Моя любовница - раньше, физически, была мужчиной, она - транссексуалка

Моя любовница сидела через два ряда впереди меня, я смотрела на ее прямую, узкую спину, вязаная кофточка красиво обтягивала. Темные волосы небрежно ложились на ее крепкие плечи. Ее психиатр давал свидетельские показания. Он был рыжебород, сух и добр, он говорил тихим, мирящим голосом, и все, что он говорил, было прописными истинами, а он только их еще раз всем повторял, такие у него были интонации. Судья, было сразу видно, очень любил его, это была любовь с первого взгляда, и за те десять минут, что психиатр свидетельствовал, она успела окрепнуть и зацвести бесконечным доверием. Пауза. Судья ласково переспросил: "То есть для самоубийства необязательно нужны причины?" Психиатр устало улыбнулся и ответил: "Две недели назад мой коллега, отец двоих детей, на пике карьеры, физически здоровый человек, утром по пути на работу, в метро прыгнул под поезд. Внезапный порыв. Никто не ожидал, он сам, я уверен, не ожидал. Как объяснить? Такая она, природа самоубийства, непредсказуемая". Он покачал головой. Судья кивнул, губы в сладкой улыбке, и посмотрел в зал. В небольшом зале сидело две кучки народу - представители двух судящихся сторон: справа от прохода - моя любовница, ее мать, две бывшие коллеги по работе и я, слева, у окон - ее бывшая жена Маргалит, c матерью и сестрой.

Моя любовница - раньше, физически, была мужчиной, она - транссексуалка. Мы познакомились полгода назад, в кафе, где я работаю. Она поразила меня своей красотой, вернее, он, потому что тогда она и стриглась, и одевалась как мальчик, ей было тридцать три, а она выглядела на семнадцать. Высокая, тонкая, кожа цвета нежнотемнокоричневого, узкие скулы, горячие небольшие глаза и тонкие яркие губы, маленький прямой нос, невероятно узкие бедра и очень длинные ноги. Ее папа был черным, с Ямайки, а мама - дочка бежавших от нацизма и осевших на Ямайке немцев-евреев. Папа был пьяницей и след его затерялся, мама, крестившаяся только для того, чтобы выйти замуж и тут же развестись, не приняла превращение своего сына, и упрямо продолжала называть его прежним именем, Джеральд, тогда как официально ее сын уже успел переименоваться в Розалинду.

Розалинда была очень трудным человеком. Это словосочетание - трудный человек - я увидела однажды в брошюрке с курсами местного государственного колледжа (курс назывался "Как общаться с трудным человеком") и тут же поняла, что это для меня, и о ней, Розалинде. Другое определение, также выскочившее в мою жизнь с печатных страниц, было "control freak" - книжка, которую я взяла почитать в библиотеке, называлась что-то вроде того: "Контроль-фрики, и как справляться с ними, чтобы они не изгадили тебе жизнь". Розалинда была страшным контроль-фриком. И в то же время, у нее был очень легкий характер, она была открытой и общительной, удивительно остроумной и внимательной к любым нюансам в беседе, чувствительной, отзывчивой, великодушной, - душой общества. Ни курсы, ни книжка не научили меня общаться с Розалиндой так, как это хочется мне, власть была все равно на ее стороне, мне приходилось лишь приспосабливаться, к чему, собственно, они меня и подготовили - распознаванию опасности и пониманию происходящего. Единственный дельный совет, который там был дан: покинуть трудного человека, если это возможно, бросить контроль-фрика на произвол судьбы. Если, добавлялось, вам посчастливилось, и это не ваши родители или дети. Мне посчастливилось, но я не представляла свою жизнь без Розалинды. Я говорила ей: когда я вижу свое будущее, я вижу тебя. Она иронически улыбалась и, отворачиваясь, говорила скучному пейзажу своего города-спутника: ты меня пугаешь. Город-спутник индевел, рыжие многоэтажки с одинаковыми окошками медленно оживали, темнело. Запри за собой балкон, говорила мне Розалинда и уходила в квартиру, я докуривала сигарету, глядя на темнеющий воздух вокруг, бросала под ноги и смотрела на догорание оранжевого огонька - у меня была такая примета: быть с окурком до самой его последней искры, иначе с дорогими людьми случится несчастье (мы придумываем себе приметы в желании контролировать случайность событий). Потом я перешагивала через высокий порог, защелкивала балконную дверь, задергивала тяжелые занавески. В квартире уже был полумрак, приглушенный свет на кухне, который я выключала, и в конце длинного коридора - мягкий, уютный оранжевый-апельсиновый свет настольной лампы в спальне, где на широкой кровати, на колышущемся водяном матрасе лежала, вытянув ноги, Розалинда и смотрела реслинг по тв. Она всегда одинаково пахла. Это был запах ее тела - ее кожи, ее волос, губ, дыхания, всегда один и тот же, я даже сейчас очень хорошо его помню, неописуемый, конечно, но единственное, с чем он у меня всегда ассоциировался, это с запахом деревьев, свежим, влажным, из детства, Розалинда и похожа была на дерево, кипарисовая женщина с тонким и гибким станом. Она была выше меня, а потому мне надо было становиться на цыпочки, если я хотела ее поцеловать. Я одной рукой обнимала ее за шею, а другой ныряла в межпуговичье ее шелковой кофты, касаясь маленькой, с острым соском груди (от гормонов у Розалинды выросли груди), и тянулась губами к ее губам, балансируя на кончиках пальцев, как на пуантах. Она отвечала на поцелуй, иногда, а иногда отстранялась. Если она отвечала, то - великодушно и завершающе, как будто кормила меня, птенца: на, возьми, - никогда не пускаясь в продолжительные лобзанья. Но чаще она отстранялась, смущенно, или превращая все в шутку; она уворачивалась, смеясь, и моя рука выскальзывала из-под ее шелков, Розалинда говорила: мне неудобно. У нас не было секса, это было тайной, не вписывающейся ни в какие картинки, выставленные в витрины наших жизней. Взмахом тонких пальцев, с длинными, налаченными ногтями, Розалинда отчерчивала нижнюю часть своего тела, жестко говоря мне: там - не мое.

