Фрэнки на пляже в Ки-Уэсте

Ранней весной 1948 года произошла новая - внезапная, совершенно случайная, чудесная - встреча с Фрэнком Мерло.

Произошла она примерно так. Однажды, около полуночи, я шел по Лексингтон, дыша ночным воздухом, и проходил мимо магазина деликатесов. Там покупал что-то съестное... Лошадка, он был со своим приятелем, с которым познакомился во время войны.

- Боже мой, Фрэнки, почему ты меня не искал?

- Не люблю перебежчиков, - как всегда, он ответил прямо и честно. - Когда в прошлом году у тебя был такой успех с "Трамваем", я понял, что ты будешь думать, что я хочу воспользоваться нашей маленькой встречей в дюнах. Поэтому никогда не пытался встретиться с тобой. Но я видел пьесу, и она мне очень понравилась.

- Давайте пойдем ко мне, - предложил я. Фрэнки посмотрел на своего приятеля (натурала), тот кивнул.

Мы вернулись в мою квартиру Водолея, ели жареное мясо с рисом и салат из помидоров и маринованных овощей. Мы с Фрэнки не сводили друг с друга глаз.

Фрэнки не был уверен - понял его приятель или нет? Приятель понял, и не имел ничего против. Для всех, кто знал Фрэнки, дружба с Лошадкой значила куда больше, чем то, с кем он - с мальчиками или с девочками.

И поэтому его приятель-моряк предложил: "Фрэнки, оставайся тут с Теннесси, а я поеду домой в Джерси".

Так все и началось. Фрэнки остался с Теннесси на волшебном покрывале кровати за садиком на подводной лодке. Несколько лет спустя я описал это событие в стихотворении под названием "Отдельная поэма".

Я не сразу влюбился в Фрэнки. На самом деле, я вначале долго колебался, переводить ли все это на постоянную основу. Я слишком привык к свободе. И однажды вечером, со всей возможной деликатностью, я спросил у него, не будет ли лучше, если он будет оставаться не каждую ночь, а только через раз; так, как было с Рафаэлло.

Фрэнки отнесся к этому резко отрицательно, его это даже обидело. Во всяком случае, и на этот раз попытка романа закончилась быстро.

Я уехал в Сент-Луис повидаться с матерью. И именно здесь, под родительской крышей, мне стало совершенно ясно, что мое сердце, слишком долго приучаемое к мимолетным привязанностям, нашло себе в юном сицилийце постоянное пристанище.

Я послал ему из Сент-Луиса телеграмму: "Возвращаюсь в Нью-Йорк завтра. Пожалуйста, жди меня на квартире".

Я вернулся после полуночи. Когда я вошел к себе, квартира показалась мне совершенно пустой, не было никаких следов присутствия Фрэнки, и я почувствовал себя несчастным и брошенным. Но это чувство сохранялось только, пока я не вошел в спальню Водолея. Там на громадной кровати спал мой маленький Фрэнки.

Так начались отношения, длившиеся четырнадцать лет.

* * *

Как-то раз мы с Фрэнки возвращались домой очень поздно, и когда подошли к моей квартире, то увидели, что окошко над парадными дверями выбито, а изнутри доносится голос Трумэна Капоте, взвизгивавшего от волнения. Мы вошли.

В квартире были Трумэн Капоте, Гор Видал и женщина-полицейский (их в те времена называли "грудастый отряд"). По всей видимости, Трумэн и Гор, в то время еще дружившие, напились и вломились через окно, чтобы дождаться меня и Фрэнки.

Дама из грудастого отряда проезжала мимо на патрульной машине, как раз когда те лезли в окно. Она последовала за ними в квартиру и в данный момент обыскивала помещение на предмет возможных наркотиков, а Гора и Трумэна задержала за взлом и проникновение в чужой дом.

В спальне она обнаружила несколько пачек секонала и подняла большой шум. (В те дни я еще принимал снотворное только время от времени, и исключительно перед сном.)

Фрэнки и мне удалось несколько ее успокоить, чтобы избежать ареста Трумэна и Гора. Изъяв секонал в качестве наркотика, она, рассерженная, удалилась.

