Российский литературный портал
GAY.RU
  ПРОЕКТ ЖУРНАЛА "КВИР" · 18+

Авторы

  · Поиск по авторам

  · Античные
  · Современники
  · Зарубежные
  · Российские


Книги

  · Поиск по названиям

  · Альбомы
  · Биографии
  · Детективы
  · Эротика
  · Фантастика
  · Стиль/мода
  · Художественные
  · Здоровье
  · Журналы
  · Поэзия
  · Научно-популярные


Публикации

  · Статьи
  · Биографии
  · Фрагменты книг
  · Интервью
  · Новости
  · Стихи
  · Рецензии
  · Проза


Сайты-спутники

  · Квир
  · Xgay.Ru



МАГАЗИН




РЕКЛАМА





В начало > Публикации > Проза


Содом и умора - 29. "Об уродах" и "Последняя из "Умор"


ОБ УРОДАХ


Осторожно, чтобы не производить лишнего шума, я прикрыл дверь, достал из кармана халата тетрадный лист в клеточку, расправил его на крышке унитаза и, примостившись на полу рядом, написал:

Ухожу по доброй воле и в здравом уме.

В моей смерти прошу никого не винить.

И.В.


* * *

- Бывают же такие люди! - посочувствовал Зюзин, прочитав записку, которую я нашел утром на своем столе. Она состояла из одной строчки.

Урод, сдохни!

- А ты чего хотел? - весело спросил меня шеф, когда я, трясясь, как кошка под дождем, показал ему анонимку, - сам нарывался.

- Слышала, что наш-то учудил? - сказала после обеда рекламщица Вика, - жаловаться к главному побежал.

- А-то, - ответила корректорша Варя, - его кто-то матерно обругал.

- Нет, не матерно, а по-дружески, мол, сиди и сопи в тряпочку, - сказала Вика.

Варя хихикнула:

- Жертвой себя еще назвал. Невинной.

- Он и есть жертва, - сказала Вика, - атомной бомбардировки и криминального аборта.

- В мое время таких в тюрьму сажали. И правильно делали, - сказала бухгалтерша Мария Львовна. - Куда же это годится? С мужиками он спит! Вы видали такое?

- Кому кости моем? - фальшиво-весело спросил я, распахивая дверь.

Конечно, мнение коллег очень интересно, но не могу же я вечно стоять в коридоре и ждать, когда барышни вдоволь насплетничаются.

Вика хмыкнула.

Варя ойкнула.

Мария Львовна, ничего не сказав, уплыла к себе.


* * *

- Ты долго еще? - в дверь поскребся Марк, - кино уж началось.

- Сейчас, - крикнул я, - совсем немного осталось!

- А! - коротко ответил Марк и ушел.

"Даже умереть не дадут по-человечески", - угрюмо думал я, стоя на цыпочках на унитазной крышке и приделывая пояс халата к шнуру от лампочки.

- Черт! - вскрикнул я, обжегшись.

Лампочка скрипнула и погасла, вывалив на меня кромешную тьму.


* * *

...Ручка в чехольчике. Скрепки в футлярчике. Аккуратная вязанка маркеров, перетянутая красной резинкой. Фотография женщины с ребенком в новой стеклянной рамочке. Бисерно исписанная бумага, уложенная в стопку такой идеальной ровности, что верхний лист, от сквозняка чуть съехавший в сторону, казался кощунством.

На столе у Зюзина царил идеальный порядок. Он становился тем более раздражающим, чем дольше я искал нужную бумагу.

- Текст я распечатал, - сказал Зюзин, уходя.

Я исследовал его стол снизу доверху, но треклятые "письма читателей", сочиненные Зюзиным, куда-то запропастились, и я чувствовал себя хирургом-неумехой, который напрасно крушит операционную в поисках скальпеля. Время идет, руки трясутся, пот заливает глаза, а на разделочном столе пациент хрипит предсмертным хрипом.

