Сегодня Валере хотелось выражаться исключительно как-нибудь по-древнерусски, например "инда токмо же стало быть" или "ничтоже сумняшеся". Это, вероятно, с того, что пришлось так рано встать. Ведь все попытки вспомнить, случалось ли когда-нибудь просыпаться настолько ни свет ни заря, оказались тщетными, вышло же - за все свои тринадцать лет раньше семи утра вставать не доводилось. И сразу - в пять. Прогресс налицо.

Настроение поэтому все улучшалось, и Валера решил смилостивиться и разбудить младшего своего брата Вадика, просившегося в поход весь август, а сегодня не обратившего на звон часов никакого внимания, не шелохнувшегося, продолжающего дрыхнуть, как младенец.

А вот Валера уже умылся, оделся, разогрел завтрак и теперь вошел в их с братом комнату, заранее снисходительно улыбаясь, но вместо ожидаемого спящего Вадика увидел Вадика, сидящего на кровати, всполошенного, с ужасом в глазах и перьями из подушки в коротких растрепанных волосах.

Валера понял, что сейчас перья эти выберет, волосы пригладит, стащит брата с койки и погонит в ванную, чтобы поторапливался. Вадик же будет хохотать и светить счастливым лицом на всю квартиру, за что получит замечание: не разбуди родителей (хотя те и не спят наверняка). Так, конечно же, все и вышло. "Я люблю его", - смущенно подумали оба брата.

Вообще лето, первое в новом для семьи городе, настолько сблизило их, что удивление и смущение не проходили: тот ли это человек, с которым на Урале мы не могли поделить мир? Но, конечно, Валера был главным - на три года старше: он все придумывал, он нашел пустующий пляж за соседней почти улицей, учил Вадика плавать, успокаивал, если тот от страха ревел, а иногда и затаскивал брата в реку насильно, чувствуя, как приятно щекочущее прикосновение чужой кожи; тогда Вадим, в итоге летевший в пугающую, медленно текущую воду, вот так же, как сейчас, хохотал и светился: необыкновенность происходящего оказывалась сильнее испуга, с каждым разом все меньшего.

Из окна электрички видны сады и дачи. Горожане с сумками на колесиках вываливаются из поезда и идут вдоль окон, постепенно размазываясь. Другие - уже стоят на грядках, воплотившись целиком в обтянутых синими трико задницах под осенним солнцем, чуть спереди и резко внизу роются руки, в стороны летит земля, в ведра - картошка.

Класс Валеры в вагоне: девчонки кучкой у руководительницы Валентины Витальевны, немолодой в сером женщины, муж ее тут же, следит, как идут дела; мальчики поодаль, несколько компаний там и сям. Пассажиры-садоводы, особенно кто помоложе и не выспался, боятся, что подростки начнут напряженно хохотать по всякому поводу, но нет: те просто прилипли к окнам и честно ждут, когда закончится пригород, или же играют в карты, в безобидного дурака. Вадим у окна, подбородком к грязной деревянной раме - смотрит на реку за редким, начинающим желтеть лесом

Вышли на остановке Берлога. Недолго затем шли по лесу пешком. Было уже жарко. На большой поляне у берега реки разбили лагерь. Все как обычно: сварили макароны с тушенкой, вокруг выложили каждый свои припасы, съели и разошлись: кто играть в бадминтон, кто собирать грибы, кто ловить рыбу. Валентина и ее муж следили сразу за всеми, бегая и аукая, пока не устали.

Валера с Вадиком спустились вниз по реке, настроили удочку. Клевало. Из-за глубины окуней тащить приходилось, будто они настоящие великаны: сердце всякий раз замирало в предвкушении. Ловил все время Валера, Вадим же наблюдал и разглядывал трофеи, шевелящие плавниками и жабрами, зная, что брат не забудет о нем и позволит попробовать. Так вскоре и произошло. И был пойман окунь не хуже других.

