1. CАША И США

Звали ее Саша, Александра Николаевна, Саша Солод, Солод А.Н. Рисовать начальные полумесяцы ее имени или сережки - С, С - очень приятно; под ними - устремленные к полумесяцам буквы: "М", "Ш".

Вдруг подойдет и заметит тетрадку - сердце ухает больно в груди. Математик увидел, когда свастику малевала - быстрые танки в кудрявом дыму, - и, разрывая на части, вопил: "Мы за вас воевали, сражались, фашистка!"

Саша, Шура, Саша Солод, Солод А.Н. Ресницы мохристо накрашены черным, волосы светлые, голос грудной. Лежишь, бывает, в кровати, отпаиваясь бульоном густым, и хочется, чтобы над тобой лечебная Саша склонялась; в глаза ее грудные смотреть, будто пить молоко с маслом, - вот счастье!

Марьяна глядела на нее все уроки, а затем и ночь напролет (Саша в память запала) - Марьяне шестнадцать, а Саше тридцать шесть лет. И температура у Марьяны Школьниковой повышалась с тридцати шести и все вверх, вверх, скользит ртутным взором по сашиной шее, а вниз страшится - там вырез.

В класс Марьяна приходила, как из-под палки, последней, волокла сумку, открывала медленно дверь: ведь так можно было вырвать у Саши негодующий - и пристальный - взгляд. Саша декламировала отрывок из "Матери" Горького - о том, как затурканный фабрикой пьяница-грубиян в сеннике прижал деваху к стене и принялся мять ее грудь. "Мял ее грудь", чувственно Саша читала, и Марьяна краснела: ей было неудобно за Сашу, будто Саша говорила о личном - о том, что лишь она и Марьяна могли осознать.

Марьяна дотронулась бы подобострастно и нежно, подчеркивая разницу в возрасте, которая существует меж них, и в то же время с самодовольством юности думая, что она может дать Саше что-то такое, чего никто другой не смог бы ей дать.

Из США Марьяна послала Саше письмо.

Марьяна признавалась Саше во всем - но дело было не в этом, а в том, что в мире существовало много любви. И смысл не в курсе словесности, который Саша вела, а в том, что Сашина жизнь не была прожита зря: ее жизнь до сих пор волновала Марьяну.

Но Саша ничего не написала в ответ! Как же так, ведь она получила такую заокеанскую американскую страсть - и брезгливо ее в угол, где швабра, швырнула. Или с пониманьем прищурилась, и створки души ее по отношенью к Марьяне навеки захлопнулись.

Зато запомнилось теплое чувство, которое Марьяна навсегда теперь сохранит, и волосы, которые она красила хной, чтобы выделяться для Саши, и щедрым жостовом облегающий Сашины плечи (шел экзамен) платок.

Саша глядела на Марьяну, и Марьяна глядела на Сашу, и была только "Мать" Горького, что выпала Марьяне в билете, и Саша, глядящая Марьяне в глаза, и Марьяна, объясняющая ей на оценку про тяжелую женскую судьбу и любовь.

Марьяна однажды пошла на North Beach, чтобы за пятьдесят центов узнать, что там находят мужчины.

Войдя, увидела скомканные салфетки в кабинке и женщину, которая на экране шарашила ноги (зачем за это платить? - размышляла Марьяна, - ведь для меня многие сделали бы это за так!). За стеною, снаружи, в соседней клетушке - запах, дыханье (или только казалось?), которые завораживали и отторгали больше, чем то, что происходило внутри.

Внутри, в видике, вделанном в фанерную тумбу, женщина раздвинула ноги и показала крупным планом то, что меж них (будто темный камешек, и от него расходятся концентрично круги), а парень принялся впихивать палец ей в зад.

Марьяна ощутила себя чужеродной (она живая, а на экране - двое с задом и пальцем) и вышла, сразу же натолкнувшись на кучку поджидавших ее бессловесных мужчин. Лапы к ней потянулись, и она поняла, что сама, как та, на экране, не раздвигая ног и не дозволяя никому всовывать палец в свой зад, все равно именно этим и занимается в воспаленном воображении десятков мужчин.

