Константин Кропоткин. "Дневник одного г." - всего 99 руб. Закажи прямо сейчас! >>

Герои популярного в середине 2000-х годов сериала Константина Кропоткина - "Содом и умора" возвращаются на Gay.Ru! Роман, признанный в 2007 году "Книгой года" читателями нашего проекта и позже изданный в Германии, не забыт до сих пор.

...Кирыч, Марк и пес Вирус снова с вами по вокресеньям весной 2011 года.

А также - "Русская гей-проза 2010" с "Другими-разными" Константина Кропоткина.

...и ведь не соврал, не ошибся. Откуда пришло ко мне это знание? Как догадался я, что лежит он, нелепый портняжка, на полу - раскидисто эдак, откинув руку, с согнутой ногой, с опущенным книзу подбородком, словно желая рассмотреть что-то на носке своего, расшитого узорами, домашнего тапочка.

Ноги пухляка обуты в восточные остроносые тапочки, а одна штанина у льняных темно-коричневых брюк задралась, показывая полосатый носок и крупную белую лодыжку без единой волосины. Андрей лежит в позе задумчивого бегуна. Он смотрит на витой орнамент своих туфель и выглядит при этом странно-заинтересованным.

А сам мертвый-мертвый-мертвый.

Рубашка на нем фиолетово-лиловая, пестрая, цветочные гирлянды ведут затейливый друг с другом разговор, и можно запросто проглядеть, что меж фуксиями затесались цветы другой, лишней здесь породы, больше похожие на увядшие маки.

Тридцать две штуки - насчитала полиция.

Портняжка выглядел живым и заинтересованным, а сам был мертвый-мертвый-мертвый.

Вот ведь, как бывает в этом мире. Иной смотрится мертвяком, серым призраком, а доживает до глубокой старости, исправно коптя небо, а пыхающий здоровьем лиловый толстяк уж прекратил свой век, осталась только нелепо выложенная оболочка, тело, которое нашли быстро, и вывезли чуть не в единый миг.

Опустела мастерская, которая была Андрюшке и будуаром, и гостиной, и кухней. Здесь было сосредоточено его бытие, здесь же оно и иссякло. Один мак распялился на груди, а под маком было сердце, куда пришелся первый ножевой удар, справа налево; удивленно вздохнул Андрюшка - и отлетел в долю секунды, не чувствуя далее ничего. Где-то зацветали один за другим кровавые цветы, а портняжка уж устремился туда, где никаких тягот, а только чистота и свет.

* * *

Содом и умора.

Оно, может быть, и не совсем так было. Может быть, все было по-другому, а точна только цифра - тридцать два.

Но эта картина отчетливо возникла у меня перед глазами, и я уже не мог от нее избавиться. Ясный фотографический снимок - как будто я сам его и сделал, спрятавшись где-то наверху, под потолком квартиры-ателье - например, за висюльками ее богатой хрустальной люстры. Я ясно увидел и странное выражение лица Андрюшки, и его восточные туфли, и узор на них, и, конечно, расцветшую маками рубашку...

Возникнув из кусков и обрывков, из маловнятных, в сущности, воплей, картина эта превратилась в факт моей биографии.

Я нажал у своего мобильника красную кнопку "отбой" и понял, что так оно и было. Лежал он, скоропостижно мертвый; дверь приоткрылась, в ателье сунула нос любопытная соседка, пожелавшая узнать, почему не заперто, вошла, обмерла - и бросилась звонить куда следует.

Я как раз хотел позвонить Андрею, я хотел спросить у него "какого черта?" и - бывает же такое! - ради этого и взял свой телефон. Я начал искать в адресной книжке номер портняжки, но трубка вдруг задрожала, запищала, задрыгалась. "Marusja", - сообщил экран.

- У-би-ли, - завыл и завсхлипывал Марк. - Человека у-би-ли...

Ему позвонили Сеня с Ваней и доложили обо всем, а им сказал Володя, у которого есть свой человек в полиции, а тот чуть ли не сам выезжал на место, и его по заведенному порядку обследовал, выспрашивая трясущуюся соседку, с кем жил труп, что делал...

Да, подтвердил Марк, он все знает точно. Нет, он не ошибается. Уже и в блогах вовсю пишут - Марк опять заквохтал курицей, выплевывая сопли и слезы.

Как во сне я встал, подошел к окну, долго смотрел на людей и машины, сновавшие внизу, что-то сжалось внутри. Странным образом скукожилось, подогнулось, и мне нужно было время, чтобы чуть-чуть расправить свое внутреннее вещество, снова вернуть себе возможно ходить, говорить, действовать.