Затем леска вдруг напряглась, поплавок утонул - клюет? Вадим потянул - ни с места. Потянул снова - что-то крепко держало снасти - и посмотрел на брата: руки сложены на груди, недовольно хмурится. Еще несколько попыток - безрезультатно. Вадик обиделся на себя и сел на глинистый берег. "Не реви" - сказал Валера. Снял сапоги с курткой. "Не реви", - чуть жестче, так, как нужно, - снимает рубашку и штаны. Стоит в трусах и носках. "Следи, чтобы никто сюда не выперся" - командует Валера младшему брату; тот оборачивается - лицо в слезах, Валера решает развеселить Вадима: стягивает сначала левый носок, оглядывается на лес, из-за которого несутся визги бадминтонисток-одноклассниц, снимает трусы и второй носок - в последнюю очередь. На незагорелую кожу садится комар и другой - а выше границы, на загаре, - ни единого. Вадик хохочет. Валера осторожно, но уверенно входит в реку, ищет, где и за что уцепился крючок, - не так-то легко. Он уже почти у другого берега - река небольшая, местами глубокая, приходится плыть, проплыл, похоже, мимо нужного места. Вода прохладная, хоть здесь и почти что юг. Валера дрожит. Надвигается шум, что-то большое. Братья ждут мужа Валентины, ждут нагоняя, Валера злой и напуганный, торопится обратно, но ему быстро плыть уже тяжело. На берег выходит огромный, с рогами лось. Тонкие, как у Вадика, ноги, безумные черные глаза, шумные ноздри. Шагает, не останавливаясь, в воду. Бурная волна - и Валеры не видно. Лось плывет, по бокам пена. Она окрашивается в красный.

Вадик кричит. Вытащить брата на землю не получается - удается лишь поднять на поверхность воды.

Потом появился муж Валентины Витальевны и помог, за ним прибежали все остальные.

Валера лежал голый, мокрый, размякший, с красной ямой в груди. Вадим накрыл мертвого брата курткой и, с рычанием растолкав его одноклассников, упал на траву.

Затем еще и еще. В общей сложности наловили, чередуясь, немало.

Когда их позвали с поляны-лагеря, братья пошли сразу: было чем похвалиться. У костра многие уже просто сидели, усталые и голодные, - не играли в бадминтон, не пели песни. Стали варить уху под руководством Валентины Витальевны. Она заняла всех - кто чистил рыбу, кто картошку и лук, кто собирал дрова. А про Вадима или забыла, или побоялась что-нибудь поручить маленькому. И ему стало стыдно, к тому же захотелось писать.

Лес вокруг поляны оказался редковат, Вадик никак не мог выбрать дерево или куст, стеснялся.

Вдруг лес закончился, точнее, прервался, через него шла заброшенная дорога. На обочине вбиты столбы со ржавыми табличками. Вадим расстегнул молнию на брюках.

Но тут из-за поворота с исключительной для такого тихого места скоростью появились "четвертые" "Жигули". Остановились.

Вышел высокий тощий мужик, лысоватый, в квадратных роговых очках.

- Ты что здесь один делаешь, мальчик?

Вадик приготовился бежать, сделал шаг в сторону и описался.

Мужик схватил его за курточку и потащил в машину. Вадик кричал и брыкался.

Но прибежавшие на крик увидели только облако пыли, а у выезда на шоссе нашли мокрые штаны

Поговорить вежливо снова было не с кем. Не будешь же обсуждать прошедший день сам с собой, используя выражения, призванные в первую очередь замаскировать высказываемую мысль, скрыть ее от чужого, постороннего человека. Не будешь же тем более заводить общую тетрадку, чтобы писать в нее каждый вечер. Какое убожество. Телефон тоже не предполагает долгой вежливости: "Алло, здравствуйте", - и достаточно.

Впервые сегодня понял, что изюм перед употреблением надо мыть, после того, как едва не сломал зуб попавшимся среди ягод мелким твердым камушком. А не сушат ли изюм на дороге?

Один мой знакомый обнаружил в жевательной резинке чужую зубную пломбу.

