Фото gourmet88.com

…а надо бы рассказать. Не расскажу - настроение уже не вернешь, ускользнет и воспоминание о человеке, поместившемся вначале бетонной чуркой, да усложнившемся - всего-то за пару встреч.

Лет ему было после 30-ти, талия поплыла, но еще не слишком сильно. Он был ровен по бокам, несколько пузат в пузе, и, в общем-то, мог бы остаться незамеченным, если бы не отравлял воздух.

Было ближе к полудню. Солнце повисло по-зимнему криво, но это была тропическая зима, и потому в воздухе плавал зной, от чего запахи чувствовались еще острей. Он много курил, и мне, выкурившему последнюю сигарету три года назад, было противно до песка в горле.

Я оказался рядом случайно - не нашлось другой свободной лежанки в этой части пляжа, возле полицейского участка, где персональный парадиз устроили себе светлокожие туристы и их шоколадные друзья.

- Хэлло, - сказал он, глядя сквозь очки, зеркальные поверхности которых отражали путаное облачное небо.

- Хэлло.

Мой ритуал был обычным: растянуть по синему матрасику гостиничное полотенце, скинуть одежду, трусы купальные натянуть, по пляжному обычаю замотавшись в легкий платок-парео, лечь, вытянуться, оглядеться по сторонам - ха! а человек, только что произнесший "хэлло", уже отвернулся; собой занят.

Лицо у него было небритым - по самые скулы заросло густой, черной шерстью. Он лежал рядом, пил пиво из бутылки, от жары упрятанной в пестрый пластиковый футляр, глаза закрывали очки, но я был уверен, что белки его налиты кровью.

Сосед был пьян - в этом не было сомнений. Ему хотелось быть еще пьяней - и в этом тоже можно было не сомневаться. Лицо его выглядело безглазым, как часто бывает солнцезащитных очках, но с выражением решительным; хочу и буду, было написано на нем. Я знал это чувство: ты напиваешься, чувствуя, как образуется вокруг тебя темная дыра, ты падаешь в самый ее центр, глубоко-глубоко.

За час-полтора он выдул еще бутылки три. Внимательно я не приглядывался, своими делами занимался - море, потом крем по телу, чтоб не обгореть. Было облачно, но я знал уже, что это ничего не значит - понизу-то облака, а за ними - солнце.

Плавки на нем были красные, но не в цвет лицу. Узко вырезанные, они имели цвет яркой, насыщенной кислородом артериальной крови, а круглое его лицо полнилось тяжкой венозной краснотой, уходящей в синее. Забыть о пьяном соседе было трудно - он много курил, плыла от него едкая вонь. Морской бриз споро оттеснял ее, однако и мелочи хватало, чтобы раздражиться - ну, хоть в сторонку бы отошел, пьяный чурбан. Он был, пожалуй, неприятен, а значит, безмятежность, такая желанная на пляже, могла и подзадержаться; могли темные мысли набежать - и о том, и о сем - не пустив эту ясность, чистую, беспримесную, баюкающую тебя в блестящей отполированной люльке.

Но другой свободной лежанки не было - был полдень, самое время валяться, переговариваться вполголоса, читать книги в мягких обложках, заткнув уши наушниками от плейеров - и все это лениво, не всерьез, запросто меняя одно занятие на другое. Я никогда не умел читать на пляже, от близости - моря ли, песка - я и думать, кажется, разучивался, чувствуя себя чем-то вроде безмозглого богомола, с воздетыми, как в молитве, передними лапками.

Он двинулся, промычал что-то - и вот в ногах его присела азиатка в остроконечной вьетнамской шляпе. Разложила пестрые пакеты на белом песке, пошуршала, доставая флаконы, тюбики, щипчики, ватные тампоны - а скоро привела их в дело. Как делают педикюр, я не знал, рассматривал не без интереса, параллельно замечая, что пальцы у соседа небольшие, аккуратные, без кривизны и уродливых утолщений. Красивые ступни встречаются редко - куда реже красивых лиц. А может никто толком не знает, как должна выглядеть красивая ступня и за неимением образцов судить приходится наобум, если вообще не лень заниматься такими глупостями.

Ступни его были хороши, ухожены, с младенческой нежности розовыми пятками, прорисованными в идеальную почти окружность, которая вдруг вырывалась из аккуратного поворота в крупные, сильные икры без единого волоска на смуглой коже.

Он брил ноги, и это было смешно: курить одну за другой, но заботиться о красоте ног, словно красота - не изнутри.

