- Звонил какой-то мужик с противным голосом, - сказала мне мама.

"Противный" на ее языке означает "немужественный". В короткой молодости все кавалеры мамы были настоящими мужчинами - они дрались, бегали на лыжах, пили водку и любили ее - маленькую с тонкой талией и звонким голосом. Она не вышла замуж за одного из них лишь потому, что пожалела немужественного, некрасивого студента Романова с длинными ногами и плоским задом. Она родила, а студент ее бросил. Не жалея.

Вначале я боялся ее потерять. До слез, до истерик. Видимо, чувствовал, что родился не от любви, а из жалости. Я не хотел быть случайностью и каждую минуту требовал подтверждения, что я не гость в ее жизни. Когда она задерживалась в своем конструкторском бюро, я выходил на остановку. Было темно. Машины обдавали вонючим газом. Я начинал рыдать, только заметив ее в окне автобуса. Она гладила меня по голове, а я орал еще громче.

Потом я хотел ее заслужить. Учительница танцев, к которой я ходил за легкой походкой и венским вальсом всегда ставила меня с девочкой такой же сутулой, как и я. Мы делали из рук "окошки", ходили "квадратом" и ненавидели друг друга - неприятно, когда перед глазами спотыкается собственное кривое изображение. Скоро вместо танцев я стал лежать на диване и читать сказки, в которых замарашки превращаются в принцесс. Я натягивал пестрое одеяло, чтобы получилось что-то вроде юбки, и репетировал выход на бал.

Мама смотрела на меня так, будто я ее предал. Она хотела красивого сына, а тот, который получился, не умел даже прикрутить люстру. Мама вызывала монтера и ставила его мне в пример. От него пахло водкой и жженой резиной. Она считала его красивым, а меня тошнило.

Страх пришел тогда, когда я сам стал студентом. Она боялась понять, зачем мне звонят немужественные мужчины. Я боялся, что она перестанет бояться. Боялся, но немужественных мужчин не отваживал.

Хотелось тела. Я отращивал волосы до плеч, наряжался в штаны дикого покроя и был уверен, что клоунский вид поможет скрыть мою тайну. Это, конечно, не помогло.

- Я тебя уже видел, - сказал мне Валя, когда мы впервые встретились, - ты живешь недалеко.

Меня трясло от страха и возбуждения. Через 15 минут мы пили у него в комнате водку. Через полчаса целовались. Через час я знал, что у Вали кривоватый член и шрам от аппендицита.

Самый быстрый способ убить любовь, это идти у нее на поводу. Валя много пил, много пел, белозубо улыбался и принимал все, что я мог ему предложить. Своим самопожертвованием Валя провоцировал меня на свинство - как далеко я могу зайти и не вывести его из себя? Мужчины, которых я сочинял на ходу, были умнее, красивее, белозубее и, конечно, любили меня без памяти. Валя смеялся и быстро пробегал пальцами по моей спине - как сороконожка по стене.

То, что недоученный филолог ответил на его объявление в газете, Валя считал судьбой. Мы могли читать друг другу его любимых поэтов Серебряного века. Я к поэзии был равнодушен, но тоже хотел считать, что наша встреча была неслучайной. Как-то спокойнее думать, что разыгрываешь пьесу, придуманную не тобой. Так легче сложить с себя все обязательства за последствия.

Его приглашение к знакомству начиналось со слов: "Гей, веселей!". Но вместо веселья он мог мне предложить только свою комнатку, пространство которой было поделено между томиками стихов, пустыми бутылками и кубками за отличный марафонский бег. Через полгода знакомства, мне стало скучно. Я не нашел ничего, кроме хорошо скроенного тела. Я чувствовал себя ребенком, которому дали расписную коробку, внутри которой - ничего. Ничего, кроме непробиваемой покорности судьбе. То, что я считал маской, оказалось лицом. Подозревая богатый внутренний мир, я ждал от Вали непредсказуемых реакций и бесился, когда он не оправдывал ожиданий.

- Один любит, другой позволяет себя любить, - сказал Валя напоследок.

Пыль оседала на стихи, бутылки и, кажется, толстым слоем лежала на валиных волосах, как песок на сокровищах египетских фараонов.

В конце концов, я предал мать по-настоящему. Ведь по наследству передаются не только длинные ноги и плоский зад?

- Давайбудемвместе, - сказал он, найдя нужную страницу в блокноте.

Мужчина в мятой синей рубахе налился красным и смотрел в сторону бармена, перетряхивающего жидкости в коктейль.

Нашему знакомству было два часа. Я пил водку с соком в первом в моей жизни гей-баре и вспоминал фильмы про войну, пытаясь понять крупного краснолицего немца. Я, как и он, был изжеван гонкой за питерскими достопримечательностями.

Я думал делать любовь, а он предлагал мне сердце. Он пригласил меня в свою жизнь, и я ввалился без церемоний, вместо того, чтобы из вежливости немного потоптаться у порога. Я начал обживать незнакомое пространство со скоростью паука, плетущего паутину. Выходя из заведения, я придумал ему имя - "Семен". От паспортного "Дидерих" у меня начинало щипать в носу, как от тополиного пуха.

Я уехал в Петербург за достопримечательностями. Но вернулся лишь за документами. В институте я сказал, что передумал делать научную карьеру. Маме - что мне надоел этот затхлый сибирский город. Мама плакала, а я гладил ее по голове. Может быть, она плакала от облегчения. На автоответчике я нашел пьяный женский голос. Он орал, что "Роман долбится в жопу". Кажется, это была сестра Вали.

- Почему у меня нет такого сына? - искренне жалеет мама, узнав о том, что Семен регулярно ездит в Альпы кататься на лыжах и прекрасно водит свой "Фольксваген".

В своих еженедельных телефонных отчетах я о многом молчу. Например, о том, что он храпит по ночам, что его живот покрыт рыжеватыми волосами. Я никогда не скажу ей, как он кончает и как при этом у него открывается рот и видны гланды. Но я всегда говорю "мы". Мы пошли, мы подумали, мы купили. Даже укороченная версия нашего с Семеном сосуществования говорит маме достаточно против того, чтобы считать его просто другом, у которого снимает квартиру ее сын. Однако ей приятнее бродить в потемках недосказанности.

Я был против их знакомства. Хотелось, как скальпелем, рассечь жизнь на две не связанные друг с другом половины. На одной стороне Семен, на другой - все остальные. Сказать точнее - я боялся соединять их. Боялся отторжения разнородных тканей. Почему-то не было сомнений, что начнется сеспис, и какая-то из половин моей жизни захлебнется в гное.

- Зачем проводить на чемоданах этот месяц, в конце которого я стану мужем? - врал я.

Семен настоял и даже собирался просить моей руки. Тогда мы впервые кричали друг на друга. Семен намеревался разыграть перед мамой салонную мелодраму, а я видел трагедию, в которой злые пьяные женщины забивают ее камнями, потому что Роман не туда долбится.

Когда они встретились в первый раз, Семен начал ее целовать. В щеки, в губы, в шею. Мама отбивалась и смущенно хихикала. Прежде, чем начать считать его своим, она тоже придумала ему имя - "Диди". Как у попугая. Она смотрела на него так, будто в какой-то параллельной жизни он был ее кавалером... Семен может повесить люстру, как настоящий монтер.