Я, наоборот, последний раз был у стоматолога, чтобы вырвать молочный зуб, по-моему, еще дошкольником.

Зазвонившему телефону в наше время стало модным отвечать: "Вас не слышно". Тогда как у врачей существует специальная методика выявления симулирующих глухоту. Причем одностороннюю. Рассказывать о ней неинтересно, стоит лишь упомянуть, что используется прибор под названием "трещотка Бараньи".

Так вот - поговорить вежливо снова было не с кем. Я набрал номер, который из-за присущей ему симметрии все время путаю с другим, и, переждав традиционное "Вас не слышно", а точнее, дискредитировав это заявление молчанием, завел-таки разговор, лишенный отличий от других подобных бесед, столь же скучный и необязательный. И как всегда, поймал себя: снова дергано вращаю головой, смотрю поверх очков на одну точку стены, чувствуя, что глаза вот-вот застынут в таком положении, их мышцы сведет судорога, и всю оставшуюся жизнь я буду глядеть исподлобья. Пытаюсь отучиться от этой привычки, но именно она, кажется, позволяет мне так углубляться в телефонные беседы, доходить до границы дозволенной откровенности, а иногда и переходить ее, попадая либо в ненужную, вызывающую вежливый поворот к другой теме на том конце провода исповедальность, либо в нужную, вызывающую к жизни фразы типа "понимаю", произносимые с многозначительной улыбкой на том конце провода, либо во вранье, происходящее из ленивых придумываний литературных произведений, которым не суждено очутиться на бумаге.

Зимние вечера и ночи. Думается о сексе и агонизирующих детских впечатлениях. Им, в силу размеров, слишком просторно в моем мозгу, все время заносит их куда-нибудь не туда. И скажешь "как мне плохо" или подумаешь, что выпил бы водки, блюдя традицию, и заснешь, машинально зафиксировав, как мало осталось до семи.

В общем, поговорить вежливо снова было не с кем, я набрал симметричный номер и, дискредитировав молчанием ставшее модным "Вас не слышно", начал беседу.

Фильмы. Посмотрено? Ну и? Местность - да. Необыкновенная.

Хотя для меня самая необыкновенная местность в пределах досягаемости - железнодорожный мостище, в сочетании с тем, что в его биографии было обрушение наземь - совершенно великое сооружение. До того как он упал и был восстановлен - ага, вот и здесь тоже детские впечатления - во время экскурсии на одном из его членов (а он члененый, и члены эти на разной высоте каждый - "прекрати все время повторять "член, член...") обнаружилось, что достаточно лишь подпрыгнуть, а затем топнуться с размаху о мост, чтобы ощутить, как тот вибрирует, шатается. Женский пол без эмоций - один испуг - визжал. Испуг - эмоция? Хорошо.

Меня поражает одна вещь: почему люди с таким ожесточением, остервенением, всегда, даже рано утром, едва поднявшись, давят тараканов? Лично мне в это время бывает трудно на тюбик зубной пасты как следует надавить.

Что-то слишком часто о зубах. Поговорим лучше о чем-нибудь нейтральном. О погоде, о гомосексуализме. О том и о другом лично я разговариваю, когда категорически нечего сказать или когда выпью. Кстати, мой приятель, напившись сильно в театре юного зрителя, сломал левую ногу. Доехал до дому на автобусе нормально. Лег спать. Ночью проснулся - сушняк. Пошел на кухню, выпил воды. Вернулся в кровать - снова охота пить. Решил принести чайник в комнату. И тут-то почувствовал, что на самом деле не может ходить - нога сломана, распухла и ужасно болит - не наступишь. Приятель поставил чайник на пол, встал на четвереньки и остаток ночи полз по темной большой квартире в свою спальню, толкая чайник головой. Приполз, напился. Светало. Он криком разбудил родственников, те вызвали такси и отвезли его в травмпункт. Надо сказать, что отец приятеля похож на бубнового короля с колоды советских игральных карт.