Потом Марьяна познакомилась с Каролиной, у которой, помимо длинного дебелого имени, были короткопалые красные руки, зато брат ее был дипломат. Марьяна с Каролиной ходили в сад Дженераль-госпиталя с табличками на деревьях, увековечивающими мертвых родных, и пили липкий малиновый кулер . Вечерами лежали обнявшись, а огоньки автоответчика и проигрывателя, перемигиваясь, создавали уют.

Это была как раз та безыскусность, которой Марьяна желала: ездить на природу на "джипе", надевать в гости спортивный костюм. Ощущать в своей твердую шершавую ладонь, любить по-спартански, а если телевизор отжившей модели - неважно, ведь главное - много читать.

Один раз Марьяна у Каролины осталась, и та после марьяниных поцелуев сказала: "Да я ошибалась - ты вовсе не синий чулок!"

Наутро Каролина звонила начальнику (она развозила на велосипеде депеши), извещая, что сегодня на работу не выйдет, а Марьяна с ужасом следила за ней. Ведь ей уже стало казаться, что в доме Каролины все просто, если не сказать "простовато", и отношения их дико банальны, и совсем не хотелось с Каролиной проводить еще один день, но затем все повторялось:

Марьяна оставалась у Каролины, наутро Каролина звонила на работу и просила отгул.

Марьяна познакомилась с Ребеккой в классе Мерзона. Это был дородный мужчина, однажды рассказавший о том, как мать его сына, поссорившись со своей женой-лесбиянкой на кухне, принялась рубить головы цыплятам - одну за другой!

"Не заладилось что-то у них… А девятилетний ребенок, мой сын, напугался до смерти и хочет мам помирить."

Рассказ назывался "Цып-цып".

Сына Мерзон навещал в выходные, а в начале недели, сияя, показывал студентам свой новый роман "Супергей". "...В юности я жил на пособие, бедствовал - и тут сан-францисский "Уикли" поместил обо мне репортаж. Пришел за талонами на еду и сунул газету кассирше под нос!"

Мерзон и Марьяну научил сочинять в срок, поставлять тексты без скидок на вдохновенную прихоть, лепить фабрикаты фраз - знать, что такое дедлайн.

После его лекций прошло уже несколько лет, но чем дальше Марьяна от себя молодой отдалялась, тем сильнее хотелось поведать о том, как все началось:

о том, как, в двадцать два года приехав в Америку, она печатала на машинке в комнате, которую делила с отцом, и квартирант-итальянец бешено стучал кулаком в переборку;

о том, как она, придвигая пишмашинку к себе, подставляла одеяло под лапки и продолжала писать (слова утопали в ворсистой заглушке) -

джинсы, жилетка, купленные еще в СССР китайские бутсы, удивительная способность управляться с развалюхами-тачками, что-то туда заливать и чинить... Как грубовата и незамысловата была она внешне, и какими муками раздиралась душа!

"Ребекка, - после класса подошла Марьяна к Ребекке смущаясь, - можно тебя подвезти?" - у Марьяны в кармане был электрошок для самозащиты: как-то в Питере на нее набросился слюнявый дебильный мальчишка с узкими глазами и нечеловечески белым лицом.

Марьяна слышала шаги за спиной, но не обратила вниманья. Набрала код на двери, оглянулась, пропустила мальчишку вперед, а сама не вошла. Переждав, увидела: дверь распахнулась. Мальчишка появился в проеме. Он выходил - она наконец решилась зайти. Он протиснулся в подъезд сразу за ней. Прыгнул на ее спину, повис. Они молча боролись. На Марьяне была юбка, волосы собраны в кокетливый хвост. После этого случая она переключилась на брюки и стала носить с собой шило, а в Америке шокер - мало ли что.

Они шли с Ребеккой к машине, и Марьяна вежливо с высоты своего роста к Ребекке склонялась (ей нравилось, что она охраняет Ребекку). У автозаправки тусовались афроподростки. От группки отделилась девица - "есть закурить?" Марьяна, прикрывая Ребекку, будто бы не замечая вопроса, повернулась к девице спиной.

Сзади прицельно ударили по поджилкам. Марьяна удержалась на ногах, они с Ребеккой вскочили в машину и сорвались с места.

На объявление Марьяны откликнулась Лиз.