Педикюрша, согнувшись в гриб, мылила, стригла, подпиливала - и чем больше она трудилась, кивала лицом, похожим на старый бубен, тем больше накачивался он краснорожей спесью: отвисла нижняя губа и щеки двуцветные подвисли. Сигареты не бросил, дымя и на женщину, и на соседей, и на переменчивое пятнистое небо.

"Paul" было написано на запястье - на вязаном синем браслете, купленном явно здесь же у одного из надоедливых пляжных торговцев.

"Павлик" значит.

Кстати, руки его были некрасивыми клешнями. Если ноги Павлику достались от кого-то чужого, то руки - короткопалые, покореженные - вполне подходили этому надменному, пресыщенному лицу.

Он был похож на администратора чего-нибудь, любителя светить отраженным светом, каких много, например, в шоу-бизнесе. Только у них я видел такую спесь - смешную и одновременно отталкивающую. Может и так: краснорожий Павлик служит при звезде администратором, но вот звезда отчалила к себе на виллу в Майями, и он тоже поехал отдыхать - на веселый тайский остров Пхукет, гигантский бордель под открытым небом, где на столах пляшут хорошенькие транссухи, а массаж всего на свете почти ничего не стоит.

Едва педикюрша собрала свои кульки, набежали веселые местные юноши, похожие на взрослых детей. Один из них - с жестким вихром на темечке - хлопнулся к Павлику на лежанку, игриво ущипнул его за бугорок на плавках. У них что-то было, и не далее, как вчера, подумал я, а вскоре укрепился в этой мысли. Павлик вел себя, как случайный любовник - он позволял вихрастому шалуну бесцеремонно к себе прикасаться, а симпатию выражал с натугой, будто еще не решив, как относиться к человеку, с одной стороны уже слишком близкому, а с другой - незнакомому совсем.

Юноша помяукал, потряс руками, да увлек нового друга в тот лежаночный ряд, где расположились другие - его породы, шумливые, гибкие, молодые. А с ними, через одного, туристы - худые, толстые, ухоженные и не очень, рыхлые, дряблые, подтянутые - старые, старые, старые.

Одна только пара была хороша. Лицо у азиата было немного странное, с сильно выдвинутой нижней челюстью и большими зубами, от чего выражение его было немного зловещим. Но он был безупречно сложен, тренирован, красив, как картинка. И друг его - массивный европеец лет сорока с седыми волосами ежиком - любовался им, не скрываясь: поправлял белую цепь на темной длинной шее, гладил по черному затылку, улыбался охотно и будто даже заискивающе. Он был влюблен в той степени, когда уже все равно, видны ли твои чувства посторонним. Подглядывать за ним было грешно, я спрятался за книгой, а вскоре заснул, как-то внезапно, одним махом, окунувшись в покойную баюкающую ясность.

Все было - и сплыло.

***

Вечером того же дня я спорил с немцем об умении забывать. Новый знакомый оппонировал вяло, явно уступая, что меня - после трех приторно-крепких "май-таев" (Mai-Thai - популярный в Таиланде коктейль из рома, бренди, ананасового сока и миндального сиропа - автор) - только раззадоривало. Я сидел в плетеном кресле, глядел на текущую мимо толпу, как из витрины магазина, и говорил поджарому смуглому Петеру, что не нужно помнить все. Немецкий казался мне чужим, более обычного - может, дело в том, что Петер по-баварски рыкал и шипел, а у меня с моим выученным "хохдойчем" такого навыка не было.

- Чтобы быть счастливым, нужно уметь забывать, вычеркивать из памяти воспоминания, которые не сможешь переработать.

- Откуда знать, что мы можем переработать, а что нет, - снисходительно улыбался немец.

Четкого ответа у меня не было, но я настаивал.

- Я умею забывать. Иногда мне рассказывают, как было на самом деле, а я уже не помню. Чист, как белый лист бумаги.

- Что ж, - Петер улыбнулся, показав мелкие желтоватые зубы, - значит, люди с Альцгеймером - самые счастливые люди на свете.

Петер был не дурак, аргументы мои были слабы, но за ладностью их я не особенно следил - не к месту, не ко времени, не по настроению. Хотелось говорить что-то крайне важное, тут же лопая эту важность и надувая ее снова - пучась, как пучило спесью чужака, воспоминание о котором таки засело в голове, но - дайте срок! - уйдет и оно, исчезнет, и снова будут ясность, и свет.

