ПОЭТ И АМАЗОНКА

На лето - 1932 года - опять не удалось уехать: не было денег. "Обернулись прорехами - все моря!.. Обернулось нам море - мелью: Наше лето - другие съели! С жиру лопающиеся..." - писала Цветаева в стихотворении, исполненном презрения к "богатым". Принимая помощь от других, менее нищих, нежели она сама, она считала это не подаянием с их стороны, а долгом. То была "истина в последней инстанции": высшая правда поэта, праведность существования, оправданность его. Время проходило в немилом сердцу Кламаре. Изредка в печати мелькало имя Цветаевой - участницы литературных собраний. Но они, так же как теоретизирования в тетради, не могли все же полностью вывести душу из состояния усталости, некоего отупения. С Николаем Гронским напрочь "остыло" уже почти два года назад. Текла томительная, исполненная забот, хлопот и работы череда дней, усыпляющая чувства.

"Душе, чтобы писать стихи, - писала Цветаева, - нужны впечатления. Для мысли впечатлений не надо, думать можно и в одиночной камере - и, может быть, лучше, чем где-либо. Чтобы ничто не мешало (не задевало). Душе же необходимо, чтобы ей мешали (задевали). потому что она в состоянии покоя не существует... (Что сказать о соли, которая не соленая... что сказать о боли, которая не болит?..) Покой для души (боли) есть анестезия: умерщвление самой сущности".

Но пути поэта неисповедимы...

12-м и 14-м августа датировано большое письмо к Саломее Андрониковой-Гальперн, уже столько лет материально поддерживавшей Цветаеву. После семилетнего "бытового" приятельства, после множества всяческих просьб и прозаичнейших напоминаний об "иждивении", после вежливых и слегка лицемерных выражений желания повидаться, внезапно -

"...видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: где же я была все эти годы, раз так могла ее любить... Вы были окружены, мы были разъединены какими-то подругами (почти - греческий хор)... У меня чувство, что я видела во сне Вашу душу. Вы были в белом, просторном, ниспадавшем, струящемся, в платье, непрерывно создаваемом Вашим телом: телом Вашей души..."

Этот образ: белое женское видение, пригодилось Цветаевой через несколько месяцев. В ноябре-декабре 1932 года она создала на французском "Письмо к Амазонке". Трактат - размышления - лирика - философия - психология, - многое соединилось в этом небольшом очерке.

Но здесь - отступление.

В руки Марины Ивановны попала книга под названием "Мысли Амазонки", принадлежавшая перу поэтессы и эссеистки Натали Клиффорд-Барни, знаменитой в литературных кругах пятидесятишестилетней парижской "Сафо". Женщина неугасимого духа, как писал о ней современник, она выше всего ставила право вольно и счастливо распоряжаться своей жизнью, перевернула общепринятые нормы, была абсолютно свободна от условностей. Не лишившаяся и в старости способности испы тывать счастье любви (не ограничивать любовь сексом - был ее девиз), умевшая подчинять себе подруг, предельно раскованная, ставшая при жизни почти легендой, - такова была эта Амазонка - как ее в самом деле и называли, - эта Лорелея (прозвище, заслуженное благодаря красоте белокуро-золотистых волос), "принцес са", "обольстительница" и, наконец, - "Ларошфуко в юбке". Последний "титул" Натали Барни получила после выхода первого издания "Мыслей Амазонки", еще в 1918 году. Цветаева, по-видимому, только что впервые прочитавшая книгу, решила откликнуться на нее в печати - очередная попытка пробиться к французскому читателю.

В начале своего "Письма..." она упоминает о "белом видении", давшем ей книгу, имея в виду саму Барни; примечательно, что, по воспоминаниям современников, писательница любила (правда, особенно в молодости) белые одеяния - и, видимо, такою и предстала перед цветаевским взором, - где и когда - нам пока неизвестно. Здесь интересно, однако, другое.

"Вы были в белом, просторном, ниспадавшем..." - писала Цветаева, как мы помним, Саломее Андрониковой. Можно предположить, что сон, вызвавший то ав густовское письмо и разбудивший подсознательные и дремавшие эмоции, послужил Цветаевой в какой-то мере толчком к работе над новой вещью в прозе. Дело, разу меется. заключалось не в совпадении "белых одежд", а в эмоциональной настроен ности, в чувствах-раздумьях, вызванных книгой Барни и как бы "ускоренных" сном, в данном случае оказавшимся вещим.

Увы, нам, повторяем, почти ничего не известно о знакомстве Цветаевой и Барни; мы не знаем, бывала ли она в парижском доме Барни на улице Жакоб, 20, где по пятницам, после четырех пополудни, распахивались двери ее салона и где бывали Г. Аполлинер, О. Роден, Э. Эррио, А. Франс, П. Валери, А. Жид, А. Дункан и мно гие другие... Знаем лишь, что Цветаева не осталась равнодушной к "Мыслям Ама зонки" - книге афоризмов, "формул", сентенций и парадоксов - от проницательных до случайных, от тонких до... непристойных, но неизменно рискованных и смелых; Натали Клиффод-Барни ничего не стеснялась и ни в чем не раскаивалась.

О чем она рассуждала? О мужчинах и женщинах; об отношениях между полами; о браке; о детях; о старости; о "нарциссизме" и садизме; о Боге; о "холостячках"; о "философии склонностей" - и прочем, и прочем... Вероятно, Цветаева не прошла мимо таких, например, афоризмов: "Это катастрофа - быть женщиной", "Идем к любви, как идут на смерть", "Любовь к невозможному создает любовь", "Ее (любви) удовольствие - падение вверх". И таких, как: "Любовник - тоже враг женщины", "Молодость - это не вопрос возраста: молоды или стары - от рождения". И еще. возможно: "Брак - фальшивая ценность". И того, что было Марине Ивановне несомненно "против шерсти": "Иллюзия - лень духа". "Отказ - героизм посредственности", "Вялость, Лицемерие, Долг, Жалость, Скука, Умеренность, Отказ - семь смертных добродетелей". И вновь близкое цветаевскому сердцу: "Ничто... не заставит меня отречься от действий, совершенных в пылу, в любви и в юности. Я никогда не показываю спину".

