Марина Палей. Фото Екатерины Крючковой, Франция - Нидерланды

Убийство…

Итак: в один из дней родители привели меня, восьмилетнюю, к воротам этого чудесного сада много загодя - им надо было на работу пораньше.

Я вошла. Сад был безлюден, прекрасен и свеж. Я горделиво решила, что пришла первой из всех наших ребят, и это была правда. Я решила скоропалительно, что пребываю здесь, в целом саду, единственной, - а вот это было ошибкой.

На скамейке, голубеющей в нежной тени клена, я увидела дяденьку. Он принадлежал к той породе дяденек, про которых говорили «в очках, с портфелем и в шляпе». Этот же дядя был, кроме того, «в костюме», несмотря на явное устремление этого редкого питерского утра распогодиться к обморочной жаре.

Ковыряя землю неподалеку от дядьки, я заметила у него в руках толстую, розово-буроватую сардельку. Мне даже показалось, что у него там развернут небольшой сверток с сарделькой и помидорами. Наверное, сейчас достанет хлеб, соль - и примется завтракать. А когда же завтрак у нас, в лагере? Я сглотнула слюну... Ох! Еще нескоро!

Вдруг я услышала, что он зовет меня, дополняя просьбу властным и ласковым жестом руки: подойди, девочка, подойди-ка! Я прилежно направилась к нему, потому что девочки (как, впрочем, и мальчики), ясное дело, должны слушаться взрослых.

Когда между мной и ним оставалось еще шагов семь (моих семь шагов), он спросил что-то еще, чего я не расслышала, но почему-то испугалась. А, испугавшись, отчего-то не бросилась прочь, но вежливо переспросила: что-что?.. И он, странным тенорком, с леденящей мою кровь интонацией, которой я никогда до этого не слыхала, задыхаясь, прохрипел: девочка, посмотри: он большой? красненький?.. большой? красненький?.. большой? красненький?..

Я, краем глаз, наткнулась на то самое. На самое что ни на есть то самое - то, что, минуту назад приняла, в волосатом его кулаке, за колбасно-сосисочное изделие. (Моя ремарка из настоящего: вот она, фрейдистская подоплека хот-дога!..) Это был резкий, очень глубокий ожог - глаз, мозга, сердца; мгновенное отравление всего кровотока.

Меня тут же вывернуло наизнанку. Я была голодна. Меня жестоко рвало чем-то вчерашним. Потом только желчью. Все плыло у меня перед глазами, как в испорченном телике. Ноги мои сами собой подломились, я плюхнулась на асфальт...

Но там, на скамейке, на самой периферии моего зрения, что-то вверх-вниз – вверх-вниз – вверх-вниз - мелькало, мелькало, мелькало: что-то продолжало производить мелкие, по-крысиному быстрые, страшные поступательные движения. Движения эти были безжалостными, пыточными, они шли под аккомпанемент моих рвотных позывов; в мой мозг бился-колотился страшный, грубый на выдохах, ритмический причет: боль-шой… крас-нень-кий... боль-шой... крас-нень-кий... боль-шой, крас-нень-кий, боль-шой, крас-нень-кий, большшшой!! большшшой!! большшшшшшой!!

И затем - жуткое, нечеловеческое рычание.

Наверное, дяденьку тоже вырвало?

Тишина.

Очнувшись, я услышала конец фразы, громко выкрикнутой словно бы знакомым тенорком: «...и не удивительно!! У нас за-шка-ли-ва-ющий процент гельминтозов по Октябрьскому району!..»

Я лежала на кожаном диване в кабинете директрисы лагеря. Было мучительно душно. Рядом сидела толстая тетка, разившая потом и нашатырем. Сквозь раскрытую дверь кабинета мне было видно, что возле двери с надписью «Пищеблок» стоит сама директриса, окруженная несколькими дяденьками, каждый из которых относится так или иначе к категории «в очках, с портфелем и в шляпе» (хотя не имеет ни того, ни другого, ни третьего). Это какая-то комиссия. Единственным ее членом, кто имеет все эти три компонента, плюс темно-синий костюм, является оратор: страшный дяденька с сарделькой и помидорами в волосатом кулаке. Сейчас у него в кулаке авторучка…

…Ха-ха, говорит моя взрослая подруга, подумаешь! Это называется эски... эксги... бици...онизм. Экс-прес-сионизм? переспрашиваю я (не зная еще, что, по большому счету, права).

С тех пор с шедеврами экспрессионизма я встретилась дважды.

Один раз - на задней площадке трамвая. Я еду из ателье индивидуального пошива. Бережно держу на деревянной вешалке белое выпускное платье. Оно защищено от внешнего мира прозрачным пакетом. Круглый воротничок платья, его изящный поясок, его маленькие манжеты нежно расшиты сливочным жемчугом и снежно-белым бисером... И вдруг рядом с этой девственной белизной выныривает мужской кулачище - волосатый, грязный, в наколках. Оттуда, из кулака, - чертом из табакерки, кнопочным бандитским ножом - зловеще-ошалело выскакивает первобытный ОН и начинает, в механической своей беспощадности, рваться, рваться, рваться с цепи: боль-шой, крас-нень-кий... боль-шой, крас-нень-кий... Мы проезжаем как раз мимо Юсуповского сада... Я кидаюсь к выходу...

Второй раз это случается на задней площадке троллейбуса. Я еду из ателье индивидуального пошива. Бережно держу на деревянной вешалке белое свадебное платье. Оно защищено от внешнего мира прозрачным пакетом. Платье призывно приталено, чарует роскошью королевского шлейфа, изящные рукава расширяются книзу величавыми раструбами, и нежно дышит прелестная белая роза на левом плече. И вдруг рядом с этой геральдической белизной выныривает мужской кулачище - волосатый, грязный, в наколках. Оттуда - чертом из табакерки, кнопочным бандитским ножом - зловеще-ошалело выскакивает ошалелый ОН и начинает, в механической своей беспощадности, рваться, рваться, рваться с цепи: боль-шой, крас-нень-кий... боль-шой, крас-нень-кий... Мы едем по Невскому... Я кидаюсь к выходу...

В промежутке между первым и вторым шедеврами экспрессионизма прошмыгивает - черной крысой календаря - ночевка в смрадной рабочей общаге на окраине Охты, где орудие убийства уже не только демонстрируется, но применяется ко мне целенаправленно и умело. По завершении означенного процесса меня выворачивает наизнанку.