В начале декабря "Лето и дым" еще шел в "Музыкальном ящике", когда мы с Фрэнком и Полем Боулзом отплыли на итальянском лайнере "Вулкания" - самом очаровательном корабле, на котором мне доводилось плавать. У каждой каюты первого класса был свой, индивидуальный сектор палубы. Там я завтракал и работал по утрам, пока Фрэнки спал в каюте - он всегда спал долго и был "совой", когда был здоров.

Мои сексуальные притязания на него были чрезмерными. В его койку в нашей каюте я залезал каждый вечер. Сознавая свою сексуальную невоздержанность со всеми ее последствиями, я начал подозревать, что что-то происходит между Фрэнки и Полом Боулзом. Естественно, между ними не было ничего, кроме дружбы - ну, разве только еще общий интерес к некоторым производным конопли, как у многих "избранных" в те годы. Боулз попросил меня прочитать его рассказ, с названием которого через год или два вышел сборник. Назывался рассказ "Деликатная жертва", и он шокировал меня. Это может показаться странным, я знаю. Полу тоже было непонятно, как это я, опубликовавший "Желание и чернокожий массажист", могу быть шокирован "Деликатной жертвой". Это чудесная проза, я знаю, но я отсоветовал ему публиковать ее в Штатах. Дело в том, что мои шокирующие истории были опубликованы в дорогом частном издательстве "New Directions" и никогда не появлялись на книжных прилавках.

Если не считать всего этого, то путешествие было необыкновенно приятным. На "Вулкании" подавали замечательную еду. Мы посещали очаровательный бар, оформленный в китайском стиле. Был шторм, от него у Фрэнки началась морская болезнь, что мне показалось очень веселым.

Мы приплыли к берегам Гибралтара, и там впервые встретились с женой Пола - Джейн Боулз, которую я считаю самой утонченной писательницей Штатов. Можете думать, что это дико, но я убежден в этом. У нее уникальная чувствительность, более привлекательная даже, чем у Карсон МакКаллерс. И она была просто очаровательной, полной юмора, любви и странных трогательных приступов страха, которые я сначала принимал за игру, но скоро понял, что они были совершенно искренними. Только я не хочу сказать - прости, Господи - что и игра не бывает иногда искренней, подлинной.

* * *

Яркое воспоминание из другого времени.

Где-то в начале шестидесятых Фрэнки начал терять жизненные силы и стал невеселым. Я, конечно, связывал это с наркотиками, не допуская даже мысли, что он может заболеть.

Но Фрэнки знал, что нездоров, и вернулся из Ки-Уэста в Нью-Йорк для медицинского обследования. Примерно в это же время - из-за потери им охоты к сексу со мной - я сблизился с молодым новоорлеанским проститутом, известным как Дикси Докси, вполне заслужившим эту кличку. Он был очень красивым светловолосым парнем лет двадцати двух, с гладкой кожей и соблазнительным задом, который он охотно подставлял.

Когда Фрэнки вернулся после медицинского обследования, мы с Дикси Докси жили в шикарном отеле на Ки-Би-скейн, ведя образ жизни Райли. Первый полный вариант "Игуаны" как раз шел в Коконат-Гроув, неподалеку. Фрэнки каким-то образом узнал, что мы были там, и неожиданно приехал, как раз тогда, когда Дикси Докси - совершенно пьяный - прогуливался у бассейна в темно-красных нейлоновых плавках.

Фрэнки посмотрел на него с презрением. Дикси Докси считал, что я на его стороне, и нисколько не смутился.

Не стоит говорить, что Фрэнки уже на следующий день вернул меня домой, в Ки-Уэст, а этого блондина я больше никогда не видел. Но в сексуальном отношении я продолжал вести себя бесстыдно.

"Игуана" шла всего две недели. Я пригласил молодого режиссера, Фрэнка Корсаро, который прошлым летом в Сполето ставил ее более ранний вариант, приехать в Ки-Уэст вместе с приятным и представительным парнем, игравшим в пьесе одного из любовников Мэксин. Парень делал вид, что умеет водить машину, но немедленно стало ясно, что ничего он не умеет, машину бросало из стороны в сторону, и за руль пришлось сесть мне, хотя у меня и нет водительских прав.