Телевидение Вениамин невзлюбил с детства. И даже "Спокойной ночи, малыши" смотрел с чувством отвращения, порой доходившего до гадливости. Вениамина рвало, он краснел, поднималась температура, и мать вызывала врача. Тот говорил об обострении хронического гастрита или сообщал, что "это сейчас такой желудочный грипп пошел", и назначал таблетки. Веня думал: "Кривляются чего-то, куклами играют. Взрослые люди!" - и снова блевал в тазик, лишь только представив уродливых свинью, зайца и птицу из тряпок и вообще неизвестно из чего.

Когда он пару раз попытался объяснить родителям причину болезни, те решили сводить сынишку на консультацию к психиатру.

Эта консультация стала самым ярким событием детства Вениамина, не считая виденного им в десять лет случая на трамвайной остановке: пьяный уронил бутылку водки "Пшеничная" так, что она закатилась под трамвай. Друзья, такие же алкаши, уговаривали его подождать, пока трамвай отъедет, но главный герой и неудачник утверждал, что в этом случае хрупкую емкость обязательно разобьет какая-нибудь штука из тех, что торчат из дна вагона. Трезвая публика за скоротечной дискуссией наблюдала, постепенно напрягаясь и расходясь подальше. Трамвай все стоял - красный свет. Один из алкашей пошел просить водителя пока не ехать. Но не успел - его друг уже всунул под промасленное грязное днище голову и одну руку, а двухвагонный поезд, получив зеленый сигнал, уже тронулся. Целыми из находившегося под ним остались лишь только вельветовая кепка и поллитра. Голову красочно раздавило с похрумкиванием, которому предшествовало глухое "пум". Рука вяло дернулась, последний раз махнув друзьям. Трезвые пассажиры закричали, сморщились и закрыли лица руками. Веня не закрыл, и ему в лицо прилетели теплые брызги и ошметок чего-то белого. Он машинально облизнулся. Белое было скользким на ощупь и солоновато-приятным на вкус. Пожилая женщина запричитала над Веней, стала размазывать по его лицу липкое огромным платком. Вениамин толкнул женщину и убежал домой. Дома никого не было, и он долго стоял перед зеркалом в ванной, разглядывая себя, покрытого кровью. Кровь засыхала в корку и стягивала лицо.

Вернемся. На консультацию психиатра Веня идти не хотел. Ему это казалось обидным, но мать истолковала данное нежелание как страх. Так и сказала психиаторше - женщине с пульсирующим лицом и густыми бровями: "Он всего боится, доктор, всего - даже Хрюшу со Степашкой. Он и к вам идти боялся". Докторша выпучила на Вениамина коричневые глаза и, нахмурив горбатую переносицу, резко спросила: "Я кусаюсь?" Потом для убедительности, видимо, трижды громко и лихо щелкнула челюстями. На четвертом разе нижняя часть ее лица как-то забавно ушла вниз и вперед; рот не закрывался, из глаз потекли слезы. Доктор начала натужно мычать и жестикулировать. Мать Вени побежала за помощью, а сам он некоторое время наблюдал за мучениями психиаторши, сидя на стуле у стены, но когда врачиха набрала телефонный номер и стала пихать трубку то в руки, то в лицо Вене, делая больно, он вскочил, опрокинув столик с вазочкой из бежевого стекла, и удрал. Как обычно, прибежал домой. Как вскоре и перепуганная его исчезновением мать. Увидев, что никакого исчезновения не было, она обрадовалась и пообещала к врачам сына больше не водить. С тех пор, в худшем случае, медиков вызывала на дом..

В школе Веня учился неплохо, без труда, по крайней мере двойки случались редко. Одна из них запомнилась: Веня в годовом диктанте на спор с Витей Вахом употребил слово "хуй", замаскировав его почти тридцатью ошибками, в итоге из-за этой двойки схлопотав лишь трояк за год - а мата никто и не заметил. Проспоривший Витя был вынужден прямо на уроке отрезать косу Вике Вобриной, получив за это "неудовлетворительное поведение" в табеле, перелом носа усилиями старшего брата соседки своей по парте и сопровождавшуюся отвратительной сценой с участием всей семьи порку от собственного отца.