День был хороший, теплый, солнечный. Был летний день, я не говорил, что уже вовсю полыхало лето? Через дорогу по пешеходному переходу неловко бежала девушка в шароварах и белой маечке, было видно, что бегает она редко, и ей неудобно бежать в этих раскидистых пестрых штанах.

Я понял, что мне надо в туалет. Умыть лицо, посмотреть на себя в зеркало, убедиться, что я здесь, что все у меня на месте, я не брежу, мне не надо взывать "проснись", не сон, нет, не сон.

На деревянных, негнущихся ногах шагая сквозь конторский гул, я расслышал плеск и ропот. В своем бухгалерском углу с кем-то ссорилась Манечка.

Платье, подумал я, она хотела перешить у мертвеца платье.

Мне показалось, что это очень смешно. Толстуха ругала портняжку, а его уже и не было на белом свете. С таким же успехом она могла ругать Гомера с Шекспиром, мертвых в той же степени, что и Андрей, потому что не бывает у мертвости разных степеней, ты просто мертвый, как и миллионы до тебя - тебя просто нет.

Я зашел в ее закут, отделенный от остальных матовой стеклянной стенкой. С ней был Финикеев, наш местный гуру, журналист с регалиями, которых ему вечно было мало.

Манечка была не одна, но мне было все равно.

- Не будет тебе платья, - сказал я. - Его убили. Андрюшку.

- Ох, - сказала Манечка и замерла. - Как же?...

- Вот так. Взяли и убили, - сказал я. - Прошлой ночью.

- Кого убили? - пригнулся ко мне Финикеев с высоты своего немалого роста.

- Человека, - сказал я. - Зарезали. Дома.

- По пьяни что ли? - как любопытны бывают люди, в особенности, если они журналисты.

- Тридцать два удара, - сказал я. - Зачем?

Финикеев поправил очки-хамелеоны.

- Это на Ивантеевской что ли?

- Да, он там живет, - сказал я. - Жил, вернее.

- Да, знаю я! - Финикеев выпрямился, хлопнул себя большими костистыми руками по ляжкам. - Там пидорка замочили. Ну, и чего? Одним больше, одним меньше. Их чуть не каждую неделю...

- Какой же ты, Финикеев, можешь быть гандон, - перебила его Манечка, голос ее звучал даже весело. - Зарплату у меня последним будешь получать, это я тебе говорю.

- Че-его? - он вытаращился на толстуху.

- А люблю я тебя. Ты даже не знаешь как. А теперь пошел вон, пока дыроколом не ебанула.

Я наблюдал за этим как бы со стороны. Я и себя видел как бы со стороны. Длинный нелепый Финикеев в серых очках, убегающий куда-то за матовую стенку, Манечка, воинственно упершая руки в крутые бока, и я, в чем-то бесформенно буром, сложивший ладони в странную фигуру - не то молясь, не то проверяя суставы на прочность.

- У-би-ли, - по слогам повторил я. - Все. Конец.

Я понимал, что конец пришел и моим тайнам. Я понимал, что теперь вся контора будет знать, что я - друг того убитого "пидорка", я понимал, что рассказал лишним людям лишнее, я понимал, что может опять повториться история десятилетней давности, когда милые коллеги устроили мне психотеррор. Я все это понимал, но меня это абсолютно не пугало.

Я понял, я наконец-то понял, что ничего уже не боюсь - я, правда, не боюсь - мне не на словах, а по-настоящему глубоко наплевать, что про меня думают посторонние, неблизкие мне люди. Десять лет назад я поступил, как трус - уволился, скрылся, утек. Я забился в нору и стал заново отстраивать свою жизнь, возводить глухие стены между собой и миром, между личным и общим, между ними и нами, между "я" и "они". Я слинял, я признал свое поражение, я согласился с тем, что они имеют право, а у меня - у таких, как я - прав нет.

Сейчас я был уверен, что могу держать удар.

И если бы Финикеев не сбежал, я бы первым ебанул его дыроколом.

* * *

Дневник одного г.

Вечер был еще ранний, но открыл мне Кирыч.

- Уже отработал? - спросил я.

Кирыч приложил палец к губам.

- Тише. Марк спит. Не буди.

Мы спрятались на кухне.

- А когда человека поминать можно? - спросил я, сев за стол.

- Выпить хочешь? Давай выпьем. - Кирыч достал из шкафа рюмки, а из морозильной камеры бутылку водки.

- Сегодня купил?

- Да. И огурцов соленых, и черного хлеба.