Фрэнки сам был увлечен этим парнем, и в нашу первую ночь в Ки-Уэсте не поднялся наверх, в постель. Он сидел внизу на диване и курил - может быть, я был не совсем прав, думая, что он ждал шанса выманить парня из спальни, находившейся внизу, и приписал ему свои желания.

Моя ревность достигла состояния ярости. Улегшись наверху спать и немного поволновавшись, я слетел вниз - Фрэнки все еще сидел на диване, как Лорелея.

- Марш в постель, - заорал я. - Я знаю, зачем ты тут расселся! Можешь не бояться, что я буду приставать к тебе сегодня - я вообще не дотронусь до тебя!

Фрэнки пожал плечами и поднялся со мной наверх, и скоро похрапывал, а я лежал без сна до рассвета.

Наши отношения с Лошадкой продолжали портиться, периоды примирения сокращались. Он мне никогда не отказывал, но создавал такую атмосферу, что я, со своей гордыней, почти не мог идти на компромисс.

Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле в Саут-Бич.

Я едва был с ними знаком, но, толкаемый распутством, провел с ними целый день и начало вечера - сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.

Фрэнки приготовил ужин - или еще готовил его - когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся в нашем патио за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, снова едва не попав в цель, потом салат, а потом - полный до краев кофейник

Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошел садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде.

В этот период Фрэнки начал таинственным образом терять энергию и вес. Ему еще раз пришлось поехать в Нью-Йорк на медицинское обследование, и так случилось, что во время его отсутствия мне из Майами позвонил талантливый молодой художник, которого я встретил около года назад в Танжере - сообщить, что он вернулся - и я велел ему немедленно приехать ко мне в Ки-Уэст.

Он появился той же ночью, и мы вместе провели несколько невинно-идиллических весенних дней. Я в то время и сам немного рисовал, не очень хорошо - чтобы отвлечься от писания. Одаренный молодой художник из Танжера работал с одной стороны патио, я - с другой. Он рисовал меня - великолепный полуабстрактный портрет до сих пор висит в гостиной дома в Ки-Уэсте - а я рисовал воображаемого мальчика в обтягивающих розовых брюках, с гитарой в руках.

Так это все и продолжалось, пока однажды к нам на ужин не заглянул один из друзей Фрэнки. После ужина мы с художником были в доме, а друг оставался в патио. Я не ложился с художником в постель, но в тот вечер мы выключили свет в гостиной и легли рядом на длинном диване, обнимались и обменивались долгими поцелуями.

Приятель Фрэнки внезапно вошел в дом и увидел все происходящее, после чего срочно позвонил Фрэнки в Нью-Йорк, в больницу, где тот обследовался.

Фрэнки внезапно, без предупреждения, явился домой.

В первый вечер дома он отказался есть и не произнес почти ни одного слова. Он сидел в углу гостиной, как будто под действием кайфа, а его большие глаза мрачно следили за мной и за художником. Мы болтали, как могли, под этим испытующим взглядом.

И тут Фрэнки взорвался.

Как дикая кошка, он перепрыгнул через всю комнату и схватил художника за глотку, мне показалось, что он уже задушен - и это когда я был уверен, что Фрэнки находится в состоянии депрессии!

Я схватил телефонную трубку и позвонил в полицию, сказав им, что в доме творится что-то ужасное.

Фрэнки отпустил художника. Через несколько минут прибыли полицейские.

- С мистером Мерло не все в порядке, - сказал я им. - Я думаю, ему лучше провести ночь у кого-нибудь из друзей.

Копы отнеслись к этому случаю с редким для их профессии пониманием.

Все копы Ки-Уэста обожали Фрэнки - как и все население острова, я думаю. По-моему, Фрэнки мог баллотироваться в мэры Ки-Уэста и победил бы с большим отрывом.

Фрэнка отвезли к одному из его друзей. Вернулся он на следующее утро.

Именно в этот день между мной и Фрэнки произошел настоящий разрыв. Не говоря ни слова, я упаковал свои бумаги и сложил их в машину. Туда же сел художник. Фрэнки молча сидел на крылечке с Леонсией, нашей верной экономкой - столь же молчаливой. Но когда завелся мотор, Фрэнки сорвался с крыльца.

- Ты покидаешь меня, не пожав мне руку? После четырнадцати лет?