Когда ее бывшая жена свидетельствовала на суде - о своей жизни с Розалиндой, вернее, тогда еще Джеральдом, - она начала плакать. Мне очень легко представить ее плачущей -бледное, готическое лицо с огромными глазами, в них слезы, зарождаясь, ловят свет дневных ламп, блестят, можно представить дрожащий мир из ее глаз, расплывающийся, дрожащий силуэт Розалинды, которую нетрудно было найти здесь и сквозь слезы - единственную черную женщину в зале городского суда. (Могу ли я быть более queer, говорила мне Розалинда, - я черная, я еврейка, я транссексуалка, я женщина и я лесбиянка. Вернее, к слову queer она добавляла "родителем": могу ли я быть более queer родителем.) Маргалит - мальтийка, правнучка рыцарей и прекрасных дам, о романтических отношениях которых, вообще-то, больше вымысла, чем правды, ее слезы лились и из тех веков - обманутых сладких надежд, - я уверена, для Маргалит Джеральд и был ее генетически искомым рыцарем. Маргалит его очень любила. Она потому и плакала на суде, обращая свое мокрое бледное лицо к судье, и ее длинные, очень длинные русые волнистые волосы, ниспадая ей на мокрые бледные щеки, струились по ее плечам. Маргалит говорила: "Он был самым лучшим отцом, которого только можно представить, он ухаживал за ребенком больше, чем я, и если ребенок плакал, это он вставал по ночам, я никогда не вставала по ночам, он был очень нежен, он очень любил меня и дочь, мы жили такой счастливой жизнью, я никогда ни за что не хотела ничего менять".

Я пропустила тот, самый первый, день в суде, о плачущей Маргалит мне рассказала Розалинда, и про слова ее, а потом эти слова напечатали в газете. Жаль, что я пропустила! Как бы мне хотелось посмотреть на слезы Маргалит - бывшей обладательницы Розалинды, бывшей, но обладательницы. Она обладала! Даже и в той, другой розалиндиной ипостаси, мужской, далекой, непредставимой мне, но она была допущена на территорию, мне запретную… Маргалит! Она всегда будет ближе к моей Розалинде, потому что у них есть большее общее, чем это возможно между нами - дитя, шестилетняя Саманта - демонстративно не любящая меня, вырывающая у меня свою ладошку, когда мы идем по широким, угнетающе прямолинейным улицам их города-спутника, маленькая кудрявая птичка-Саманта, которая всегда игнорирует мои вопросы и разговаривает только с Розалиндой, называя ее, по просьбе Розалинды, на людях по имени, и только дома папой. Меня Саманта никогда не называет никак. Она и не помнит моего имени. Она, наверное, думает, что это я - причина того, что папа и мама не вместе, она, наверное, хочет, чтобы я умерла. У меня никогда не будет детей от Розалинды. Розалинда принимает женские гормоны, у нее нежнеет кожа и растет грудь. У нее больше не может быть детей. У нас с Розалиндой никогда не будет детей. О, плачь, плачь, Маргалит! Плачь о недоступности тебе Розалинды, плачь об ускользании бесконечности счастья от тебя, Маргалит, плачь, о погибшем Джеральде, лучшем на свете отце!

За два месяца до суда, 14 ноября, ровно в полдень Розалинда позвонила мне и сказала, что решила покончить жизнь самоубийством, но, может быть, у нее не хватит на это смелости. И не вздумай приезжать, она добавила, ты только сделаешь хуже, ты только все сделаешь хуже. И она попросила меня позвонить ей через час. Я не могла сидеть дома, я отправилась к метро - ждать истечения этого первого часа бесконечно кошмарного дня - чтобы, если, если… тут же вскочить в поезд, несущийся к моей Розалинде, а из него - в автобус, несущийся… Через час Розалинда сообщила мне, что еще не решила. Ее голос был грустен, но тверд, она спокойно сказала, что уже принесла в спальню таз с водой, чтобы в нем перерезать себе вены. А перед тем, как перерезать, сказала она, я выпью ацетаминофен с кодеином. Я провела в метро, у метро, напротив метро, внизу в метро, наверху в метро, пять часов, потом дома, потом снова в метро, и снова дома, звоня Розалинде, по ее просьбе, через каждый час. Я была вся готова - к помощи, и я чувствовала себя абсолютно беспомощной. Я не могла жить без Розалинды, а Розалинда хочет по собственной воле прекратить жить? Все, к чему я стремилась в моей жизни тогда - было ее тело, ею отрекаемое, но женское, каким бы мужским оно ни было. Ее женское тело было центром моей души. Я не могла представить свою жизнь без этого недосягаемого пейзажа - горизонта тела моей любовницы на колышущихся водах матраса, на широкой кровати, в апельсиновом свете настольной лампы. Розалинда, Розалинда, я люблю тебя, все, что я могла ей говорить. Ровно в три часа ночи она позвонила и сказала, что идет спать, самоубийство откладывается. Приезжай, как только проснешься, попросила она очень ласковым, ласковым, ласковым голосом.

Когда она целовалась, она покусывала мои губы - нежно, по-кошачьи, так она говорила: я целуюсь по-кошачьи. Она обнимала меня за плечи и целовала, ее руки покоились на мне, это были не поцелуи желания, а поцелуи признания. Я не могу дать тебе больше, говорила она.

- Вы любили Маргалит? - спросил Розалинду адвокат ее бывшей жены. Он был очень неприятный на вид. Он был единственным человеком в зале, лицо которого не выражало никаких чувств - даже стенографистка, в ее сосредоточенности, была более эмоциональна. К тому же, у него были развязаны шнурки, нечищены ботинки, неглажена рубашка, а костюм обвис и лоснился. Розалинда своим спокойным - материнским - голосом ответила: да.

- Почему же вы тогда расстались? - спросил адвокат.

- Это был ее выбор, и я его уважаю, - ответила Розалинда - Но конечно, мы продолжали поддерживать отношения как родители нашей дочери, у нас общая дочь, которую мы обе любим.

- А вы хотели, чтобы Маргалит осталась?

- Да. Но я уважаю ее выбор.

- И вы знаете, почему она от вас ушла?

- Конечно, я знаю, - сказала Розалинда, и голос ее не менялся, он был добр, кроток, ласков, и в то же время покровительственен, это был голос святой.

- И почему? - у адвоката, как у воплощения зла, голос, наоборот, был агрессивный, атакующий.

- Потому что она не лесбиянка, - сказала Розалинда, - мы обе пытались сохранить наши отношения, но я стала жить как женщина, я стала другой. Маргалит не лесбиянка. Ей нужен мужчина, а я не мужчина.

- И вы договорились о совместном попечительстве над вашей дочерью?

- Да.

- Вам известно, почему Маргалит решила изменить это соглашение?

- Насколько я понимаю, это идея ее семьи, а не самой Маргалит. Они и до этого не очень хорошо относились к нашему браку, из-за моего цвета кожи…

В зале послышались возмущенные, негромкие возгласы родственников Маргалит, ее адвокат шумно набрал в легкие воздуха и громыхнул:

- До этого? До чего - до этого? До того как вы решили одеваться в женское платье, господин Янгблад?

Такая у Розалинды была смешная фамилия - Янгблад, что значит Молодая Кровь - как ее предки только умудрились... Но соль тут была не в ее фамилии, а в том, что еще в самом начале заседания адвокатесса Розалинды попросила суд обращаться к своей клиентке по имени, дабы избежать неуместно ограниченного в данном случае "господина", с чем суд и согласился. Потому-то дурацкий адвокат Маргалит и выделил интонационно во всем предложении именно слово "господин".