Веня и Витя с тех пор стали лучшими друзьями, но после школы разошлись: Витя - куда-то в физику, а Вениамин по настоянию отца - в юридический, где и учился преспокойно три года, не зная даже точного наименования своей специальности, пока однажды, лежа на диване, не сочинил длинное стихотворение.

Так как стихов к тому моменту он давно не читал, в ситуации не ориентировался, то отнесся Вениамин к своим произведениям поначалу смущенно: они ему определенно нравились, но вдруг на самом деле - какое-нибудь дерьмо?

Тогда Веня записался в библиотеку, стал брать и прочитывать толстые журналы. Библиотекарши быстро начали узнавать его в лицо. Толстожурнальная поэзия не казалась чем-то недосягаемым. Веня попробовал - отправил рукопись в Москву: вежливо отказали, предварительно похвалив. Тогда он стал посещать лито при филологическом факультете и со временем даже начал спорить с тамошними аспирантами, почитав авторов, которых они цитировали чаще других. Публикаций долго ждать не пришлось: местный агонизирующий журнал, потом московские, там и сям. Иногда члены лито выступали на каком-нибудь вечере, фестивале, чтениях. Одно из таких выступлений снимало телевидение. Вениамин не знал этого и не видел камеры.

Посмотрев же передачу, Веня вспомнил врожденное свое к TV отвращение. Открылась дикая, почти постоянная рвота. Он метался в заблеванной постели и бредил. Никого не узнавал.

Пришел в себя Вениамин уже в трехместной, ухоженной, не для всех, палате, все еще на буйной половине. Ему было невыносимо стыдно за стихи, за этот продолжавшийся два года акт эксгибиционизма. Стыдясь, Вениамин от посторонних людей, к которым теперь относились все - даже мама и отец, закрывался одеялами или руками, начиная реветь, как капризничающий карапуз, и не прекращал, пока его не оставляли в покое. Соседи по палате не мешали: один всю дорогу спал, крепко привязанный, подключенный к капельнице, второй - умевший, с разной силой ударяя струей мочи о фаянс раковины, исполнять мелодию, которой начинается программа "Время", ждал своего часа в задумчивости.

Если бы я не замечал подвоха во всех этих легендах, или, точнее, в историях, если бы воспринимал их как всамделишные и только излишняя торжественность рассказывания смущала бы меня...

Так ведь нет: я прекрасно понимаю, что это просто детский фольклор, страшные байки, непреложные в вечера, которые венчают дни, отличные от обычных, и в которые количество потенциальных рассказчиков-слушателей превышает некое критическое. Я их и сам могу порассказывать - наслушался за четыре года в интернате, блядь, репетиции - концерты - конкурсы - гастроли, но здесь, в больнице, совсем другое.

Местные "старожилы", школьно-дворовые пацаны, нахватавшиеся медицинских терминов, заставляют меня по-настоящему трястись. Причем быстро это заметили и рады смеяться: скрипач трусит. Мои занятия музыкой в игровой - дважды в день всех из нее выгоняют, и вообще, несколько привилегированное положение - меня, например, не отдают студентам, были отомщены спящими на соседних койках, ведь я каждую ночь боюсь теперь закрыть глаза. Пот градом, сердце бьется в каждом ухе отдельное, любой больничный шум - хлопанье двери лифта, первый удар о пол каблука медсестры этажом выше, звонок телефона в соседнем отделении - и я на секунду умираю.

"Женщина вся в белом и мужчина весь в черном. Появляются то там, то здесь. Проходят через закрытые окна, двери, сквозь стены (?). Вокруг них - ореол страха и необходимости подчиняться. Все, их видевшие, помнят только сам этот факт. Что с ними сделали - не знают. Потом многие заболевали еще сильнее. Постоянно возвращались в больницу, некоторые умирали. Когда мужчину и женщину однажды увидел дежурный врач, те ответили, что "студенты пройдут везде", и исчезли, чтобы вернуться незамеченными взрослыми..."