Я пожал ему руку. И мы с художником уехали. Я вел машину очень плохо, ее так болтало на Океанском шоссе, что художник от страха сжался в комочек. Но в Коконат-Гроув мы приехали без аварий. Остановились в каком-то ужасном мотеле. На следующий день - накануне вечером натрахавшись так, что уснули без снов - мы пообедали с Марион Ваккаро, и я сказал ей, что ушел от Фрэнки.

Художника мне было не вынести - он готов был заниматься сексом, не переставая - и через несколько дней я предложил ему продолжить свой путь до Сан-Франциско, заплатив за портрет, оставленный в Ки-Уэсте, и обеспечив тем самым средствами на дорогу. Затем я вернулся в свою нью-йоркскую квартиру на Восточной шестьдесят второй, 134, и жил в ней в одиночестве один или два месяца.

Примерно в это время у меня начался флирт с одаренным и красивым молодым поэтом. Он жил с другим поэтом, много старше себя, и между ними все пошло наперекосяк с тех пор, как его друг начал заливать свое потрепанное временем тщеславие большим количеством спиртного. Выпив, он первые часы бывал веселым и приветливым; потом становился угрюмым; потом кидался на все, как старый лев, посаженный в клетку, будучи не в состоянии с ней примириться.

Одаренный молодой поэт - имя его я должен скрыть - вынужден был по несколько раз в неделю прятаться у меня. Как вы уже поняли, я довольно легко влюбляюсь, а это легче легкого, когда объект любви - рядом, на все и всегда готовый.

Расположить все события в строгой хронологической последовательности мне трудно. Могу только сказать, что роман с поэтом начался после "Ночи игуаны", и, конечно, после моей ссоры с Фрэнки.

В конце весны не то 1961, не то 196 2 года мы с молодым поэтом полетели в Танжер и сняли там симпатичный маленький домик на берегу моря.

Лето было очень трудным, и для меня, и для моего спутника. Несмотря на волнения, связанные с разрывом с Фрэнки, и несмотря на очарование беленького домика и молодого прекрасного поэта, меня мучили внутренние страдания, самым объяснимым из которых была неспособность разговаривать с людьми. В Танжере тем летом бурлила светская жизнь. Красота моего спутника делала нас желанными гостями. Но на всех коктейлях и ужинах я сидел, погруженный в редко прерываемое молчание. Даже с молодым поэтом я почти не общался - только в постели.

Он относился ко мне с нежностью и пониманием. Помню одну долгую дождливую ночь.

Он сказал мне: "Дождь - самая чистая вода".

Мы открыли ставни и высунулись из окна, ловили в пригоршни дождевую воду - и оскверняли ее виски.

Моменты святого причастия...

Однажды я был один с Джейн Боулз и сказал ей: "Джейн, я больше не могу говорить".

Она подарила мне одну из своих быстрых улыбок и ответила: "Теннесси, ты никогда и не был разговорчивым".

По каким-то причинам - может быть, потому что я вынужден был засмеяться, а смех всегда успокаивает - этот ответ на мою испуганную исповедь принес мне на какое-то время облегчение.

(Это время в Танжере я описал в стихотворении "Безмолвное лето", впервые опубликованном в журнале "Antaeus".)

Весь этот период я работал над "Молочным фургоном", поэтому здесь уместно будет вставить историю этой пьесы, имевшей более драматическую судьбу вне сцены, чем на ней, и так болезненно отразившую углубляющиеся тени моей жизни - и как человека, и как художника.

Все время говорят, говорят, говорят, что мои работы - слишком личностные; а я настойчиво парирую это обвинение, утверждая, что любой настоящий труд художника должен быть личностным, прямо или косвенно, должен отражать - и отражает - эмоциональное состояние своего создателя.

Поздней весной 1962 года Фрэнки приехал на Манхэтген; я так боялся увидеть его, как боялся Санто после неистовств 1947 года. Через посредников я слышал, что Фрэнки, остановившийся в отеле "Дувр", настаивает на встрече. Я передал ему, что соглашусь - но только в присутствии Одри Вуд.