В данном случае недовольно хрипел Димон, тщетно ожидающий от меня всей полноты информации.

- Не то, не то, не то, - приговаривал я, перебирая страницы. - А это что?

Велим.Ст. - сдал.
Миша - сдал.
А.Л. - сдала.
Никанорова - сд.
Урод - сд.
Варя - сд.
Вика - сд.

"Я тоже сдавал!" - возмутился я, пробежав глазами список тех, кто скинулся на подарок шефу. Димону на днях стукнет 35, поэтому Зюзин вчера метался по редакции, собирая по сто рублей с носа. "Маловато для такого-то человека", - расстроено приговаривал он, пересчитывая купюры.

Я перечитал список внимательнее, но своего имени так и не обнаружил. "Забыл, подхалим", - собрался я рассердиться и... похолодел, зацепившись взглядом за пятую строчку...

Урод - сд.

- Урод, сдохни, - вслух переиначил я по уже известному лекалу.

Зюзин никогда ничего не забывает. Уродом был я.


* * *

Тьма законопатила меня со всех сторон…

"Через три дня меня понесут по улице в гробу под печальную музыку и вой, - обреченно думал я. - Выть будет Вирус, срываясь с поводка, чтобы в последний раз облизать умиротворенное лицо хозяина. И Марк будет выть, заваливаясь на Кирыча. Тот выть не будет, но на лице его будет написано такое, что всем будет ясно: у него горе. И даже мама, которая , конечно, приедет одна, на секунду пожалеет чужого мужчину, прожившего с ее сыном столько лет. "Тоже ведь человек", - подумает она и отвернется, вспомнив наставления отчима. Для него-то я уже давно умер.

Зинка, если не проспит, тоже придет поплакать. Она нарядится во что-нибудь умопомрачительное, в чем в последний путь провожают близких только эксклюзивные женщины породы "дама". Лилька, которой будет не до нарядов, зашмыгает покрасневшим носом, шествуя под конвоем еще более суровой, чем обычно, Клавдии. "Эх, етит твою...", - огорченно ругнется Санин, сбежавший на похороны тайком от жены, как раз кстати ушедшей к маникюрше. "Такой молодой и уже...", - задумается Розочка, наблюдая за процессией из своего окна...".


* * *

- ...Ты-бля-ты-че-бля-я-тя-бля-насквозь-вижу...

Празднование дня рождения не продолжалось и десяти минут, а шофер Миша, обычно кроткий, уже был пьян вдрызг и агрессивен.

Я всего лишь попросил у него подать мне вилку, но в ответ получил брызги слюны.

- ...Ты, бля, не подкатывай, - наскакивал он на меня бойцовским петухом.

- Ты, это, полегче,- сказал Димон, из толпы. - Эй, кто-нибудь, уймите-ка его.

Как по волшебству рядом с Мишей возник Зюзин. Он зашептал шоферу на ухо что-то успокоительное и повел в коридор.

- А че этот пидар ко мне лезет, - пьяно оправдывался Миша.

Все начали усиленно жевать и переговариваться на посторонние темы.

Хотя нет. Не все.

Вон Вика сказала что-то вполголоса бухгалтерше и обе, деланно равнодушно поглядев на меня, склонились друг к другу. Для них вечер прошел не зря. Да и завтра будет о чем посудачить. А там, глядишь, и еще один повод подвернется. Может, Миша опять нажрется и таки меня уроет. Или еще одна анонимка появится. А может им повезет: меня вываляют в пуху и перьях и отправят на улицу потешать народ. Со мной им никогда не будет скучно.

Только мне-то нужно такое веселье?!

С гулкой, как пустая стеклянная банка, головой, я поставил тарелку на стол, вытянул свою куртку из груды одежды, сваленной как попало на столе, и направился двери.

- У меня что-то голова болит, - пожаловался я на ходу в спину шефа. - Пойду я.