Судья посмотрел на адвоката удивленно и с интересом. Розалинда кротко улыбнулась. Она выглядела очень женственно в своих обтягивающих одеждах, неярко накрашенные губы и слегка подведенные глаза придавали этой женственности мягкость. Розалинда сидела прямо, но расслабленно, и, казалось, что ей очень уютно в этой кабинке для свидетелей, не менее уютно, чем сидящему невдалеке от нее, на возвышении, за огромным столом судье.

- А подумали ли вы о том, как это отразится на вашей семье, господин Янгблад? Как будет чувствовать себя ваша жена рядом с мужчиной, переодетым женщиной? И, главное, ваша дочь! Вы подумали о вашей дочери? Вы подумали о том, что ваша бывшая жена хочет защитить свою дочь?

- Господин Даглас, достаточно, - прервал его судья. - Вы задали слишком много вопросов. На какой именно вы хотите получить ответ?

- Прошу прощения, - не понижая возбужденного голоса, сказал адвокат. - Мой вопрос такой. Считает ли господин Янгблад, что он поступил безответственно и эгоистично, решив одеваться как женщина?

- Я протестую, Ваша Честь! - тихий, почти детский голос Розалиндиной адвокатессы.

Когда адвокатесса впервые появилась перед судьей (Розалинда сказала мне позднее), тот спросил ее, сколько ей лет.

- Двадцать шесть, - ответила Джейн, так ее звали, Джейн Боббин.

- Это ваше первое дело? - спросил догадливый судья.

- Да, - покраснев, сказала Джейн, у нее была белая, то, что называется, кровь с молоком, кожа, и румянец алел ярко и свежо, как на морозе.

Джейн говорила сбивчиво, путаясь в словах, заметно волновалась - судья напрягался, вытягивал шею, и на лице у него сияла отцовская улыбка. Он сочувствовал Джейн, поражаясь, с какого странного, сложного дела начинает она свою карьеру - дело было заведомо, судя по прецедентам, провальное, но робкая Джейн, со страстью неофитки и старательностью отличницы, пыталась сделать историю. Готовясь к суду, она проштудировала все решения по семейным спорам, в которых отец или мать вот так же, как Розалинда, вдруг публично меняли свою внешность, рабы души, отвергающей изначальное тело, шокируя не столько своих супругов (которые часто были вполне согласны на тайные переодевания - как, вот, например, Маргалит, находившая даже удовольствие, по словам Розалинды, делать своему Джеральду макияж), сколько - мир, в котором у этой семьи было свое, миром признанное, место, обыкновенное и потому уютное, всем приятное, всем понятное - а с изменением тела весь мир, будто бы на этом теле и державшийся, тут же рушился. Никто ничего толком не понимал, и никто не хотел понимать, все просто, как до того душа изменившегося тела, начинали это тело отвергать. Отторжение изнутри перешло наружу, из души - в мир. Тайна, явившись, вывернула все наизнанку. Хотя ведь, думала Джейн, ничего особенного после изменения тела не случилось. Достаточно только этим родственникам, друзьям, соседям, работодателям, коллегам по работе, врачам в поликлинике, полицейскими, шоферам автобусов, попутчикам в городском транспорте, продавцам, официантам, аптекарям, прохожим на улице, достаточно только им знать - что существуют такие люди на свете, с женскими душами и мужскими телами и, наоборот, с мужскими телами и женскими душами, и знать про их страдания, про их депрессии от невозможности дать душе требуемое тело, достаточно только этого знания, и разрушение будет предотвращено - они поймут, что это не игра "попробуй, угадай", чтобы тыкать пальцем: "я заметила, я заметила, это мужик в юбке!" и не протест против чьих-либо моральных устоев, и не покушение на мужскую мужественность или женскую женственность, и вообще - это событие глубоко-глубоко душевное, личное, секретное, которое явлено, освобождено, смело пущено в жизнь. Но - кто будет задумываться? Часто ли люди задумываются? Во всех судебных решениях, находила Джейн, транссексуальные матери и отцы оказывались проигравшими - даже если их не лишали возможности видеться с ребенком. Так, одна транссексуальная дама, уже совершенно изменившаяся внешне, с помощью операций и гормонов, толстая, полногрудая, пышноволосая, была приговорена втискиваться в мужскую одежду, а также коротко стричься, чтобы раз в месяц иметь возможность в течение нескольких часов встречаться со своим сыном.

Но самая первая история, о которой прочитала Джейн, была не про эту толстую даму, а про Анжелику Дали. Эта история ее поразила. В ту же ночь она приснилась Джейн от начала до конца, вернее, прокрутилась перед сном, как кино.

История Анжелики Дали начинается майским солнечным полднем. Она начинается с глаз двенадцатилетней девочки, глядящих сквозь пыльное автобусное окно, ищущих и не находящих. Автобус скрежещет и ухает тормозами, открывает двери, столпотворение в узком проходе, девочка приподнимается со своего сидения, по-детски нагло втискивается в толпу, и вот она стоит на автобусной остановке, уже одна, попутчики испарились, солнце яркое, его тепло кажется очень близким. Девочка бросает сумку на сухой, бледный асфальт, глухой стук, девочка вздыхает, она ищет глазами телефон-автомат, чтобы позвонить маме и сказать, что папа не пришел ее встречать, первый раз в жизни, и значит, что-то с ним ужасное, страшное случилось, может, он умер. Девочку зовут Таня. Папа любит называть ее Тая. Только папа называет ее этим совершенно неправильным для нее именем, и только она и папа знают - почему, но это секрет. Тая приезжала к папе на школьные каникулы - зимой, весной, и на все лето, вот сейчас она приехала на все лето. Наконец она увидела солнечным зайчиком сверкающий, прикрепленный к колонне у входа в здание автовокзала, таксофон. Девочка прищурилась. За колонной, под навесом в тени кто-то стоял и смотрел на нее, чуть нагнув голову. Напряженно Тая вглядывается - она угадывает отцовскую фигуру, силуэт неподвижен. Девочка идет к отцу, волоча за собой сумку. Она вдруг чувствует себя ужасно уставшей, ведь так рано проснулась, все утро в пути, хочется есть, хочется домой, к папе домой, есть его вкусную еду - он всегда очень вкусно для нее готовил, особенно к приезду - празднично, развалиться на диване, болтать с папой, смотреть телевизор, звонить друзьям, потом пойти к озеру и по всем своим любимым местам - поздороваться с городом. Девочка улыбается. Но чем ближе подходит она к отцу, тем медленнее ее шаг. Улыбка дрожит, застывая жалкой гримасой. Это не он.

