.

Мне было суждено выжить.

Короткие моменты "выживания".

Громадная санитарка с крупной германской светловолосой головой и застывшей гримасой торжествующей власти ходит и ходит вокруг, руки разведены, как у борца, готовящегося схватить соперника - вылитая мисс Ротшильд, и позвольте вам сказать: я при ней рта не открыл!

Кстати о ртах. В палате лежал фантастически явный педераст среднего возраста, он все время разгуливал взад и вперед - прекрасная пара мисс Ротшильд! - и, прогуливаясь, непрерывно поправлял порхающими пальчиками свои седые волосы, и однажды горячий ирландец-мужлан вскочил и кулаком врезал ему по зубам - это был самый страшный удар, какой я видел в жизни. Все передние зубы бедного педераста были выбиты, как будто его ударили кузнечным молотом. Несколько дней его лицо напоминало задницу бабуина, рот разнесло до самого носа, а внутренность его напоминала кровавое месиво. Но это ни в коей мере не отразилось на его заботе о своих седых волосах, его пальцы продолжали порхать по тщательно уложенным локонам.

А потом - Господи, помилуй! - этот ирландец стал двигать свой стул все ближе и ближе ко мне - с тем же выражением на лице, с каким он смотрел на бедного старого нарцисса-педераста!

В один из дней привели совсем молоденькую вопящую девушку с копной ярко-рыжих волос, бросили ее в обитую мягким камеру и оставили там, кричащую, на всю ночь - а когда я утром увидел ее, на месте густой и яркой гривы был могильный холм окровавленных бинтов.

Я начал задавать вопросы молоденькому интерну, который казался приветливее других, и он рассказал мне, что девушка выдрала себе все волосы в ту ночь, когда кричала в обитой мягким камере - выдрала их с корнями.

У меня в шкафчике было несколько костюмов: их принес мне Дейкин.

Тайком я обыскал карманы и нашел маленький пакетик "розовеньких", пять капсул; я решил принимать их по одной на ночь, в дополнение к тем совершенно неэффективным снотворным, что прописал мне врач, до сих пор не нашедший времени позвонить мне в мою палату для буйных.

Когда капсулы кончились, меня ждали три или четыре бессонные ночи подряд.

В конце концов наступила ночь такой усталости, что мне удалось часок поспать.

Однажды ночью я уснул - да, на самом деле забылся - как вдруг дверь распахнулась и влетел молодой интерн, которого никто бы не назвал приветливым.

- О Господи, чего вам надо?

- Вы не вернули электробритву!

- Ну и что?

Он выхватил из тумбочки "Филипс" и заорал: "Пациентам этого отделения не разрешается иметь у себя ничего, чем они могут нанести себе повреждения!"

Я вышел в коридор следом за ним и направился к застекленной кабинке ночной сестры, откуда она наблюдала за пациентами.

Я постучал в дверь. Там собралось несколько сестер и интернов, и я в истерике по поводу случившегося сказал им:

- Я уснул, я на самом деле уснул после четырех бессонных ночей, а он ворвался ко мне за электробритвой!

Я повторял и повторял эту фразу, а потом начал всхлипывать, ночная сестра оказалась приятной женщиной, и мягко поговорила со мной.

- Вернитесь к себе, ваше лекарство должно скоро снова подействовать.

Оно не подействовало.

Мое окно выходило на громадный мусороперерабатывающий завод, и за целый час до рассвета этот завод начинал монотонно громыхать - я по этому звуку определял наступление нового дня, потому что часы у меня конфисковали, так как в них было стекло, а ни один предмет, содержащий стекло, не разрешался пациенту этого отделения.

На рассвете санитарка с отсутствующим выражением на лице и с голосом, напоминавшим визжание дрели, входила в палату для проверки и измерения пульса и температуры.

- Уткой вчера пользовались?

Иногда я вообще не отвечал, иногда тяжело вздыхал и закрывал лицо, и поэтому мое пребывание в палате для буйных продлевали и продлевали - за "отказ от сотрудничества" я провел в нем целый месяц.

Какая-то гордость в человеке остается, когда уходит все, кроме последнего вздоха...

Местный врач был очень приветлив с моим братом, и когда Дейкин приходил навещать меня - примерно два раза в неделю - они болтали друг с другом в моем присутствии. Он рассказал Дейкину, что у меня были конвульсии три раза за одно утро, и говорил все это с налетом гордости, как будто эти конвульсии были достижением, с которым он поздравлял себя.

Я уже давно прочитал "Сон Теннесси Уилъямса", когда однажды вечером этот врач принес мне тот самый номер "Эсквайра" и сказал со своей злой усмешкой: "Тут о вас замечательная хвалебная статья. Хотите прочитать?"

- Спасибо, нет. Я уже читал.

- Врачи из буйного отделения завидуют нам, - говорил доктор Леви, - и вымещают это на наших пациентах...

Даже в палате для буйных у пациентов был час трудовой терапии утром, и час - после обеда.

Каждый день те, кого допускали к трудотерапии, после переклички выстраивались у лифта. У нас была возможность отказаться, можно было не спускаться на лифте и не заниматься теми незатейливыми видами деятельности, что позволялись нам внизу.

Сначала я долго отказывался спускаться, но потом обнаружил, что в случае отказов за мной наблюдают еще ревностнее. И я начал ходить на эту трудотерапию. Я выбрал рисование акварельными красками, как наименее скучный вид занятий, но по каким-то причинам рисовать начал левой рукой.

Помню, как я уже почти закончил рисунок, когда ко мне подошел громадный старый доктор Леви.

- Твой мизинец не такой большой, Том.

Не хотел ли он сказать, что я все еще страдал манией величия?

Доктор Леви был менее бесчеловечным из трех невропатологов, лечивших меня, и он, в свое время - после месяца в палате для буйных - перевел меня в так называемое "открытое" отделение.