Во время всего этого периода "развода" Фрэнки продолжал получать от меня деньги и никоим образом не испытывал финансовых затруднений, владея десятью процентами "Кошки", "Татуированной розы* и "Каминореал". Странно, но я не помню, сколько именно составляло его недельное содержание; мне кажется, что примерно сто пятьдесят долларов. И ему не приходилось "зарабатывать на жизнь".

Встреча произошла в присутствии Одри в квартире на Шестьдесят шестой улице. Фрэнки вел себя, как умел только он: достойно, спокойно, но не скрывая боль и замешательство из-за нашего отчуждения. Миссис Вуд была, как всегда, холодно дипломатична.

Когда она ушла, я настоял, чтобы Фрэнки ушел вместе с ней. Все, о чем удалось договориться - что Фрэнки будет получать свое содержание, и что наш "развод" окончательный.

Через десять минут после того, как они ушли, Фрэнки позвонил мне по телефону и сказал, что был совершенно не в состоянии говорить в присутствии Одри и что он возвращается, чтобы поговорить наедине.

- Ну нет, - сказал я ему. - Если тебе есть о чем поговорить, встретимся в баре за углом.

Во время встречи в баре, насколько я помню, я продолжал упорствовать. Помню, что постоянно твердил ему: "Фрэнк, я хочу, чтобы моя доброта вернулась".

Он смотрел на меня молча и с пониманием.

Что я имел в виду? Он, кажется, понимал, но я уже не уверен.

Он ушел; я один вернулся в свою квартиру. А вскоре молодой поэт - я буду называть его Ангелом - улетел вместе со мной в Танжер...

Когда в начале осени мы вернулись на Манхэттен, мне из Коконат-Гроув позвонила Марион. Она сообщила, что у нее для меня очень плохие новости: ей позвонил Фрэнки, он едет в Манхэттен на операцию, у него рак легких.

Он уже купил билеты на самолет, будет лежать в Мемориальном госпитале, а операция планируется на один из ближайших дней.

Позже я узнал, что Фрэнки со своим близким другом Дэном Стиррапом и с кем-то еще сидел в кафе на открытом воздухе в Ки-Уэсте, внезапно наклонился вперед, и у него изо рта потекла кровь. Он пошел к врачу, ему сделали рентген и обнаружили затемнения в легких.

Мною овладело раскаяние.

Фрэнк Мерло, Элиа Казан, Теннесси и Чарльз Фельдман на съемках фильма Трамвай Желание. 1951г.

Я и не предполагал, что так сильно любил Фрэнки все это трудное время в начале шестидесятых - как любил его и раньше. Любовь была больна - но сильна, как прежде. Я посетил его в госпитале за день до операции; он отнесся по-деловому к тому, от чего я просто сходил с ума.

Мемориальный госпиталь - это онкологическая больница Нью-Йорка, само пребывание в нем является подтверждением болезни.

Я говорил, что Фрэнки непрерывно курил? Не меньше четырех пачек в день.

Операцию провели, и на следующий день я приехал повидаться с Лошадкой в послеоперационной палате - он был почти без сознания и едва смог прошептать несколько слов.

Я сидел у кровати и сжимал его руку, пока меня не предупредили, что время посещений закончилось. После этого я навещал его каждый день до выписки.

А потом - сразу после выписки, или, может быть, после операции - я позвонил его врачам, и мне сказали, что рак у Фрэнки - неоперабельный. Он расположен непосредственно у сердца и слишком разросся, чтобы операция могла принести пользу. Поэтому его разрезали и просто зашили - что-то в этом роде.

- Сколько? - спросил я.

Ответ был - шесть месяцев.

Я повесил трубку и разрыдался. Со мной кто-то был - поэт Ангел, наверное - и попытался меня успокоить.

Сразу после выписки Фрэнки улетел в Ки-Уэст - один. Там он занял маленький домик, расположенный во владениях одного своего друга-писателя, который, как я подозревал (скорее всего, ошибочно), имел с ним тайную связь.

Это был маленький, но симпатичный деревянный коттедж.

Я последовал за ним.

Фрэнки не осознавал, что операция даже не была проведена, и в свои последние месяцы демонстрировал, что считает себя полностью выздоровевшим. Я помню, как он дико отплясывал в одном из ночных заведений Ки-Уэста - но кончив танцевать, готов был рухнуть.