История Анжелики Дали продолжается всезаглушающим сердцебиением. Она чувствует, как ее тело распадается, она не может дышать, расстояние между ней и дочерью, сокращаясь, будто уплотняется, и давит ей в грудь, она не может дышать, ее лицо горит, но ей надо сказать слова, она их уже забыла, но она должна вспомнить и сказать, хоть какие-нибудь слова. Тая стоит напротив нее и начинает плакать. Тая спрашивает сквозь слезы: "Где папа?" Но когда их взгляды встречаются, Тая громко говорит: "Ой". И все. Они обе молчат. Анжелика Дали забывает свой новый голос, хотя она клялась себе, что будет говорить с Таей, со всеми, только новым голосом - выученным, вымученным, вынянченным, новыми интонациями и новыми придыханиями и новыми высотами (счастья) - и родным Тае папиным голосом она тоже говорит: "Ой". Тая улыбается.

Анжелика Дали - высокая женщина, чуть полная, но стройная, она затягивает платье на талии тоненьким ремешком, носит шелковый шарф, ее большие золотые сережки - золото и бирюза - очень красиво сочетаются с ее ярко-синими глазами, редкими по своей синеве, и у Таи такие же глаза, а больше ни у кого в мире таких глаз нет.

Они молча идут к парковке. Едут домой. Тая не задает вопросов. Анжелика Дали лелеет ответы, мысленно разговаривая с дочерью. Анжелика Дали представляет, как дочь поворачивает к ней сияющее любопытством личико и неуверенным голосом спрашивает:

"Папа, почему ты сегодня в платье?" Анжелика Дали тогда улыбнется успокаивающей улыбкой, мудрой - ведь папы все знают - и ответит: "Я очень надеюсь, Таечка, что ты меня поймешь. Более, чем на кого бы то ни было, я надеюсь на тебя, на твое понимание. Ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Тая, моя девочка, я всегда буду твоим папой. Но ты знаешь, с самого детства, я знала… Можно я буду говорить о себе в женском роде? Понимаешь, это случается, это не только со мной так происходит. Люди рождаются ошибочно не в тех телах. Понимаешь? Вот ты внутри чувствуешь себя девочкой, да? Вот так же и я всегда чувствовала себя, с тех пор, как помню себя. Да, Тая. Но я выглядела как мальчик, и все хотели, чтобы я была мальчиком. И я старалась, Таечка, но я всегда, моя девочка, была несчастна. Поэтому мы развелись, Таечка, с твоей мамой, потому что я была всегда несчастна, твою маму это очень расстраивало. Мои депрессии. Депрессия - это когда очень грустно и не можешь от этой грусти никуда деться, и весь мир не мил, и очень трудно, очень трудно жить так, особенно близких людей это очень раздражает. И я не виню твою маму. Я просто хотела тебе объяснить, почему, ведь ты этого не знала, и твоя мама этого не знала, и я, Таечка, я тогда тоже этого не знала - почему мы с твоей мамой развелись, и я стала жить отдельно от тебя и мамы. Я не хотела жить отдельно от тебя, ты должна это знать. Доченька, вот что важно, чтобы понять, почему я вот так выгляжу - вот что, Таечка: я не могу по-другому, я иначе умру, мне нужно душевное равновесие, чтобы жить, Таечка. Я должна быть собой. Вот ты ведь чувствуешь это иногда - такое ужасное внутреннее неудобство, да? То, что называют: чувствовать себя не в своей тарелке? Вот так я все, все эти годы, всю жизнь себя чувствовала. Получается, что я должна поменять тарелку, да, Таечка? На свою. Я чувствовала себя не в своей, в мужской тарелке, потому что у меня женская душа. И вот я меняю мужскую тарелку на женскую. Смешное сравнение я придумала - тела с тарелкой? Тело - тарело, да? Ха-ха-ха! Вот, я стала жить как женщина, Таечка. Весною я сделала операцию, Таечка. Я тот же самый твой папа, Таечка, просто я женщина, какой я всегда и чувствовала себя. Я - все тот же твой любящий папа, но только очень зависящий сейчас от твоего понимания. Таечка, ты можешь задавать мне любые-любые вопросы, какие захочешь". Но Тая молчала, она только чуть смущенно улыбалась, когда Анжелика Дали смотрела на нее, Анжелика Дали не чувствовала отчуждения, но все было по-другому, не так, как в прошлые Таины приезды. Наверное, кроме первого…В свой самый первый приезд, сразу после развода, Тая была вот такой же молчаливой, и Анжелика Дали тогда понимала, что Тае было тяжело привыкать к новому положению вещей. У Анжелики Дали родители не разводились, хотя и жили несчастливой семейной жизнью, но - пытаясь понять, что чувствует ее дочь, она представляла, а что, если бы это случилось: и видела покойного папу пакующим чемоданы, швыряющим большой, как из сказки про Буратино, ключ на белую кружевную скатерть обеденного стола, и уходящим из дома навсегда, оставляя плачущую, больную - она страдала мигренью - маму, и ее - ребенка, не могущую и дня без папы прожить, - и Анжелика Дали чувствовала себя отвергнутой, в груди тут же начинало ныть, бездонной болью, и расползающееся вокруг одиночество, будто мир заледенел и появилась трещина между ним и ее льдиной. Анжелика Дали очень боялась, что ее дочь почувствует себя брошенной.

Так прошло все лето - Анжелика Дали готовилась ответить на Таины вопросы, а Тая их не задавала. И Анжелика Дали знала, что это она отец, и это она должна проявить инициативу, это ее дело - объяснить своему ребенку окружающий мир. Она ждала удобного момента. Но лето прошло. И вот они снова там, на автобусной остановке, и автобус уже стоит, и Таина сумка и еще одна сумка, с красивой Таиной одежкой, которую они вдвоем так славно покупали в центральном универмаге, и с подарками Таиной маме, и Таиному отчиму, и Таиным подружкам. Анжелика Дали ничего не знала про Таиного отчима, она вообще ничего не знала про Таину жизнь там, Тая не рассказывала, она не спрашивала, она даже не знала, что Таина мама говорит Тае о ней, хорошее или плохое. "Доченька, - сказала Анжелика Дали, - Я очень хочу тебя попросить о чем-то, а?" - "Да," - и Тая посмотрела на Анжелику Дали открыто, прямо, пронизывающе, так доверчиво, что Анжелике Дали тут же захотелось крепко-крепко прижать ее к себе и никуда никогда не отпускать. Это как раз был тот - момент - момент истины, который Анжелика Дали ждала. Но времени не было на объяснения, уже не было. В следующий раз, сказала себе Анжелика Дали, и продолжила: "Таечка, пожалуйста, не говори маме, что я вот так…Что я изменилась. Что я выгляжу так. Не говори там никому, что я женщина, хорошо, доченька? Пожалуйста, не говори никому, что я женщина, что я сделала операцию, доченька…Пусть это будет сейчас нашим секретом. Хорошо?" Тая смотрела на нее, приоткрыв рот, она просто смотрела и моргала. Потом Тая опустила глаза и больше не смотрела на Анжелику Дали. Даже когда Анжелика Дали махала ей в ее окошко, и даже когда бежала за автобусом, все так же маша, и она даже, как в кино, упала в пыль, подвернув ногу, сломав каблук.