- Ну, давай, - сказал Димон, не оборачиваясь, увлеченный разговором с новенькой секретаршей.

Я шел, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать.

- Шшшшш, - догонял меня злорадный шепот.

Он шелестел то справа, то слева, то обгонял, то отставал... Он выписывал кольца, как удав, который прежде, чем завязаться смертельным узлом на своей жертве, танцует ритуальные танцы.

- Шшшшш... - неслось мне вслед.


* * *

"...меня опустят в землю, - в глубокой торжественной печали прорицал я будущее, сидя на унитазе, - покидают землю горстями, а потом лопатами и вскоре от меня останется один холмик. "Дорогому Илье от коллег", - будет написано на одном из венков. Они придут на мои поминки, с постными лицами, выпьют положенные три рюмки водки, а на следующий день в редакции только и будет разговоров, что о близких покойного. "Срамота", - скажет Мария Львовна. "Как жил, так и умер, - согласится с ней Зюзин, невольно понижая голос. - Одно слово: урод". Ну, да черт с ними. Пропади они!

Мать поставит у попа свечку за упокой грешной души. Марк выйдет на работу и, как прежде, будет веселить радиослушателей. Одному из них поначалу будет стыдно улыбаться. Нельзя ведь, грех. Но пройдет какое-то время и Кирыч перестанет корить себя за то, что он живет, а я - умер".

- Ых, - всхлипнул я.


* * *

Если тебя не любят, то в детстве это странно, в юности обидно, а с возрастом должно сделаться все равно.

Не получалось.

Толстая кожа не нарастала и я вновь, как когда-то, бежал по улице и боялся жить. Я задыхался от кома, который, застряв в горле, с каждым шагом становился все больше, но слезами не проливался.

Слепило солнце. Навстречу шли люди с белыми лицами, похожие на привидения, по какому-то недоразумению, нарядившиеся в цветные человеческие тряпки. Я бежал им навстречу и боялся, что кто-то из прохожих с пустым лицом схватит меня за грудки и, приблизив мертвое лицо, страшно скажет:

- Урод.

Я взвою, комок в горле лопнет и порвет меня на клочки. Я взорвусь, как бомба на Новый год. Я осыплюсь сухим трескучим дождем. Люди будут втаптывать в грязь остатки меня - цветные кружочки, бывшие когда-то человеком.

Люди, люди! За что вы такие злые, люди! Разве ж можно так?

Уроду полагается быть добрым. Сопеть в тряпочку. Не просить, не требовать, а только жалко улыбаться.

Тогда его можно пожалеть. Дать ему денежку, уступить место, придержать дверь, изобразить ласковую улыбку: ах, бедненький, как же тебе не повезло.

Уроды, считающие себя людьми, вызывают не жалость, а отвращение: ты посмотри-ка на этого, ведь урод уродом, а туда же, ну-ка наподдай ему, чтоб не зарывался!

Мне наподдали. Сильно. Больно. И, наверное, справедливо.

Я - не человек. Я - урод. Урод, которого не жалеют.

Слепой не то от солнца, не то от горя, я бежал по улице, как когда-то в десятом классе, и прошлое без спросу ставшее настоящим, сделало из меня цирковую лошадь, белку в колесе, монстра в кунсткамере. В 17 лет, осмеянный за любовь, я просто закончил школу и уехал навсегда.

Круг замкнулся.

Сейчас я знал: куда ни беги, все равно от себя не убежишь, выше головы не прыгнешь, человеком не сделаешься.

- За что?