Я купил ему телевизор в его дом на Бейкер-лейн. Джиджи, наша собака, была с ним - они были неразлучны. А потом он привязался к маленькой обезьянке, купленной мной в Нью-Йорке - нервному существу с очень плохим характером, которому я дал очень подходящее имя - Существо. Я не знаю, почему эта обезьянка так прилепилась к Фрэнки. Меня она не любила.

Однажды я посадил Существо в клетку и отвез к Фрэнки, сказав: "Пусть она побудет у тебя, увидишь, как ты в ней разочаруешься".

Я по-прежнему считаю, что она нравилась мне, потому что я еще не встречал животного, которое бы мне не нравилось...

Поздно вечером в тот же день Фрэнки позвонил мне почти в истерике. Он выпустил Существо из клетки, и она исчезла.

Вечер был истрачен на бешеные поиски Существа. Через два или три часа я отказался от розысков, но Лошадка продолжал искать. Где-то ближе к полуночи или на следующее утро Фрэнки снова позвонил.

Снова весь в истерике.

- Она вернулась, она вернулась! - кричал он.

-ЧТО?

- Она только что выползла из-под кровати - это единственное место, где мы ее не искали, а она все время была там.

И он начал плакать...

Через несколько недель я попросил Фрэнки вернуться домой на Дункан-стрит. Я боялся, что он откажется, потому что Ангел все еще жил со мной, но он не возражал.

Фрэнки занял нашу старую спальню наверху, мы с Ангелом поселились внизу.

Я мог видеть, как быстро он начал таять, и мог видеть, как отчаянно пытается это скрыть - и от себя, и от других. Он притворялся изо всех сил.

Писатель, друг Фрэнки, сказал мне: "Не знаю, на самом деле ли он думает, что у него удалили раковую опухоль, или это самой большой самообман всех времен!"

Шесть месяцев, которые хирурги обещали Фрэнку, прошли, он прожил это время, все слабея и слабея, но не поступившись ни каплей своей гордости. Его, кажется, раздражало, что я так долго оставался этой весной в Ки-Уэсте - практически до середины мая. Дело было не в Ангеле - поэт вел себя с ним просто замечательно; но Фрэнки обращался с Ангелом так, как будто того не существовало - что в то время было похоже на правду - я имею в виду - не было в моем сердце.

Фрэнку не нужны были свидетели его угасания - по крайней мере, такие близкие, как я. Поэтому в середине мая мы с Ангелом полетели на север и сняли домик в Нантакете. Как только мы поселились там, я позвонил Фрэнки и попросил его на лето присоединиться к нам.

К моему удивлению, он согласился.

Я отправился на материк, чтобы встретить его. Была глубокая ночь. Не по сезону холодный ветер дул с океана. Так получилось, что мы опоздали на рейсовый пароход до Нантакета. Я нанял небольшой катер, чтобы он переправил нас - Фрэнки, Джиджи и меня. Холодный ветер тем временем стал ледяным. Фрэнки прижал к себе Джиджи и сидел молча во время этого показавшегося мне бесконечным плавания.

Сразу же стало ясно, что переселение в Нантакет пользы не принесет. Маленький коттедж Фрэнку не понравился - как и мне, но в отличие от меня он почти не мог из него выходить, разве только поесть, если можно назвать едой те крошки, что он мог проглотить. Мне кажется, мы не прожили там и недели. Он вернулся на Манхэттен, и с этого момента у него начались постоянные поездки между Восточной шестьдесят шестой и Мемориальным госпиталем. Рак распространялся неумолимо и быстро, от органа к органу. Фрэнки почти ничего не ел, и его вес упал до сорока пяти килограммов.

Один раз, когда я привез его в госпиталь на кобальт, эту страшную процедуру, которая дочерна выжгла ему грудь, доктор сказал мне: "Все, что мы можем - это увидеть, какой орган следующим поразит рак".

Я отправил Ангела в Ки-Уэст, и мы с Фрэнки остались одни. Он занял спальню, а я спал на длинном диване в узком кабинете.

И каждую ночь - это особенно больно вспоминать - я слышал, как он запирает двери в спальню. Считал ли он, бедняжка, что я был способен войти к нему и использовать его отощавшее до костей тело для получения сексуального удовольствия? Едва ли. Тогда почему он запирал двери?