Основания для горячности были, однако рассказывать о них случайному петеру я не собирался - хватало и намека на некие обстоятельства, из-за которых этот худосочный носатый русский в розовой майке замахал руками и заговорил о пользе беспамятства. И если немец сумеет удержаться от прямых вопросов, то будет и ему желанное - отпускное счастье, забирающее до глубины нутра, но освобождающее быстро, без потерь, а только с тенью грусти - было, да прошло.

Кресло было удобным, еда - вполне сносной для уличного ресторана, "май-тай" горячил без обмана, а ночная жизнь кипела на расстоянии вытянутой руки. Она не прилипала, а только позволяла наблюдать за собой. На неровно выложенной брусчатке спотыкались торговки со светящимися безделушками в темных, будто обожженных, руках. На головах их башнями торчали шутовские лоскутные панамы, надетые одна на другую, а лица у торговок были серьезные, сосредоточенные, ищущие. Вышагивали туристы - и в нелепых шортах, и в летних костюмах напоказ, и шаркая, и летяще-легко. Волновались мальчишеские стайки - тайские юноши перелетали из одного конца, отведенной им территории, в другой, но между собой не смешивались: черные футболки оставались с черными футболками, а белые шортики - с белыми шортиками (у них был какой-то свой уговор). А возле третьего бара, на замусоренной красной дорожке, стояли красавицы - и в национальных костюмах, и ряженые волшебницами, и зверями, и эстрадными дивами. Каждый привлекал внимание на свой лад. Цвела жизнь. Кипела.

- Ну, скажем, тебя ненавидит сосед, а в глаза тебе улыбается, - говорил я, - Он - приличный сосед, и никогда не выкажет свою неприязнь открыто, - сочинялось легко, будто по знакомому лекалу, - Скажи, тебе нужно знать о его неприязни?

- Я хотел бы знать причину, - сказал Петер и запил свои слова пивом из большой запотелой кружки.

- Да, мало ли причин для ненависти? Может, ты храпишь по ночам?

- Я не храплю, но по ночам - да - бываю иногда шумным, - он снова улыбнулся во все желтые обрубки.

- А у соседа тихо. Ночью он только спит. Чем не повод для ненависти? Или, скажем, ты всю жизнь прожил с человеком. Душа в душу. Тебе казалось, что это были самые счастливые годы твоей жизни. Лучшие годы. Но твой друг внезапно умирает, а в подвале ты находишь коробку с любовными письмами.

- От чего умирает?

- Инфаркт.

- То есть он изменял?

- Получается так.

- Нехорошо обманывать.

- А если я согласен с обманом? Если я ничего не замечал. Зачем мне знать всю правду? И кого теперь сделает счастливым вся эта правда?

- Хочешь обманывать - умей не оставлять следов, - тон у Петера сделался прямо-таки учительский.

- Ему сорок три года было. И какая разница, если ты уже мертвый? Подох, а черви тело обглодали.

- Тело - всего лишь оболочка, - сказал Петер, не то соглашаясь, не то возражая

Далее следовало заговорить о душе - вечной или угасимой - как уж карта ляжет. Но от предсказуемости разговора сделалось что-то кисло, а когда я снова поглядел на Петера, то за его головой, за бритым затылком, увидел еще одну голову - тоже бритую.

"Павлик" - мигом распознал я.

Он уселся в свободное плетеное кресло и даже успел заказать бутылку пива. Сидел я чуть позади него, и с моей точки было видно, что темные очки на носу Павлика только притворялись темными очками - они были сделаны из продольных непрозрачных плашек, и смотреть сквозь них можно было как сквозь прорези жалюзи. Смешные очки - тем более, для черной тропической ночи, в которой можно потеряться и без всяких заслонок. Щеки его подпирал высокий золоченый ворот, плечи и рукава этого странного наряда были сложно вышиты - по белому полю вились желтые узоры. Кафтан или вроде того, решил я, разглядывая принаряженного пляжного мордоворота.

Он был один. Ему было неуютно одному. Он сидел с деревянной спиной - впрочем, может, в кафтане дело, изготовленном из какой-то жесткой материи, вроде парчи. Павлик пил, курил, смотрел сквозь щелястые очки на другую сторону улицы - туда, где над входом висел красный китайский фонарь, а по обеим сторонам крыльца стояли двое юношей - тоже полуголые, но не вопящие, похожие, скорее, на скорбных кариатид. Дверь заведения была открыта, и в глубину уводил длинный красный коридор, залитый светом.

- А что там? - спросил я Петера, который был в этом квартале завсегдатаем.

- Не знаю. Я к массажисту хожу, - он показал куда-то за своей спиной, - Тайский массаж и сверху пару сотен бат. Хороший массажист, работает на совесть.