История Анжелики Дали заканчивается семейным судом. И все, происходящее там, кажется ей верхом несправедливости. Впервые на этом суде она узнает, что ее бывшая жена очень уважительно всегда о ней отзывалась, и только депрессия ее дочери, вдруг обнаружившаяся после возвращения от нее, отца, все изменила. Анжелика Дали узнала, что Тая не выдавала причин своей глубокой грусти, и что она стала плохо учиться и даже была поймана курящей в школьном туалете, и тогда бывшая жена отправила Таю к психотерапевту, и это ему Тая рассказала про Анжелику Дали и данное обещание хранить секрет, по секрету, но психотерапевт не обязан хранить тайны детей. Психотерапевт провозгласил на суде: "Нанесена глубокая эмоциональная травма. Общение с отцом опасно для психического здоровья ребенка". Анжелика Дали после этого не понимала, что происходит. Ей было странно, очень странно, слышать, как ее бывшая жена легко и просто называет ее Анжеликой, и говорит "она", будто они были до того женаты лесбийским браком и никакого Тима Дали никогда и не было. Анжелике Дали было непонятно, почему ее жена, и все на этом суде говорили, что она "экстремально" эгоистична - говорили, призывая отнять у нее ребенка.

И суд постановил лишить Анжелику Дали родительских прав. Тихим, добрым, отцовским голосом судья сказал: "Это был выбор самого Тима Дали - лишить себя отцовства, став женщиной, которая не может быть ни матерью, ни сестрой для его дочери". Анжелика Дали не плакала, а просто сидела, опустив глаза, и после суда она просто молча ушла, и никто не бросился ее догонять, она просто одиноко ушла, стуча каблуками, гордой походкой, которой научилась ходить, и ее шелковый шарф развивался, и Анжелика Дали, как обычно, мысленно разговаривала с Таей: "Я упустила момент или, может, он еще не настал. Наверное, он еще не настал. Наверное, ты должна вырасти, чтобы понять. Я буду ждать. Ты знаешь, что я навсегда твой папа. Никакие суды не могут у нас с тобой этого отнять. Тая, я твой папа. Другого папы у тебя нет. Тая, я люблю тебя. Ты знаешь, как я люблю тебя. Помни, всегда помни: Тая - это "ты" и "я". Т&Я. Ты и я. Ты и я. Ты и я…" Анжелика Дали не замечала, что она уже разговаривает вслух, она плакала, и черная тушь текла по ее щекам. На этом заканчивается история Анжелики Дали.

- Я протестую, Ваша Честь, - сказала Джейн Боббин. Судья кивнул и обратился к взъерошенному в своем неискреннем порыве адвокату Маргалит: "Будем придерживаться договоренностей". Адвокат извинился перед судьей и поскучневшим голосом снова спросил Розалинду:

- Считаете ли вы, что поступили безответственно и эгоистично, решив одеваться как женщина?

- Нет, - ответила Розалинда.

- Почему? Почему - нет? Объясните, пожалуйста.

- Пожалуйста. Я стала одеваться как женщина - по рекомендации врачей. Мой психиатр уже это объяснял. Меня диагнозировали как транссексуалку. Я не придумала это себе. Есть заключения специалистов. Есть правила, по которым, прежде чем меня направят на операцию, я должна прожить год открыто как женщина, учиться этому. И только после года такой проверки жизнью, мне дадут рекомендацию на хирургическую коррекцию пола, вагинопластику.

- Значит, вы хотите сделать операцию по перемене пола?

- Да.

- И откуда же вы возьмете на это деньги? Ведь это дорого, а у вас маленькая дочь.

- Это никак не отразится на моей дочери. Моя дочь всегда для меня на первом месте. С деньгами мне обещали помочь друзья. В любом случае, операция - не приоритет, приоритет - только моя дочь.

- Зачем вам вообще делать тогда операцию, переодеваться женщиной, менять жизнь, терять жену? Если самое главное, вы говорите, в вашей жизни, это ваш ребенок? И если, вы говорите, у вас все стабилизировалось с психическим здоровьем и вы больше не хотите покончить с собой. Зачем вам это нужно?

- Я вам только что сказала, что я не придумала свою транссексуальность. Мне поставили диагноз, я прохожу лечение, гормональное лечение по коррекции моего пола.

- Вы пьете женские гормоны?

- Да, я принимаю выписанные мне лекарства.

- Хорошо, продолжайте.

- Да, я не придумала свою транссексуальность, и она появилась не внезапно, как какая-то болезнь, это моя сущность, она была со мной всегда. Я чувствовала себя девочкой с самого раннего детства. Сейчас у меня переходный период, от мужского к женскому, но изменения эти чисто внешние, внутренне я не меняюсь, я остаюсь сама собой. Моя внешняя трансформация никак не может повлиять на мою отцовскую любовь к дочери, на мои отцовские обязательства перед дочерью. Я люблю свою дочь, и она любит меня. Ее отношение ко мне нисколько не изменилось после того, как я стала открыто жить как женщина, потому, что моя дочь просто принимает меня такой, какая я есть, она и не помнит меня другой, она меня просто любит.

- А будущее вашей дочери? Вы подумали о будущем вашей дочери? Разве вы не видите, что Маргалит защищает свою дочь от будущего позора, будущих страданий? Что скажут ей одноклассники, когда узнают, что ее папа одевается как женщина и даже сделал себе операцию по изменению пола? Я говорю о будущем, ведь вы планируете сделать операцию. Конечно, сейчас она ничего не понимает, даже если вы будете ходить голым по улице, ваша дочь будет счастлива, но в будущем, заслуживает ли она страданий, которое ей готовит будущее, благодаря вашим переодеваниям и операциям? Разве это не экстремальный эгоизм с вашей стороны - жить так, как это удобнее вам, не жертвуя ради своего ребенка, а, наоборот, жертвуя ребенка ради вашего, как вы только что сказали, душевного равновесия?

- Я не говорила про душевное равновесие, ¬- наивно-удивленно улыбнулась Розалинда.

И снова поднялась с места Джейн, и судья улыбнулся ее взволнованному нежному голосу, Джейн воскликнула:

- Ваша Честь, я протестую! Розалинда не ходит по улицам голой.

- Да, я понимаю, я в переносном смысле. Прошу прощения.

- Сформулируйте еще раз ваш вопрос, - попросил адвоката судья.

- Считает ли господин… Розалинда… что поступает экстремально эгоистично, не думая о будущих страданиях своей дочери, ведь она сама здесь говорила о дискриминации транссексуалов, а ее дочь будет всю жизнь ассоциироваться с транссексуалами, потому что ее отец решил стать транссексуалом? Такой мой вопрос, Ваша Честь.

Судья повернулся к Розалинде:

- Вы поняли вопрос?

Розалинда кивнула:

- Да.

- Пожалуйста, ответьте.

