Жан Маре - пример художника бодлеровской породы, таких становится теперь все меньше и меньше.

Его искусство обращено не ко всей массе, а к одиночкам, из которых она состоит. Призы, полученные им во Франции, в Китае, в Швеции, в Португалии, в Америке, присуждают ему не жюри, а зрители.

Впрочем, молодежь из лени предпочитает, чтобы ей давали указания, не требующие размышлений. В Голландии, где я представлял "Орфея", один молодой человек счел недостатком фильма то, что он заставляет задуматься. Не мудрено, что такая перспектива пугает, ведь это значит заглянуть в себя.

Я не собираюсь объявлять Жана Маре верхом совершенства. В нем, как в сложном коктейле, много компонентов, но все они - превосходные. Жизнь смешивает и взбивает их. И если у этой смеси горький привкус, так только потому, что в ней нет ничего приторного.

Законы, по которым творят поэты, Маре переносит на актерское ремесло - вот главная его заслуга. И если он упрекает себя в самолюбовании, то только из щепетильности и, может быть, еще потому, что ему известно, какие глубокие корни оно пускает и как трудно уберечься от него, когда волей-неволей постоянно подвергаешься соблазну.

Актеры не могут упускать время. Они нуждаются в шедевре, чтобы позаимствовать частицу его долговечности. Но и шедевр нуждается в актерах и приманивает их, как цветы приманивают насекомых соблазнительными красками и ароматом.

Происходящее в душе актера мне хотелось бы описать с беглостью и зоркостью спортивных радиокомментаторов,- зоркостью, которой, к сожалению, так недостает нашим критикам. Их репортажи я слушаю как монолог Альбины из последнего акта "Британика". Так же, как она, комментаторы делают нас очевидцами незримых событий. Так же становится проникновенной их скороговорка, когда шансы противников уравновешиваются. Их слова предельно точны, похожи на цифры.

Почему я не могу с живостью какого-нибудь Жоржа Брике следить за Маре на дистанции? К сожалению, его трасса проходит по малоизученной местности.

Погрузившись глубже чем на двадцать метров, ныряльщик может погибнуть. Немногие, если не считать врачей, рискуют углубиться в потемки человеческой психики. Но мы все-таки попробуем заглянуть в бездну.

"Мода создает красоту, которая со временем станет уродством, искусство же создает уродство, которое со временем станет красотой", - говаривала мадемуазель Шанель. И до чего же нелепы попытки решить задачи искусства с помощью моды.

Быстрый успех опасен для актера, он заставляет его изменить своему долгу перед искусством ради того, чтобы угождать людям. Разве мало знаменитых актрис играют и разворачивают свой талант только в посредственных пьесах, подобно виртуозам, подбирающим музыку так, будто это она должна им служить, а не наоборот. Произведение прекрасное, но не броское, не позволяющее блеснуть, претит им.

А Жана Маре притягивают именно такие. Он инстинктивно противостоит хору, vox populi', мнению избранного круга. Это желание избежать яркости не соответствует амплуа, в котором он выступает,- амплуа, требующему полного света и не допускающему принятого в кино приема искусственного сумрака.

Но у Маре свой свет: вспышки молний - вот подходящее для него освещение. Отсюда эти резкие переходы от спокойствия к пылу, порой в пределах одного-единствен-ного стиха. В роли Нерона он выкрикивает: "Зачем? Ведь Рим молчит?" - и приглушенно, почти шепотом, продолжает: "Его примеру следуй". Такими контрастами он добивается поразительного эффекта; например, встречающееся у Расина на каждом шагу "мадам" он отчеканивает ледяным тоном, только так позволяя излиться глубоко затаенному гневу.

Одних эта манера восхищает, других бесит.

Его немая игра, когда Нарцисс, Бурр, Агриппина произносят перед ним свои монологи,- все то же соединение крайностей. Это сгущенное молчание подобно пустоте внутри начерченной на бумаге фигуры.

Актер уподобляется поэту, стремясь с геометрической и геральдической точностью придать этому кусочку пространства форму и смысл.

Маре молча слушает, но это молчание - словно письменное продолжение его устной роли. Так что, слыша слова его партнера, мы одновременно читаем глазами, что думает он сам.

Он владеет искусством пробела как художник; искусством паузы как музыкант. В "Ужасных родителях" его зримое присутствие на сцене дополняется присутствием незримым. Эта вторая сфера обнимает первую.

Присутствие его начинается прежде, чем он выйдет на сцену, и непрерывно продолжается после его ухода; тем самым он облегчает мне задачу концентрировать действие вокруг его персонажа. Ибо он должен оставаться центром действия, притягивать к себе внимание домочадцев и всех окружающих. Чтобы зрители почувствовали это, одного моего текста было бы недостаточно.

Маре не всегда удается смешать жар и холод в должной пропорции, но в последних эпизодах фильма "Вечное возвращение" их сочетание безукоризненно. Это похоже на английский рожок из вступления к третьему действию "Тристана и Изольды": напев его струится то быстрее, то медленнее, становится уже не музыкой, а трепетом и утонченной пыткой, когда кажется, вот-вот он истает в оркестре, но он звучит и не смолкает, пока не проникнет в самые дальние уголки сердца.

Эту сцену снимали в Ницце, в отеле "Викторина". И каждая проба была так ошеломляюще прекрасна, что никто не осмеливался шевельнуться или вымолвить слово - костюмерши плакали, операторы ходили на цыпочках.

И такая небывалая для съемок обстановка царила до самой заключительной фразы: "У меня больше нет сил бороться за жизнь",- на этом, одном из прекраснейших в истории кинематофафа кадре, остановилась камера.

Жан Маре старается развеять ложное представление, заставляющее публику путать зарифмованный рассказ с поэзией, просто кино - и новый язык искусства, которым оно стало бы в руках Шекспира или Гете, не похожий на язык театра даже в "Буре" или второй части "Фауста". Этим новым языком мы попытались, вопреки укоренившимся взглядам, заговорить в "Крови поэта" и в "Орфее", утверждая права искусства, которое еще ждет своего Аристотеля.