* * *

Пояс халата, свисая сверху, щекотал шею. Приглашал. Я сидел в темноте и собирался с духом:

"...Однажды на улице, как и меня когда-то, Кирыч встретит парня. Может, красивого, может, умного, а может - и такого, и сякого, в жизни всякое бывает. "Привет", - скажет он. "Привет", - улыбнется другой и вскоре уже будет сидеть на моем стуле на кухне и пить чай. Марк нашепчет Кирычу, что "мальчик ничего себе"и сделает гостю глазки. Кирыч возьмет парня за руку и поведет в спальню. На стуле и на полу повиснут штаны, трусы и майки. Кровать заскрипит, засопит, застонет... Я буду смотреть на это безобразие с портрета на стене, покрытый толстым слоем пыли, и уже ничего не смогу сделать: не закачу истерики, не поцарапаю изменщику морды и даже заплакать не смогу. Я буду гнить на кладбище, как последний дурак....".

Я вскочил.

Умирать разонравилось.

Я с остервенением разодрал в клочья тетрадный листок, чуть не ставший завещанием, и, с трудом совладав с замком, изо всех сил толкнул дверь.

- Не дождетесь!


ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ "УМОР"


РАЗГОВОР

Давным-давно, года полтора тому назад, цыганка возле продовольственного магазина нагадала мне много всего хорошего: счастья, достатка, славы... Она живенько перебрала все слова, которые принято вписывать в поздравительные открытки, но я почему-то поверил.

Потом я один раз ломал ногу, один раз становился жертвой вымогательства, один раз был избит, один раз ходил в суд, дважды оставался без работы, несчетное количество раз был осмеян, обруган, опозорен и чуть было не увенчал букет несчастий самоубийством. Если утрамбовать в один день все произошедшее после гадательного сеанса, то получится, что с утра меня немного подушили, ближе к обеду пинали ногами, а потом сразу поволокли в суд за то, что я сам распнул кого-то. Солнце еще не успело вдоволь наплаваться в зените, как миллионы телезрителей тыкали в меня пальцем и хохотали, а когда светило только-только начало съезжать к закату, я уже летел из окна, чтобы сразу же, едва сделавшись инвалидом, остаться без работы за профнепригодность. Так что пытки на другой работе, пережитые мной ближе к вечеру, можно считать естественным продолжением так великолепно начавшегося дня, равно, как и мой последующий уход из журнала, чуть было не завершившийся уходом из жизни.

- Мрак, - говорю я, одновременно имея в виду и окончание только что придуманного дня, и туалетную тьму, чуть не ставшую моим последним приютом, и свое нынешнее состояние, столь оптимистичное, что любая трагедия на его фоне показалась бы развеселым водевилем.

Вывод напрашивается сам собой. 50 рублей потрачены впустую.

Обманула цыганка.

- Нет счастья на земле, - говорю я.

- Но счастья нет и выше, - автоматически продолжает Марк, назубок зная мой стихотворный репертуар.

Он читает книжку в замусоленной обложке. Я приглядываюсь. Гайдар.

Ясно, опыта набирается. Судя по кудахтанью, которое Марк время от времени издает, у него уже есть чем испугать доверчивых радислушателей.

Вирус, клацая зубами, как газонокосилка, ищет блох и вожделеет свою пуделиху. Кирыч прыгает с канала на канал, выбирая, что ему противно меньше - аргентинский сериал на первом, кино про войну на пятом или ток-шоу про грязное белье на шестом.

Все при деле. Один я, как дерьмо в проруби.

- Господи! - вздыхаю я.

"Я взрослый, я сильный, мне уже тридцать один, а Гайдар, между прочим, был вполовину младше, когда полки водил", - уговариваю себя я, но понимаю, что мне, как воздух, необходимо участие.

- Надоело! - говорю я. - Как мне все надоело!

Вирус чихает, Кирыч останавливается на передаче про бегемотов, Марк поднимает на меня мутный взгляд.

- Как жить? - восклицаю я, потеряв всякую надежду оказаться в центре внимания.

- Ну, не волнуйся ты, найдешь ты себе другую работу! - говорит Кирыч, наблюдая за бегемотами, бороздящими коричневую жижу, - мало что ли в Москве похабных журналов?

- Да сколько можно! - с наслаждением кричу я. - Бегаешь-бегаешь, строчишь-строчишь, а толку? Ни денег, ни удовольствия, один стыд!