- Считаю ли я, что поступаю эгоистично, не думая о будущих страданиях моей дочери, связанных с дискриминацией транссексуалов? Да, транссексуалов дискриминируют, меня уволили с работы, когда я в конфиденциальной беседе сказала директору, что начала принимать гормоны, когда открылась ей, что транссексуалка, уволили на следующий же день после пятнадцати лет безупречной работы. И я не спорю, что дискриминация может отразиться на моих близких, даже если я сделаю все возможное, чтобы защитить их от этой боли и несправедливости. Но и по расовому признаку дискриминируют, не значит же это, что быть черной - эгоистично, потому что это может создать проблемы для моего ребенка.

- Я не спрашивал вас про расу, про расизм.

- Я привела это как пример, отвечая на ваш вопрос. Того, что это не дискриминируемые виноваты в своей дискриминации.

- Значит, в борьбе за справедливость вы готовы подвергнуть свою дочь этим испытаниям, которые можно было бы и избежать? И вот здесь, сейчас вы боретесь против дискриминации транссексуалов?

- Я здесь, чтобы бороться за любовь моей дочери, это единственная причина, почему я здесь - я здесь, сейчас не активистка транссексуального движения, а единственный на свете отец моей девочки, единственный ей данный отец, который любит так сильно, как только может любить, и которого она сильно, просто, по-детски, счастливо, доверчиво, бесконечно любит. Я здесь защищаю любовь своей дочери. И это полностью в ее интересах. Поэтому на ваш вопрос я отвечаю: нет, я не поступаю эгоистично в отношении будущего моей дочери.

- Но как вы можете называть себя отцом, если вы хотите стать женщиной? Вы хотите сделать операцию, то есть у вас будет женское тело. Вы смените документы, чтобы официально ваш пол значился как женский. То, как вы выглядите сейчас, в женской одежде, ваша прическа, косметика, ваш голос, манеры, вы хотите, чтобы вас воспринимали однозначно как женщину. И в то же время вы называете себя отцом. И здесь вы находитесь в качестве отца своего ребенка. Отец - это мужская функция, но ведь вы не хотите быть мужчиной. Разве это не значит, что таким образом вы отказываетесь быть отцом? Кем вы хотите стать для своей дочери? Вы не можете стать еще одной матерью - вы не родили ее, вы не можете быть ее сестрой, ваша жена вас не родила. Кем вы видите себя по отношению к своей дочери как женщина? Объясните нам, - адвокат развел руками и окинул взглядом вокруг, будто призывая Розалинду к ответу перед всем миром, - Объясните нам, пожалуйста.

- Я отец своей дочери, - с улыбкой победительницы сказала Розалинда. Джейн ее перебила, обращаясь к судье:

- Ваша честь, никто здесь не оспаривает отцовства Розалинды Янгблад, прошу снять этот вопрос.

- Мне бы хотелось услышать ответ Розалинды, - сказал судья и, повернувшись к Розалинде, сделал приглашающий жест ладонью, - Продолжайте, пожалуйста.

Я посмотрела на Маргалит, она сидела вся напряженная, бледная. Адвокат еще утром говорил ей, что заготовил "убийственный вопрос" под конец, и Маргалит ждала этого вопроса, но ей было трудно ждать, Маргалит отвлеклась. Она вспоминала. Она видела Джеральда, успокаивающего ее, плачущую, он целует ее мокрые щеки, кто-то обидел ее, наверное, на работе, Маргалит очень чувствительна, она, как ребенок, и когда она расстраивается, она ничего не может делать, только плакать. Ей так нужна эта сила Джеральда, его бесстрашие и его независимость. Он - нежный мачо. Они идут в магазин, и Джеральд приветлив со всеми, улыбается, открыто и ясно, но это он - центр мира, он улыбается им, как властелин, он - властелин, и об этом говорит его каждый жест, каждое слово, интонации голоса, ровная приветливость, или, если ему что-то не нравится, - бескомпромиссное отвержение; его присутствие всегда такое плотное, оно не растворимо в присутствии окружающих, он всегда - центр, магнитный центр, определяющий центр, и его любовь… Ее любовь. Ведь Маргалит говорила это ему всегда, еще до того, как он сам о себе понял: ты совсем другой, когда в постели, никто никогда не подумает, что ты такой, ты будто женщина, знаешь, иногда я чувствую себя лесбиянкой, нет, это ты будто лесбиянка. И они играли в лесбиянок. Смотрели лесбийское порно, а потом, смеясь, повторяли сцены. И Маргалит красила ему глаза, губы, он был очень красивый в ее косметике, очень, она поражалась его красоте. Он был очень красивый. Она - очень красивая - Розалинда… Может быть, это было ошибкой - тогда уходить? Как много было всего веселого - например, их лесбийские преступления. Надо же, не верится даже, что выделывали такое. Маргалит улыбнулась. Ходили в магазин нижнего белья и воровали бюстгальтеры развратных цветов - Розалинда, вся такая счастливая, примеряла их перед зеркалом в кабинке, и понравившийся не снимала, то же и Маргалит, и как это возбуждало, они летели домой, чтоб тут же соединиться на своем водяном матрасе, свадебном подарке, их совместном, самим себе. Джеральд - единственный, кто понимал ее депрессии, он носил ее на руках - буквально, носил - выносил из квартиры на улицу, когда она никак не могла собраться с силами это сделать сама, он ее выносил, и она оживала, и она обнимала его, и они целовались, стоя у подъезда, и солнце светило, высушивая весенний асфальт, а грязный стеклянный снег, задержавшийся между травинок на газоне, сверкал ослепительно, это было счастье. Это было счастье. А потом он все это разрушил. Он сказал, что он и есть лесбиянка, на самом деле, а Джеральда никогда не было и нет, и больше никогда-никогда не будет, он сказал, что теперь есть только Розалинда, и Розалинда не будет откликаться на имя Джеральд, сделая исключение только для своей мамы. Маргалит продолжала называть ее Джеральд, Розалинда игнорировала ее, с безразличным лицом, иногда начиная напевать. Маргалит плакала, Розалинда не успокаивала ее, как раньше. Маргалит стала называть ее Розалинда, и Розалинда улыбалась ей, и обнимала ее, и целовала, и говорила: "Спасибо, моя любовь".