Однако было в этой книге то, против чего Цветаева восстала со всей решитель ностью: суждения о детях, которые, считала Барни, мешают женщине оставаться женщиной и разрушают идеальные любовные пары. "Ребенок ограничивает в ней женщину, а затем покидает"; "Ребенок и любовник родятся одновременно из горя супруги, разочарованной и искалеченной. Рождение ребенка хуже смерти".

Марина Ивановна, будучи страстной, хотя и не "профессиональной" матерью, прямо не возразила Барни, она поступила иначе. Увлеченная этой уникальной личностью - при полном различии их натур, она противопоставила свою творческую силу - другой. Она села за "Письмо к Амазонке" - кстати, ведая или нет о том, что под таким же точно названием обратился к Натали Клиффорд-Барни восхищенный ею Реми де Гурмон еще в 1914 году?

"Письмо..." Цветаевой - не полемика, не критика, не панегирик, не апология, не суд (хотя всего этого в нем понемногу). Оно - казнь. Построено оно по такой примерно схеме. Пара: молодая девушка и старшая подруга. Младшая ищет в старшей опору, нежность, материнство и, главное, душу. Она бежит мужчин (робость северянки) - до той поры, пока в ней не просыпается извечный инстинкт материнства. Желая ребенка, она готова уйти с первым встречным. Это прекрасно чувствует старшая и изводит ее "намеками, подозрениями, упреками". "Ты уйдешь, ты уйдешь, ты уйдешь..." Что младшая и делает. Дальнейшая жизнь старшей складывается в непрестанной смене подруг блондинку сменяет брюнетка и т. д. И каждый раз она неизменно остается покинутой, а при случайных встречах с нею бывшие "партнерши" шарахаются от нее, испытывая разрушительное и смешанное чувство ужаса, любви, ненависти, сожаления и стыда. Старость ее всегда одинока.

...Более шестнадцати лет назад рассталась Цветаева с Софьей Парнок, но эта безрадостная история, по-видимому, ожила с первозданной явью. В "Письме к Амазонке" удивительным образом повторилась "схема"давних цветаевских стихов к "Подруге". Две героине, старшая и младшая. Сначала - обольщение, затем - предчувствие разрыва и наконец - бегство младшей. Только в "Подруге" не упоминались ребенок и муж, благо в жизни поэта они существовали, но психологический ход был тот же. И не звучала ли в этой прозе Цветаевой еще и поздняя "месть" "подруге" за то, что та втянула ее в губительный мир смещенных чувств, искаженной природы?

Природа. В ней-то, считает Цветаева, все дело. Не суд людской, не правила "приличия", даже не Бог, а только природа расставляет все по своим местам, не терпя нарушений. "Но что скажет, что говорит об этом (союзе двух женщин. - А. С.) природа, единственная карательница и защитница наших физических отступничеств? Природа говорит: нет. Запрещая сие в нас, она защищает самое себя... Она карает нас вырождением..." Оттого-то так страшна "Амазонка", считает Цветаева. Вспоминая подобную пару, которую видела некогда в Крыму, она пишет: "И вокруг них была пустота, более пустая, чем вокруг состарившейся бездетной "нормальной" пары, пустота более отчуждающая, более опустошающая. И только, только потому - проклятая раса".

И наоборот: "Мужчина, после женщины, какая простота, какая доброта, какая открытость! Какая свобода! Какая чистота". Чистота, ибо рождается Ребенок - "врожденная данность, долженствующая быть данной нам". И он. Ребенок, оказывается "единственной уязвимостью, рушащей все дело" любящих друг друга женщин. "Единственным, кто спасает дело мужчины. И человечества".

Судит ли Поэт Амазонку? Ни в коем случае. Не судит, а казнит. Не от своего имени и не своими руками. От имени Природы и руками Ребенка. С сожалением, сочувствием и даже долей робости, словно созерцая падение чужого величия.

"Обольстительница", разбитая в прах неумолимым ходом вещей. "Принцесса" - "посрамленная, изгнанная, проклятая". И, что самое невероятное, жуткое, но незыблемое - эта женщина, обреченная на изгнание, проклятие и одиночество, - та самая Душа, которую на время обретали, как пристанище, мятущиеся и неопытные юные девушки. Ибо Амазонка - "более всего душа", обнаженная Душа, которая в старости, распростившись с любовью, отпугивает от себя всех встречных, отпугивает именно обнаженностью своей...

Таков был очередной цветаевский романтический - и убийственный - миф. В который уже раз "проиграл" поэт свою извечную тему: несовершенство земной любви... Когда-то, в далеком двадцать первом году, Цветаева сделала запись о том, что земная любовь женщины к мужчине и мужчины к женщине - "скука", а любовь женщины к женщине и мужчины к мужчине - "жуть". Она и сейчас, в "Письме...". стоит на том же. "Скука" - это также и не угасшая за всю жизнь привязанность стариков Филимона и Бавкиды, Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, которых Цветаева именует парами столь же трогательными, сколь и чудовищными. "Жуть" - все то, о чем поведано в "Письме к Амазонке".

Трудно себе представить, чтобы Марина Ивановна отправила когда-либо свое "Письмо..." адресату. Тем более, что сразу она его не завершила и вернулась к нему лишь через два года.