У нее были рыжие волосы, дочка и дорогой мотоцикл. За плечами - служба в полиции: ушла на раннюю пенсию (ей было тридцать три года) после нервного стресса.

Лиз предложила за Марьяной заехать, чтобы отправиться за город и посмотреть ее дом. Марьяна, с наэлектризованной (час перед зеркалом) мальчишеской стрижкой, в брюках "банана репаблик", ждала на обочине Лиз.

"У тебя было... ну... это...?" - спросила Лиз, едва Марьяна уселась за ней.

Марьяна замялась (она тогда еще не познакомилась с Каролиной). А Лиз сказала: "Я приготовлю лазанью. Я была замужем. Мы разошлись".

Но сначала они с дочкой погуляли по пляжу. Марьяна глубже засовывала серьезные тонкие руки в карманы штанов и чувствовала себя главою семейства. Она была младше Лиз на одиннадцать лет.

Вернувшись с прогулки, уложили спать дочь. У Марьяны заныло в груди. Нужно ли ей обнять Лиз? Ждет ли этого Лиз? "Садись, - обратилась к ней Лиз, плюхнувшись на пол. - Садись ближе, садись рядом со мной". Марьяна придвинулась к Лиз. "Давай!" - Лиз протянула Марьяне деревянную трубку. "Что это?" - растерялась Марьяна. "Трава". "Где ты ее покупаешь?" "В Севен-Илевен , - Лиз хохотнула, - через дорогу, вот там". Убрала в холодильник остатки лазаньи и отвезла Марьяну домой.

А вскоре Марьяна получила письмо, в котором Лиз объясняла, что до их встречи не могла определиться, стоит ли ей быть с женщинами или нет, но, проведя целый день с бесконечно милой Марьяной, поняла, что решительно нет.

На улице незнакомка задала Марьяне вопрос.

Вопрошавшая была в очках от солнца, задорного вида, и из-под джинсов у нее высовывался узорчатый ковбойский сапог. Марьяна головой замотала (она тогда еще плохо знала английский) - ведь к отцу ее, пытаясь вынюхать оборонные тайны, уже приходил агент ЦРУ...

Незнакомка вдруг растерялась: "бог мой, ошибка! ошибка!" (Марьяна отошла на полблока), "простите!" (Марьяна отошла на все два), "я только хотела пригласить вас в кафе!" (незнакомка - мечтала Марьяна - бежала за ней).

И тут, составив в уме домино слов из мимики губ, Марьяна наконец поняла, что вовсе не интервью хотела та взять, а угостить Марьяну кофе с десертом. А уж что там за сладкой трубочкой крылось - как и за ее солночкАми, нельзя разглядеть.

Многое, воображала себе, трепеща, неискушенная в сексе Марьяна, многое - и это, и то.

И вот Марьяна познакомилась с Даной. И оказалось, что Дана когда-то была девушкой Дины, с которой Марьяна познакомилась до того, как познакомилась с Даной. Однако, Дина не знала, что Марьяна встречается с Даной, а Дана не знала, что Марьяна встречается с Диной.

Дана и Дина жили в одном и том же районе, так что Марьяне было удобно - в полдень проведет время с Диной, а вечером уже обедает с Даной.

Дина чуяла, что творится что-то не то, и поэтому оставляла на шее Марьяны засосы. А Дана, когда Марьяна к ней приходила от Дины, обнаруживала это клеймо.

Но тут Дана позвонила по какому-то поводу Дине, и Дине открылось, что Марьяна ночует у Даны, а Дане - что Марьяна обманывает ее с Диной. И они стали Марьяну между собой обсуждать, сокрушаясь, как две радушные матери - одну нерадивую дочь, и под конец Дина Дане сказала: "Ну хорошо, пусть Марьяна будет твоя".

Но все же затаила обиду. Уехала в другую страну, а через полгода вернулась и известила Марьяну о том, что будто бы завершила роман и будет из него отрывки читать. На афишке было приписано так: "Марьяш, приходи!" - и под этими словами оттиснуты губы.

Марьяна, приодевшись, пошла.

А в книжном узрела, что зал заполнен подругами Дины, смотрящими на одуванчиковую Марьяну (волосы у нее отросли, распушившись) как-то не так. Дина кивнула Марьяне с прохладцей (а всем остальным, надев доброту на глаза, с приветным прищуром) и начала читать главу, героиню которой звали Марьяна.