Но Розалинда целовала Маргалит уже не так. А когда в постели Маргалит дотронулась до члена Розалинды, Розалинда вначале, как и раньше, замерла, не дыша, и потом они стали целоваться, и Маргалит не убирала руки, и она чувствовала, как оживает под ее пальцами любимый Джеральд, но Розалинда вдруг сказала ей: извини, - и она отвернулась, и так они лежали, был день, окна были занавешены, и сквозь эти шоколадного цвета занавески лился слабый свет пасмурного апрельского дня, скоро надо было идти за дочкой в детский сад, Розалинда обещала пойти, их машина сломалась, надо покупать новую, что теперь будет, как жить, почему я не успела родить второго ребенка, кто теперь женится на мне, я не хочу оставаться с таким Джеральдом, хоть я его и люблю, я хочу нормальной семьи, за что мне все это, почему мне все время не везет… Конечно, Маргалит начала плакать. Она плакала для Джеральда. Но он не повернулся к ней, она… Она не повернулась, Розалинда. Она. Она потом сама плакала, через месяц, когда ее уволили с работы. Маргалит это злило - все рушилось, Джеральд все рушил. Кто поймет его, Розалинду? Ее, Розалинду… Ее, ее… Боже мой, как я устала, говорила Маргалит Розалинде, - как мне все надоело, как я устала от тебя, как я устала от этой жизни. Маргалит очень хотелось умереть, уйти навсегда от всех этих проблем, перестать оплакивать потерянное счастье, но у нее была дочь, Саманта, Маргалит не могла бросить Саманту. А вот Розалинда… В мае… Это была пятница, Маргалит привезла Саманту, как договаривались, на выходные, она припарковала машину (они уже жили раздельно, и родители Маргалит на радостях - ведь они так ненавидели Джеральда с самого начала, они знали, что дело плохо кончится, ну и ладно, мог и убить - подарили ей машину, почти новенькую) и, держа за руку дочку, пошла к подъезду - у которого они так часто целовались! она не может заставить себя забыть эти райские поцелуи! - и вот она открыла стеклянную дверь, и вот открылась зеркальная, холодная, хромовая дверь лифта, и Розалинда выходит к ним, как и договаривались, Розалинда встречает их внизу. Но Розалинда очень бледна - ее лицо кажется плоским, Розалинда держится за стену одной рукой, а другой приглаживает торчащие во все стороны сухие, химически выпрямленные волосы. Она улыбается жалкой улыбкой - Саманте, и говорит ласково: здравствуй, доченька. Потом она смотрит на Маргалит, а Маргалит смотрит на нее - она никогда не видела таких глаз: страдание и страх в них кричат. Что случилось, спрашивает Маргалит. Розалинда глазами своими - кричащими - просит ее подойти, и потом на ушко шепчет: вызови скорую побыстрее, я выпила ацетаминофен, с кодеином, не помню сколько, упаковку, всю, извини, возьми Саманту на эти выходные, вызови скорую, я сейчас, я уже отключаюсь. И Розалинда улыбается Саманте, а Саманта улыбается ей, и Маргалит улыбается Саманте и говорит ей: пойдем, я отведу тебя в машину, потому что папа заболел и ему надо показаться врачам, просто немножко простудился, скажи папе до свиданья. И Саманта машет папе рукой и посылает ему воздушные поцелуи, и папа посылает дочке воздушные поцелуи, улыбаясь дрожащими бледными губами, холодеющими. Сердце Маргалит тоже холодеет - Джеральд не мог обидеть ее больше, он не мог быть более неблагодарен ей за ее великодушие, она проявила понимание и терпение, она - святая, да, святая, а он - предатель! Она готова его убить, но она вызывает скорую помощь по мобильнику, стоя у машины, из которой на нее смотрит дочка, - там, где еще совсем недавно Джеральд ее, Маргалит, целовал - она вспоминает эти поцелуи даже сейчас, набирая 911, называя им адрес, слушая инструкции. И приезжает скорая - как когда Маргалит была беременна, приезжала… У Маргалит тогда начались кровотечения, и Джеральд был вне себя. Вообще, если подумать, сказала себе Маргалит, я никогда не была полностью беременна - вся беременность была под контролем Джеральда, да, мы оба были беременны… обе… мне не должно это нравиться, ведь я независимая, самостоятельная, сильная женщина, мне не должно нравиться, что муж был как бы беремен за меня. Не знаю… А мне это было так приятно. Неправильное слово. Я чувствовала себя очень защищенной, мне ничего не надо было делать вообще, ничего, Розалинда - заботилась, она окружила меня заботой, как будто я была ее ребенком, она обо мне заботилась, как о ребенке, и она так любила Саманту еще до ее рождения… целовала мне живот, разговаривала с ней… а эти фотографирования - надо забрать у нее все фотографии: я голая с животом, на фоне окон спальни, фото без вспышки, силуэт, красиво получалось… Дурак, ведь как все было хорошо, зачем менять все ради, ох… ради того, что можно скрывать… ведь я бы не против была, мне ведь нравилось это - красить, переодевать его, мы даже однажды, нет, несколько раз, ночью вышли так погулять… зачем он все это сгубил - сгубил счастье, убил такую счастливую жизнь… вот у меня никогда больше не будет - такой - семейной жизни: чтобы мой муж был красивый, чтобы он любил готовить, убираться, стирать, он же все это делал, а я была его ребенком, и мне ведь это так нравилось, хотя я и плакала, и жаловалась - что, например, он мало со мной разговаривает, мы больше молчали, когда вдвоем, а с друзьями был - неумолкающий фонтан - я жаловалась… а у меня никогда-никогда-никогда больше не будет такого мужчины! И Маргалит зарыдала в голос - она уже была рядом с Розалиндой в машине скорой помощи… А Саманту к себе забрала мама Розалинды, примчалась тут же, как услышала, что с сыном такое случилось, он же был у нее любимчиком, младшенький, и она его никому никогда не отдаст, даже Розалинде, а Маргалит она его доверила, а та, истеричка, вместо того, чтоб вместе с матерью мужа решать проблему, образумить, помочь, от проблемы сбежала, истеричка, эгоистичная, слабая Маргалит, - мама Розалинды раньше ее любила, а теперь нет: мы ведь были подругами, говорила она, вместе в магазин ходили, в кино, делились откровенным, а она меня, как отрезала, когда мой сын придумал себе такое, когда он сошел с ума… Маргалит склоняется над Розалиндой и рыдает, воет, и скорая помощь воет, так что вой Маргалит и не слышен, какие-то приборы пикают - пронзительно сквозь этот вой. И Розалинда лежит, такая родная, скрывая снова конопатое - макияж смыт, когда чистили ей желудок - лицо под кислородной маской, ее веки дрожат, глаза приоткрыты, но видны только белки глаз, Маргалит понимает, что не может представить себе мир без Розалинды.

- Я отец своей дочери, - повторила Розалинда. - Потому что я отец своей дочери, которого она любит, и без которого не представляет себе жизни, и которого зовет "папа", и она, конечно, никогда и не сомневалась, что я ее отец, ей не важно, как я выгляжу, она знала меня всю свою жизнь как отца, и на всю жизнь я - ее отец, который ее любит и заботится о ней, и который всегда ее защитит, и который всегда будет рядом, всегда, вместе с ее матерью, будет самым близким человеком для нее, и с которым у нее с рождения крепкая-крепкая связь, какая и должна быть между родителем и ребенком, я отец своей дочери, самый лучший отец для нее, я для нее отец навсегда, и по-другому быть не может, все просто.