Думаю, что делал он это автоматически; наверное, считал, что запирается от смерти.

Ночью мой сон, и без того чуткий, прерывался взрывами его кашля, слышными даже сквозь стену - а я не осмеливался даже окликнуть его.

Начало пятидесятых

Сегодня произошло событие, чрезвычайно важное для моей профессиональной жизни: вчера в Нью-Йорк прибыла из Канады Женевьева Бюжоль, она сообщила Билли Барнсу и Питеру Гленвиллу, что берет на себя главную женскую роль в "Крике"; сегодня вечером она улетает в Монреаль, и для окончательного подтверждения Билл будет звонить ей туда.

Когда мы встретились с ней сегодня на квартире Билла, я увидел живую Клер. При встрече я воскликнул: "Вы прекрасны! И слегка тронуты!"

Конечно, ее ответ - невысказанный - мог бы быть такой: "А вы безобразны и совершенно безумны".

Что есть, то есть...

После этого я схватил свой новый красивый костюм, устроил представление - и повез Канди Дарлинг к Сарди. Ее появление, конечно, произвело фурор. Нам дали один из "призовых" столов, и вскоре к нам присоединились трогательный молодой писатель Нельсон Лайон и красивая девушка - его издатель. Я сказал Лайону: "Вы начинаете ту карьеру, которую я завершаю". Я имел в виду, что завершаю собственную карьеру, а не его - давайте проясним сразу. Мы развезли дам по их домам - Канди к Церкви Христианской Науки, а девушку-издательницу куда-то к Восточным шестидесятым или семидесятым - а Лайона я пригласил в свой "викторианский люкс" выпить на посошок, и он оставался со мной, пока я не проглотил свой нембутал. Он очень красив, но мое поведение было фантастически сдержанным.

Последние дни Фрэнки мне вспоминать тяжело и грустно. Но в сердце моем навсегда останутся сила его духа и несломленная гордость.

Из Ки-Уэста прибыл Стиррап; еще один близкий друг Фрэнки, Эль Слоан, тоже проводил с нами почти целые дни. Болезнь пожирала Фрэнка с ужасающей силой. Стиррап умолял Фрэнка, чтобы тот составил завещание - Фрэнки продолжал игнорировать эти несколько неуместные предложения и упорно продолжал цепляться за жизнь. Каждое утро около полудня они с Джиджи выходили из хозяйской спальни и усаживались рядышком на двойное кресло перед телевизором, с одинаковым стоическим выражением лиц и с почти одинаковой болью в глазах.

Мне кажется, они сидели так почти целыми днями, только Джиджи приходилось изредка выходить на балкон по зову природы.

А потом - неожиданно для меня - он вновь собрался ложиться в Мемориальный госпиталь. Когда Фрэнк одевался, я вошел в комнату, чтобы помочь ему, но он отверг помощь. Он снял халат. Его тело, в недалеком прошлом - тело маленького Геркулеса, стало похоже на скелет воробья.

Когда мы вошли в приемный покой Мемориального госпиталя, он в первый раз был не в силах дойти до своей палаты и согласился на инвалидное кресло. Его положили - и это самое страшное - в палату, где все пациенты подверглись операции по поводу рака мозга. Когда я смотрел на них, меня охватывал ужас. Я умолял его не оставаться в этой палате, а лечь в одноместную. Он ответил резко: "Для меня это уже не имеет никакого значения, мне лучше остаться с ними".

Он часто ложился в госпиталь и выписывался из него, и я не помню точно, было ли это в последний раз.

Так случилось, что эти события совпали с премьерой второго варианта "Молочного фургона" в театре Бартера в Абингдоне, штат Вирджиния. Пьеса была поставлена с Дональдом Мэдденом, блестящим исполнителем роли Кристофера, и с Клер Люс, красивой, но не подходящей для роли Гофорт, режиссером Адрианом Холлом, сценография была Бобби Соула.

На премьеру прилетела Одри Вуд. Реакция публики была загадочной - скорее даже апатичной.

