(...) Эрик Сати был неописуемым человеком. В том смысле, что его невозможно описать. Отец его был уроженцем Онфлера, мать родом из Шотландии. Онфлер наградил его тем же духом, каким проникнуты истории Альфонса Алле: в них скрыта поэзия, и они не имеют ничего общего с глупыми расхожими анекдотами.

От шотландских же предков ему достались невозмутимость и эксцентричность.

Внешне Сати был похож на заурядного чиновника:

бородка, пенсне, котелок и зонтик.

Эгоист, фанатик, он не признавал ничего, кроме своей догмы, и рвал и метал, когда что-нибудь противоречило ей. Эгоистом он был, потому что любил только свою музыку. Жестоким, потому что защищал свою музыку. Фанатиком, потому что вечно шлифовал свою музыку. Но его музыка была хрупкой. А значит, и в нем была хрупкость.

В течение нескольких лет Эрик Сати приходил по утрам на улицу Анжу и усаживался у меня в комнате, не снимая пальто (на котором никогда не было ни пятнышка), перчаток и шляпы, надвинутой до самого пенсне, и сжимая в руке зонтик. Другой рукой он прикрывал рот, кривившийся, когда он говорил или смеялся. Он шел пешком из Аркея. Там у него была маленькая комната, где после его смерти, погребенные под слоем пыли, обнаружились все письма его друзей. Ни одно из них не было распечатано. (...)

В то время, когда все были одурманены музыкальными парами, Сати, признавая гений Дебюсси и боясь поддаться его деспотизму (они были приятелями и всю жизнь ссорились и мирились), отвернулся от его школы, обратился к Schola Cantorum и стал тем чудаковатым Сократом, каким явился нам при первом знакомстве.

Он обломал, отскоблил, обточил себя в этой школе, выковал свое собственное оружие и прорыл узкое русло, по которому устремилась его мощная творческая сила.

А освободившись, он мог над собой смеяться, дразнил Равеля; и, втайне смущаясь, придумывал для своих произведений, которые превосходно исполнял Рикардо Винь-ес, такие причудливые названия, что их одних было бы довольно, чтобы отпугнуть стадо дураков.

Таков уж он был. Конечно, куда приятнее млеть в волнах Вагнера или Дебюсси. Но мы нуждались в строгом порядке, как бы странно он ни выглядел. Каждому времени приходится преодолевать соблазны. В "Петухе и Арлекине" * я отрекся от соблазнов "Весны священной". А позднее сам Стравинский был решительнее нас всех в отречении.

Эрик Сати был моим наставником. Радиге - экзаменатором. Соприкасаясь с ними, я видел свои ошибки, хотя они и не указывали мне на них, и если не мог их исправить, то, по крайней мере, знал, в чем ошибся...

Из книги "Бремя бытия", 1947

Эрик Сати может служить примером для любого художника. И урок его далеко не исчерпан. Он никогда не позволял себе прибегать ни к сомнительному сладкозвучию, ни к сокрушительной силе. Никогда не слушал никаких сирен, кроме тех, что пели в его груди. Всегда залеплял уши воском. Как мудрый Улисс, привязывался к мачте.

Во времена торжествующего импрессионизма в музыке он сохранил свою линию - и не гляделся при этом в зеркало, как женщина, боящаяся потерять свою стройность. Это была линия его души, простой и возвышенной. Он лелеял ее незаметно, следил за ней, начищал ее до блеска, точно так же как все время тер руки пемзой, считая, что одной воды мало.

Он вылизывался, словно кошка, и эгоизм, которым он отгораживался, был подобен ее нежной и чистой шкурке. Словно кошка бархатной лапкой, разматывал он клубок своей чудесной, насмешливой, таинственной музыки.

В "Сократе" есть такие места, что начинаешь думать:

уж не птица ли сочинила эту музыку?

Она слишком проста для слуха, привыкшего к пряным созвучиям. Вот в чем беда. Сати не надевает на свой гений ни нарядного платья, ни украшений. Его гений является обнаженным, и в этом нет никакого бесстыдства. Нагота - высшее целомудрие музыки Сати.

Влиянием этого замечательного человека отмечена наша молодость, благодаря ему мы избежали многих ловушек и обошли не один капкан.

Правда, никто из нас не смог достигнуть совершенства, прозрачности этого мудреца, не признававшего компромиссов.

Я горжусь тем, что всегда почитал его, мирился со всеми скачками его загадочного характера; тем, что сразу, едва узнав, оценил по достоинству. Когда Россини спросили, кто самый великий из всех композиторов, он сказал: "Бетховен".- "А Моцарт?" - "Вы же спросили, кто величайший, но не спрашивали, кто несравненный",-ответил он.

Из книги "Мои священные чудища", 1979