Ухмылка его мне не понравилась, но отчего-то я был уверен, что скоро тоже смогу легко рядить, чем массажист Вин лучше массажиста Джоба, и почем у красавицы Соо ее силиконовые сиськи. Петер был непрост, и, наверное, не так уж дружелюбен, как показалось поначалу.

- Чем больше человека знаешь, тем меньше можешь сказать о нем что-то определенное, - сказал я.

Павлик взвился - вот будто внезапно сгустился воздух - и, перескочив улицу как одним прыжком, зашагал по красному коридору в бархатную темень, спеша и будто убегая. Полы его наряда разлетелись - не кафтан на нем был, а что-то вроде сюртука с фалдами, в каких актеры, изображая придворных, танцуют мазурку.

Сбежал Павлик.

- Ты заметил его? - спросил я, кивая на пустое кресло.

- Кого? - Петер поглядел в указанном мной направлении, - Нет, не заметил.

- Сидит такой. Смотрит. Пьет. Одну-другую-третью. Хочет и боится, боится и хочет. Слушай, каким зажатым, каким запуганным надо быть, чтобы, дожив эдак до тридцати годов, бояться своих желаний? Что такого страшного должно случиться с человеком, чтобы так бояться? У него же по рукам и ногам будто леску протянули, - вдруг увлекшись, я вскочил, - Движение начинает сильно, - я потянулся, - а на полпути обрывает. Получается не жест, а какое-то заиканье, - и повалился назад в кресло подкошенной марионеткой.

Петер захохотал.

***

Звезды были похмельные, и определенно про них можно было сказать только то, что их было много. Глаза закрывались сами собой, но сна не было, а только звезды, и неясно было, что делать - с собой, со звездами.

Я снова лежал на пляже, я снова желал отмытой ясности, но безуспешно - было куда как хуже, чем вчера.

Вчера плавала тихая хандра, которую можно было хотя бы оттеснить куда-нибудь на периферию, а сегодня - суетливое ожидание непонятно чего: сердце поджималось, и ногам было холодно (и это в тропический-то полдень). Гулко было, теснительно, и звезды пыхали прямо перед глазами, стоило сомкнуть веки, не имея сил уговаривать себя, что все хорошо будет, все будет, все….

Звездочки вспыхивали, смутно звучал собственный голос - да, за лежанку и зонтик, воды принесите, нет, не воды, а лучше колы, не надо "лайт", "лайт" вредно, лучше простой колы, у вас ананасы есть? и его тоже, дольками, только быстрей, не то я засну и забуду - на английском, и удивительно даже, как удавалось так споро сшивать друг с другом слова, чужой ведь язык, как, впрочем, и этот немецкий, красивый, если хочется, а не хочется, так и квохтающий, словно курица-наседка, как дурак этот Петер. Где он, Петер? Цепь на шее тяжелая, как у сливного бачка. А на длинном соске сбоку светлое пятно. Раньше там висела железка, для красоты, но была операция из-за перелома, а под нож с железками нельзя, заставили снять, и полегчало, заросла у Петера дыра, только пятно осталось. Пя-атнышко. И серьга в ухе, а поди-ка ж, и от нее ни следа, только точка на мочке, а носил полжизни, как протест, собой гордился. Смешной ты, Петер. Prawdoljubez. Ты врешь, ты врешь, мой немецкий плох, он хуже моего русского, потому что русский родной, а немецкий я в школе учил. Ты врешь, а мне все равно, ври, если хочется. Я пьяный, я добрый. На, возьми же, если хочешь, помолчи. И звезды-звезды-звезды. Много их, толкаются, белые, синие, красные.

Я открыл глаза - тень от зонта сбежала с лица, и солнце слепило и через темные очки, и сквозь дрему. Я спал, долго, наверное, много; отодвинулось все, отошло.

Он стоял всего-то в шаге от меня, на толстых своих ногах, не таких, между прочим, красивых, как показалось вчера; сквозь зеленую сетчатую майку таращился крыжовиной пупок. Из крупных дыр живот проглядывал охотно и вроде озорно.

- Как арбуз в авоське, - пробормотал я.

- Хэлло, - удивленно улыбнулся он; от глаз - карих, почти желтых - разбежались к вискам мелкие морщинки, такие стрельчато-лучистые солнца дети рисуют.

- Хэлло.

Русский оказался. Зовут Пашей. Из Владивостока. Что-то техническое. Давно и несчастливо женат. Ребенку двенадцать. Любит целоваться - жадно, как в последний раз.