На следующий день мне позвонил Эль Слоан и сказал, что у Фрэнки дело, без сомнения, пошло к самому худшему. Он описал мне его состояние, и я сказал: "Он умрет в четверг. Я немедленно вылетаю". И вылетел еще до появления рецензий на постановку в Театре Бартера. Утром сразу же я посетил Фрэнки. Он дышал через кислородную маску, баллон с кислородом стоял у кровати. Я остался с ним на весь день, и этот день был страшным. Фрэнк не мог оставаться в кровати больше одной-двух минут - потом сползал с нее и на пару минут усаживался в кресло. Потом снова вскарабкивался на кровать.

- Фрэнки, постарайся полежать спокойно. - Я очень возбужден сегодня - устал от посетителей.

- Фрэнки, ты хочешь, чтобы я ушел?

- Нет. Я привык к тебе.

Во время моего дежурства в этот день его перевели из общего отделения в персональную палату - которую он принял за палату для умирающих.

Случилось то, что я никогда не смогу простить Мемориальному госпиталю. Переведя Фрэнка в палату, баллон с кислородом они перенесли только через полчаса; все эти бесконечные полчаса он дышал, как рыба, вытащенная из воды.

Когда принесли баллон, и Фрэнки сказал: "Я привык к тебе", он лег на бок, повернувшись спиной ко мне. Эти слова едва ли можно было толковать как признание в любви, но прямо выражать свою любовь ко мне Фрэнк мог только по междугороднему телефону...

Он молча лежал на боку. Я подумал, что он уснул, подождал немного и тихонечко вышел.

По дороге домой я решил, что дело зашло слишком далеко. Я пошел в приемную своего врача, доктора У. Дж Ван Стейна, и почти в истерическом состоянии рассказал ему, в какой кошмар превратились последние дни Фрэнка в Мемориальном госпитале. Ван Стейн вколол мне успокоительное и сказал: "Я позвоню врачу Фрэнка".

Вечер я провел не дома, и моя истерия приняла новый оборот. Я с какими-то друзьями напился в гей-баре и явился домой около одиннадцати. Когда я вошел, раздался телефонный звонок. Звонил самый близкий друг Фрэнки. Он звонил, чтобы сообщить мне, что Фрэнки не стало. Сделал он это очень гуманно.

- Теннесси, мы потеряли его. Это случилось несколько минут назад. Сестра сделала ему укол, он вздохнул, сел, тут же упал на подушки и скончался еще до того, как дежурный врач успел добежать до него.

Сейчас я уже не могу анализировать свою первую реакцию. Думаю, что это было облегчение - от того, что его и мои муки кончились.

Его - да. Мои - нет.

Я был на пороге самого страшного периода в моей жизни. Начинался он постепенно.

Пока Фрэнк не заболел, я был счастлив. Он обладал даром творить жизнь, а когда он ушел, я не мог примирить себя со своей жизнью. У меня началась семилетняя депрессия.

Вся семья Фрэнки прибыла из Нью-Джерси в похоронную контору Кэмпбелла. Фрэнки положили в гроб. Его старшая сестра Анна - замечательная женщина - сказала мне: "Подойдите, коснитесь его руки".

Я послушался ее с чувством ужаса. Он выглядел умиротворенным, серьезным и величественным. Но касание его руки, положенной на грудь - такой мертвой и такой холодной - повергло меня в шок. Были проведены две похоронные службы: одна, организованная семьей - в католической церкви, вторая - у Кэмпбелла. На эту службу я пригласил всех многочисленных друзей Фрэнки по театру, а своего кузена, преподобного Сидни Ланира, попросил отслужить, как он служил на похоронах Дайаны Барримор три года назад.

Первой - по праву - была проведена служба по католическому обряду, очень красивая служба с высокой заупокойной мессой.

Потом тело Фрэнки было возвращено в похоронную контору Кэмпбелла для второй службы. Большая капелла была полна. Перед самой службой я велел переложить Френки в другой гроб, потому что мне не нравилась ни розовая стеганая обивка, ни светлый цвет дерева. Его переложили в более красивый гроб с простой белой атласной обивкой.

Я не смог поехать на кладбище после службы и с Казаном и его женой Молли вернулся в свою квартиру. Я делал вид, что держусь, но заметил взгляды, которыми они обменивались. Они знали, что я потерял опору своей жизни.