- Ну, напиши про "что-нибудь нестыдное", - говорит Кирыч, - рассказ какой-нибудь, про любовь.

- Лучше уж сразу повесть, - взгляд Марка проясняется, - или роман.

- Сагу в шести томах не хочешь? - ехидно говорю я.

- Можно и сагу, главное чтобы потолще. Чтобы денег больше дали. Правда-правда, напиши. У тебя получится! - с жаром говорит Марк, - так, как ты врать, никто не умеет.

- Зачем же врать, - зло прищуриваюсь я, - можно и правду написать.

- Это какую еще правду? - не понимает Марк.

- Самую настоящую. Про тебя, про Кирыча..., - говорю я и умолкаю, завороженный видением.

Обещанная "правда" вдруг начинает раздуваться, как мыльный пузырь, бликовать, колыхаться, пока не превращается во что-то, похожее на красное яблоко. И пока этот нечаянно сочиненный фрукт, повисший где-то полуметре от моей головы, еще раздумывает, что ему делать дальше, я уже понимаю, что он должен приземлиться на моем темени, а то соответственно - исторгнуть идею.

Не хуже ньютоновой.

- Пицца, трусы, Машуша, Вика, пальма, Зинка, диван, гусь..., - бормочу я и, зацепившись взглядом за книжку в руках Марка, дополняю список, - вот и чашку туда же можно...

- Только этого нам не хватало! - Кирыч подозрительно смотрит на меня, - мало нам позора было?

- Позора мало не бывает, - говорю я, но заметив нехорошие огоньки в его глазах, сбавляю обороты, - да, не волнуйся ты. Не нужна никому моя сага...


КОНЕЦ

- И это все? - Марк недовольно кривится.

- Все.

- А конец где?

- Ты не видишь, что написано? - я трясу перед Марком последней страницей рукописи. - И вообще, конец там, где и начало. Это называется кольцевая композиция.

- Чепуха! - говорит Марк. - Начало-кончало... Некрасиво получается и все.

- Чего тебе еще надо? - спрашиваю я.

- Ну, чтобы любящие сердца соединились..., - говорит Марк. - Слушай, а давай я уеду?!

- Куда это ты собрался? - отзывается из кухни Кирыч.

- Ну, не знаю...Может, в Париж...- закатывает глаза Марк. - Вот тебе и конец красивый.

- С чего бы? - изумляюсь я, - в твоем Деде красоты не больше, чем в чайнике. Он такой же носатый и вечно сопит.

- Он симпатичный, - обиженно говорит Марк.

- Он не миллионер, - говорю я.

- И что ты в этом Париже делать будешь? - отзывается Кирыч, - блинами торговать?

- Собой, - бурчит Марк.

- Ты красоты хочешь? - говорю я, - будет тебе красота! В конце моего сочинения ты уйдешь в мир иной, а имя твое станет легендой! Все обрыдаются!

- Легендой? - заинтересованно переспрашивает Марк и, подумав, качает головой - не пойдет. Про кого ты тогда будешь писать продолжение? Не про себя же?

От такой наглости мое терпение вдруг сходит на нет. "Сыскался пуп земли!" - раздраженно думаю я и отправляю Марка куда подальше.


ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ

- ...Он улетел..., - грустно сказал Кирыч, глядя, как самолет "Москва - Париж" растворяется в облаках.

- Но обещал вернуться. Милый, - попытался я пошутить, но по щеке уже ползла предательская слеза.

Вирус заскулил. Я был с ним совершенно согласен. С отъездом Марка умора в нашем доме закончилась. Остался только содом.


На этом завершается "семейная" хроника под названием "Содом и умора". Что произошло с героями в дальнейшем, автору неведомо. Живут, наверное. Может быть, рядом с вами.

Искренне ваш, К.Кропоткин


Обратно | Содержание

8 июня 2004 года