Падал очень густой снег. Мы снова поссорились с Розалиндой. Она шла так быстро, а я - за ней, ее силуэт исчезал в снегопаде, терялся среди толпы, она полуоборачивалась, чтоб убедиться, что я еще здесь, убедиться в моей неотступности, но потом я свернула, к трамвайной остановке, она этого не заметила. Дома на автоответчике уже был ее голос: прости, сказала Розалинда, но ты знаешь, что я не люблю фотографироваться. Мы поссорились, потому что я ее сфотографировала. Позже она попросила у меня эту фотографию, но я сказала, что ничего не получилось, зря она и психовала. Я ей наврала. Хотя фотография, и правда, вышла какая-то нечеткая, но она - единственное изображение Розалинды, которое у меня есть: стремительно идущая, и - быстрый растерянный взгляд в камеру, и незавершенный жест - ладонь хочет закрыть лицо, но рука еще на полпути, волосы развиваются, сухие, химически выпрямленные. Она в обтягивающих джинсах и в коротенькой темно-синей куртке, сумочка на плече. Это как раз в том кафе, где я впервые увидела ее. И вот моя вспышка вспыхнула, и Розалинда вспыхнула тоже, яростью, и - рванулась в метель. Тем же вечером она снова позвонила, звала к себе, но я не поехала. Что-то сделал со мной это снегопад - образ Розалинды, будто полустертый ластиком, это была ее вторая фотография, памяти, того же дня. Мы стали реже видеться, и при встречах мы больше не говорили о любви, то есть я не говорила, я не целовала ее, мы больше не ходили, держась за руки. К тому времени, как в "Центральной газете" появилась статья о моей Розалинде и о том суде, мы уже раздружились. У нее появилась новая девушка. А я ревновала. Не хотела к ней возвращаться, а ревновала. У этой новой девушки был ребенок, и, наверное, они с Розалиндой поэтому лучше друг друга понимали, так я себе говорила, и мне было больно. Я ее продолжала любить. Я ее и сейчас люблю. Наверное, это было ошибкой тогда - фотографировать, убегать из снегопада, позволять себе отдаляться, я ее потеряла, потому что, в отличие от Розалинды, я была слаба, я отступила, я не пошла вперед - а свернула к трамвайным рельсам. К тому времени, как в "Центральной газете" появилась статья о моей Розалинде и о том суде, она больше не была моей.

"Центральная газета", 21 февраля 2001 года

Перемена пола не меняет дела, постановил суд

Решение отца изменить свой пол на женский - не причина для пересмотра соглашения об опеке над ребенком. Таков недавний вывод суда, модернизировавший семейное право: теперь транссексуальность, сама по себе, не имеет никакого значения для того, чтобы определить, способен ли кто-то быть хорошим родителем.

Процесс о лишении родительских прав был инициирован Маргалит Янгблад, когда ее муж, отец ребенка, Джеральд Янгблад объявил себя женщиной и лесбиянкой. Пара состояла в браке четыре года, последний год супруги жили раздельно.

Отец ребенка изменил свое имя с Джеральд на Розалинда, а также изменил внешность, чтобы выглядеть более женственно. Он начал открыто жить в женском облике, однако никаких хирургических операций еще не делал.

Пока его транссексуальность была тайной, у супругов было полное согласие относительно равной опеки над дочерью. Такие родительские соглашения могут быть прекращены в судебном порядке одной из сторон, для чего ей надо предоставить суду доказательства "изменения обстоятельств" - это юридический термин, означающий существенное изменение обстановки, при которой заключался договор об опеке.

Но в данном случае судья Тим Флауэрз постановил, что " транссексуальность родителя, сама по себе, без дополнительных причин, не может рассматриваться ни как изменение обстоятельств, ни как отрицательный фактор для прекращения действия соглашения об опеке".

Джейн Боббин, защитница отца, подчеркнула, что это судебное решение заставит поверить в свои силы всех транссексуальных родителей, у которых до сегодняшнего дня не было никакой уверенности в правосудии.

"Мы живем в обществе, где преобладает нетерпимость к транссексуалам… Но ясно, что решение вопросов об опекунстве должно рассматриваться с позиции: что лучше всего для ребенка", - сказала госпожа Боббин, которая на суде описывала отношения отца и ребенка как удивительные.

"В любом семейном споре важно помнить, что для ребенка всегда лучше, когда оба родителя принимают равное участие в воспитании, - сказал в интервью отец. - Если вы действительно любите своего ребенка, именно это должно быть главным - желать только самого лучшего вашему ребенку".

В своем постановлении судья Флауэрз отметил, что все свидетельствует о том, что девочка счастлива с обоими родителями.

"Примечательно, как мало коснулась ребенка вся эта буря, в которую вовлечены спорящие стороны, - сказал судья. - Все представленные доказательства говорят о том, что девочка очень хорошо приспособлена к жизни, счастлива и здорова. Своим собственным путем она нашла способ принять изменения, происходящие с ее отцом, и продолжает находиться в нормальных, здоровых отношениях с ним, являющимся сейчас психологически женщиной".

Шестилетняя девочка называет отца и папой, и мамой, но при незнакомых людях очень осторожно использует обращение "папа", заботясь, чтобы никто не услышал.

Отец говорит, что большинство людей не догадывается, что генетически он мужчина, и видит ее как мать-одиночку: "Я думаю, сейчас проще для общества принять наличие у ребенка двух мам, чем задумываться о проблеме трансов".

На суде госпожа Янгблад сказала, что она была замужем за человеком, в котором есть "лучшее, что только может пожелать женщина в своем муже". Она рассказала, что господин Янгблад большую часть домашних забот брал на себя - готовил еду, убирал квартиру, стирал и гладил белье, и заботился о ребенке, в основном, тоже он.

"Розалинда готовила ей еду, читала ей, утром поднимала с кровати, вечером укладывала спать, и играла с ребенком тоже, обычно, она. И по ночам, это чаще всего Розалинда укачивала дочку на своей груди, пока дочка не засыпала", - читаем показания госпожи Янгблад в документах суда.

"Нет никаких сомнений в том, что снятие Розалиндой завесы тайны со своей транссексуальности и ее заявление о желании изменить пол с мужского на женский привели госпожу Янгблад в отчаяние", - сказал судья.

Госпожа Янгблад подала заявление о пересмотре соглашения об опеке, когда окончательно убедилась в непоколебимости намерений своего мужа продолжать открыто жить в женском облике.

Первоначальное судебное предписание запрещало отцу брать ребенка "в части города, известные как места сосредоточения транссексуалов".

Конфликт, возникший между супругами, когда отец поменял свою внешность с мужской на женскую, никак не отразился на их дочери, которой тогда было три года.

Психологический тест показал, что ребенок свободен от каких бы то ни было проблем, связанных с определением своей гендерной принадлежности.

"Она была такой маленькой… Детям ведь в том возрасте не очень важно, кто девочка, а кто мальчик, поэтому они открыты для всего, - сказала госпожа Боббин. - Маленькая Саманта всегда знала, что ее отец - женщина. И это все, что она понимает".