Я подумал, что Кирыч лучше меня знаком со смертью. У него умерла мать, зять-алкаш от цирроза помер, а сестра сильно болела. Он знает больше, чем я, а я на похоронах был всего два раза - давным-давно умер мой пожилой начальник, а еще раньше, еще в университете, однокурсница погибла в автокатастрофе, сразу после свадьбы.

Я подумал, что я - счастливчик. Все мои родственники живы-здоровы, все мои родные - тоже.

Я посмотрел на Кирыча, на его лицо, на волосы, на щетину его, я подумал, что с возрастом он стал только красивей, у него слегка опали щеки, лицо его сделалось строже, одухотворенней, он стал чем-то похож на монаха, хотя сидел передо мной в обыкновенной линялой футболке. Если бы Кирыч заговорил со мной о спасении души человеческой, то я бы, наверное, не удивился.

Мы выпили. Удобно поминать людей водкой - даже в слезах не выглядишь слюнтяем.

Все у меня живы, подумал я, чувствуя, как бежит по кишкам водочный жар, и сам я жив, у меня еще есть время.

А у Андрюшки его уже нет.

- Будь же ты хотя бы там, где ты сейчас, счастлив, будь, пожалуйста, - сказал я,

- Мало ему жить выпало, - сказал Кирыч, у него заблестели глаза. - Беда...

- Жил, вот, человек, - подхватил я. - Работал, мечтал о чем-то, вечно строил какие-то планы, а к чему? Что от него осталось?

- Память осталась, - сказал Кирыч и захрустел огурцом.

- Стыд остался, - сказал я. - Сколько раз я его ругал, помнишь? Сколько раз за глаза про него сплетничал? Свиньей цирковой обзывал. Грех на мне, большой грех.

- Ты же не со зла.

- Нет, не со зла. Но так-то, вот, походя, все зло и творится. Там позубоскалили, тут похихикали, там не помогли, а тут отвернулись. Конечно, он же взрослый человек, сам знает, как жить, с кем жить, кого любить, - мысль, которая мелькнула у меня затем, была болезненно-яркой, но она была и не к месту, и не ко времени.

- А ты матери когда в последний раз звонил? - вдруг спросил Кирыч.

- Я ей деньги перевел. На прошлой неделе.

- А звонил когда?

- Отвяжись! - я подумал, что и об этом я подумаю завтра. Или послезавтра. Потом, а не сейчас.

- Вот, видишь, - сказал он.

Послышались шаркающие шаги, зацокали коготки. В кухню вошел Марк, в руке он держал свой айфон, призрачный свет с экрана нервно освещал его вспухшее от слез лицо. За Марком следовал Вирус, прежде, должно быть, верным стражем охранявший его покой и сон.

- Ужас, - сказал Марк и протянул Кирычу свой аппарат.

Тот взглянул на экран и покачал головой, как в укоризне.

- Да, - сказал он.

- Что? - сказал я.

- Ужас, - повторил Марк и сунул айфон мне.

Там было много лиц. Много разных лиц. Кто-то смотрел в сторону, кто-то в упор, людская толпа на заднем плане, а на переднем - Марк с кривой веселой гримасой, я, настороженный, глядящий куда-то мимо, Манечка в черном и белокурая Мася, озабоченно разговаривающие друг с другом, лысоватый Николаша с закрытыми глазами, невозмутимый кавказец Ашот и - он. Андрюшка - с обычной своей приклеенной улыбкой, круглый, чуть-чуть раскрасневшийся, в лилово-фиолетовой рубашке.

- Ты представляешь? - посмотрел на меня Марк зареванными глазами. - Тут он еще живой и не знает, что ему совсем немножко осталось. Стоит... весь такой красивый..., - Марк всхлипнул.

Вирус заворчал.

- А он не знает еще ничего, ничего совсем не знает...

Я явственно увидел две рельсы, пеструю гальку между ними, и человека на ней. Он стоит с бокалом шампанского, приветственно мне машет, а за спиной, совсем вблизи, огромный поезд, который вот-вот снесет его, веселого, к чертям собачьим. Еще одна картинка, ставшая неотменимым фактом моей биографии.

- А часы тикают, - сказал Кирыч.

- Ага, ужасный ужас, - Марк шумно и прерывисто вздохнул.

- Тикают, - признал я, - слушайте, а почему Вирус не воет, как собака Баскервилей? Самый же повод.

Пес посмотрел на меня и, не то фыркнув, не то чихнув, отвернулся - дурак, мол, тут настоящая трагедия, а ты все со своими шуточками.