Марьяна залилась кумачом и разрумянилась калачом, а Дина все продолжала про то, как Марьяна изменяла ей на каждом углу и какая она вообще сладострастная тварь.

Это понятно, что дело здесь совсем не в вороне, а в Вероне и Вере. Марьяна познакомилась с Верой, когда перестала удивляться поломкам любимых вещей, когда ей все равно было, что надевать и пригласит ли ее Соня или Саня в гости сегодня, и когда не важно было, какие сын получал в школе оценки, - он вырос.

У Веры была гермафродитная дочь, и Вера знала: так Богу угодно. Если уж уродилась такая, значит, пусть будет такой. Пусть будет рада себе. Так и назвала дочь свою - Радой.

"Расслабилась, телик посмотрела вчера: розовый фильм. Сабрина Ферлини назначается в женский монастырь музыкальной училкой и показывает воспитанницам красивую жизнь. Монашенки решают Сабрину изгнать. А в самом конце фильма девочки распевают в церкви уныло, и заходит Сабрина: тут хор, встрепенувшись, начинает петь для нее. "Оставайся со мной, не могу без тебя, я тебе свое сердце отдам" - как будто бы обращаются к Иисусу Христу, а на самом деле к Сабрине. Называется "Я всего лишь хотела брюки носить".

В общем, утром я даже от недосыпа встать не могла, поздно кончился фильм".

Чем старше становится человек, размышляла Марьяна, тем труднее ему устанавливать новые связи. Когда я была молодой, моя строка шла безнатужно. Моя проза была тоже подвижна - так же, как динамичны были контакты с другими людьми. Секс, например. Все, о чем я заботилась, находилось ВОВНЕ - а все, что скрывалось во мне, не нуждалось в присмотре, ибо, не успев постареть, было прекрасно. Я вбирала в себя окружающий мир, а теперь, повзрослев, накопив, обращаюсь ВОВНУТРЬ.

Вначале я писала о том, что случится. Затем - о том, что случилось, ведь прошлое известно и приперто к стенке, как вор.

Марьяна узнала, что ее подруга-прозаик поехала отдыхать на Гавайи, и голова ее была размозжена лопастями (в купальню заплыла моторная лодка). Марьяна страдала: "Ее тексты не смогли ее защитить. Какой-то философ писал: мужчина без женщины подвержен огромному риску. Ничто не остановит его - подошедши к обрыву, он безудержно падает вниз".

"Бедная Бетси, - рыдала Марьяна, - жила совершенно одна. Ее только талант и тексты держали. И не удержали на краю пропасти."

Марьяна (папина непомерная куртка, спадающие на ботинки штаны - такие, прикрывая стояк, мальчишки носили) поступила на курсы. В конце урока училка всех попросила подняться, а Марьяна продолжала сидеть. И какая-то девчонка вскричала: "Блядь, все встали, а этот пидарас все сидит!"

Пидарас!

Девчонка (все невтерпеж ей) дрожала: когда же пидар этот (Марьяна показалась девчонке женоподобным мальчишкой) пошевельнется?

После уроков Марьяна, подумав, подготовила речь. И когда опять настала пора машинописного класса, к обидчице решительно на ломких ногах подошла: на свете, дескать, есть разные люди… И те, кто любит кино, или те, кто "в рубашке" или с родинкой родился...

И была собою горда. А когда они шли по Монтгомери с Каролиной и какой-то пьянчуга спросил, кто из них "наверху", кто "внизу", - тут почему-то опустила глаза.

Мег заговорила с Марьяной в кафе "Ла Боэм".

Это уже потом, несколько дневниковых долек спустя, приютившись в запотевшей изнутри тесной "Хонде" на улице Виксбург, Марьяна задавала вопросы: "Где мы?" или: "А не пора ли нам отсюда смотаться?" - а Мег, оторвавшись от поцелуев и затуманившись глазом, шептала в ответ: "Кажется, в Виксбурге было сражение, шла Мировая война…" И Марьяна, отстранившись душой, замечала, как на ее руке примостилась чужая рука, пухлая рука старше ее на девять с трошками лет, в то время как Мег, увлекшись, перед ней раскрывала картину того, как, преподавателя истории искусств Мег Гарбуз завидя, несовершеннолетние правонарушители ("гориллы, горгульи"), маскируя трясучку под партой, растравляли себя.

Только Марьяна наметила расставание с Мег, как у той заболела собака и сломалась машина ("сломалась собака и заболела машина", звоня из колонии от "гангстеров и гандонов", как она их называла, и прикрывая рукавом трубку и нежность к Марьяне, Мег пробубнила). И пришлось Марьяне ее выручать, а потом, валясь с ног, прикорнуть, напропалую грустя, у нее на диване - ведь когда в постороннем месте ночуешь и об этом помнишь все время - это место совсем не твое.

На пикник своей компании по случаю Рождества Марьяна чуть запоздала, а потом принарядившаяся с моложавой сопровождавшей вошла, и сразу всё стихло. А за столами так все сидели: женщина-мужчина, женщина-мужчина, каждый с собой кого-то привел. И когда Марьяна с дамой на пороге возникла, все замолчали. Но, уразумев, устыдились - ведь никто из них не пригласил родителей на праздничный бесплатный обед.

И в тот момент, когда мама с Марьяной Рождество отмечали, в синагогу с отцом пошла тогдашняя подруга Марьяны досужая ражая Гэйл. Маме сложно было к сексуальной ориентации дочки привыкнуть, а советскому еврейскому папе было непривычно листать книгу с конца.

У марьяниной мамы в юности была приятельница из пединститута Валюха, которая голодную марьянину маму - дело было после войны - кормила, а сама себя называла "Валек".

"Я ее дразнила не педагогической, а патологической особью, - кривилась мама, - каждый раз, когда она меня пыталась обнять".

...Фотографии плечом к плечу на стене.

В воскресенье едут на велосипедах кататься. Лиана - библиотекарь, велогонец, Диана - пловец; несколько школьников на выпускном говорят, что больше всех физручек уважают ее. На выходных плещутся в Сан-Рафаэле в бассейне "Лягушки", вечером в Сан-Франциско - там диско. "Все, что я в детстве себе представляла, - ликует Диана, - у меня есть". По вечерам она следит за Олимпиадой в Солт-Лейке, а Лиана, активистка лесби-движенья, периодически уточняет у нее слово для своей очередной острой статьи.

Представь: с прогрызенной шеей, с хлещущей кровью дырой Диана ползла.

Диана-охотница, которую съели собаки!

Пришла домой с сумками, поставив под дверь.

К ней, цокая когтями по полу, мчались злобные псины.

Когда прибыли полицейские и расстреляли зверюг, они обомлели: с израненной шеей, с хлещущей кровью дырой - Диана ползла. Деловито, умирая от страха, дали совет: "Не двигайся, оставайся спокойной, тебя еще можно спасти".

На месте Дианы могла бы быть я.

Я знала обеих - белокурую Лиану, молчаливую, скромную, так отличающуюся от своих громких газетных обличающих слов. Прекрасно сложенную брюнетку Диану, каждый месяц сдающую в детский госпиталь в Оклэнде кровь. Я часто навещала Лиану, мне даже казалось (я была не права), что Диана у меня отбила Лиану. На месте Дианы могла бы быть я.

Я представляю: Лиана заходит в подъезд. Пугается, слыша утробное рычание и редкие вскрики. То, что когда-то она прижимала к себе, то, что было уступчивым, лелеемым, бесценным и дорогим, превратилось в окровавленный бездыханный комок.

Собак усыпили - но навсегда нарушен мой сон.

...Марьяна ждала, что, наткнувшись на передачу о хозяине псин, мать вынесет приговор насчет "кары Всевышнего лесбиянкам за то, что женщин любили", но мама только внимательно смотрела видеозапись гимнастических упражнений с участьем Дианы и повторяла: бедная девочка.

Можно ли привыкнуть к безденежью, к горю? - размышляла Марьяна.

Есть ли люди, которые никогда не хотели покончить с собой?

Где лучше жить - в городе или деревне? Когда человек больше защищен - когда он идет или когда едет в машине? Как произнести простые слова и в то же самое время удержать за ними сложный насыщенный мир?