Константин Кропоткин. "Дневник одного г." - всего 99 руб. Закажи прямо сейчас! >>

Герои популярного в середине 2000-х годов сериала Константина Кропоткина - "Содом и умора" возвращаются на Gay.Ru! Роман, признанный в 2007 году "Книгой года" читателями нашего проекта и позже изданный в Германии, не забыт до сих пор.

...Кирыч, Марк и пес Вирус снова с вами по вокресеньям весной 2011 года.

А также - "Русская гей-проза 2010" с "Другими-разными" Константина Кропоткина.

Уверен, что у каждого в жизни - свой жанр. Он как ботинки, которые тоже у каждого свои. Марк носит туфли тесных ярких пород и гогочет над убогими иностранными ситкомами. Кирыча увлекает обстоятельная документалистика, а ноги его втиснуты в обувь классически офисную. Манечка, моя недавно обретенная подруга, проживает однозначно в мюзикле - и сама поет в самое неподходящее время, и о Бродвее грезит, да и гулять предпочитает в виде сценично эксцентричном - то на огромных платформах со штнурками и лохмами, то на копытцах с красными бархатными бантами, то в обуви дюймовочки - паре пестрых кожаных лепестков, сшитых кое-как.

Какой жанр прописан Масе, я понял не сразу, а вот ножками ее залюбовался.

- Вы меня узнаете? - стоя в подъезде, сказала белокурая красавица в светлом, пока я разглядывал ее сапожки из бежевой замши-сеточки, облегающей ступни и шиколотки как вторая кожа.

- Как же вас не узнать?! - сказал я, не без удовольствия вспоминая, как некоторое время назад сидел рядом с ней в прохладном богатстве ее машины и боязливо косился на невозможную, немыслимую прелесть этой эксклюзивной снегурочки. - А Марка дома нет, он ушел.

- Жа-алко как, - протянула она, легонько дрогнув. - А я ему звоню-звоню, а он все не отвечает и не отвечает. А мне так надо. Важно так.

- Подождите, если хотите, придет же он когда-нибудь, - ответил я на желание, довольно отчетливо прописавшееся на точеном личике, и позволил ей пройти.

Параллельно я подумал, что в гостиной у нас распялена сушилка, а на сушилке белье, включая нижнее. А еще я подумал, что...

- Мне сюда? - она указала в сторону кухни.

- Да, конечно, - сказал я, радуясь, что как раз на кухне-то у нас все в порядке. Блестит кухонка новеньким металлом, переливается, отмытая трудолюбивым Кирычем до блеска, и все там стоит на своих местах.

Кирыча, к слову, дома не было, и как скоро он вернется, мне было неведомо - с того времени, как у нас началась Холодная война, он перестал оповещать меня о своих перемещениях. Марк изо всех сил оповещал, а Кирыч просто уходил, не производя лишнего шума.

Не было в доме никого. Даже пса увели. Если уж и есть толк от приезда Марка, то проблема прогулок с собакой решилась сама собой. У Марка вся жизнь - прогулка.

- Вам налить чаю? Я как раз заварил. Или может кофе?

- Не знаю... - в своем нарядном светлом платье с высоким горлом она уселась на одну из табуреток и уставилась в окно.

- А воды? Не из-под крана, конечно, - поспешил добавить я. - Из бутылки. Мы тут целый ящик купили.

- Бутылки, - замерев, сказала Мася.

Слезы брызнули у нее из глаз. Большие яркие слезы. Иные красавицы даже плакать умеют так, что рот открываешь от изумления.

* * *

Содом и умора.

Итак, у нас в доме, в квартире номер два в доме на улице Разуваевской, была Холодная война. И, поскольку она была Холодная, кроме адреса рассказывать о ней ровным счетом нечего - противоборствующие стороны не воевали друг с другом в обычном бряцающем смысле, а старательно друг друга обходили. Я, вдруг поняв, что человека не переделаю, на разговоры не нарывался. Кирыч, верный себе, бесед не провоцировал. А Марк, держа нейтралитет, делал вид, что ни чего не случилось. Отсутствовать, правда, стал подольше. И пса с собой уводить. Впрочем, не исключаю, что это мне, тщательно подсчитывающему каждую минуту вражды, только казалось, что тянется марусино отсутствие бесконечно.

А тут еще и нежданная гостья заплакала.

Ее стрельчатые глаза, увлажнившись, набрали глубины. Они мерцали драгоценными камнями, и было в этом что-то не совсем человеческое, ведь если человек выжимает из себя влагу, то он должен бы тускнеть и жухнуть, у него должен бы набухать краснотой нос, а по щекам - бежать лихорадочные красные пятна. Но Мася, без стеснения рыдавшая на кухне чужого дома, была невыразимо хороша в слезах.

Она была хороша даже в самой малой своей малости. Ее длинные белые волосы не висели унылыми прядями, как в минуты уныния бывает у простых смертных. Нет, они почивали непроницаемой завесой, и только изредка подрагивали в ответ на глубокие вздохи.

Растерявшись, я не знал что делать. Я никогда не знаю, что делать, когда плачут - любое действие представляется глупостью. Еще меньше я знал, как утешать волшебных красоток, сошедших будто с глянцевого плаката, любым своим действием напоминающих свою отдельность от этого вздорного мира, и, странным образом, вызывающих чувство, что у них - "там" - все разруливается само собой, не нужно бежать за водой, или судорожно искать платок, или лезть с успокоительными объятиями. Такие особы всегда имеют кого-то, кому они могут выплакать свое горе, да и знают ли они (и такая скреблась мыслишка) что такое настоящее горе? Знают?

- Возьмите же себя в руки, - почему-то выспренно сказал я.

- Вы не понимаете, - на одной высокой ноте проговорила красавица. - Вы ничего не понимаете...

- Вы мне объясните хотя бы, что понимать-то надо.

Ну, чего воет дура-блондинка?

- Он разве мусорщик? - посмотрев на меня своими драгоценными глазами, сказала Мася. - Нет, он же не мусорщик, да?

- Кто? - заморгал я, ослепленный не то глаз красотой, не то нелепостью вопроса.

- Нет, - сама ответила она. - Он не мусорщик.

- А кто?

- Он - миллиардер.

- Хорошая профессия. Наверное, - неуверенно сказал я, не имея ни малейшего представления ни о чем говорю, ни о ком.

- А сам по помойкам роется, - и снова по белоснежным щекам потянулись слезы. Говорить они ей не мешали, да и у меня - наверное, по редакторской привычке - хватило умения, отсеяв второстепенные "охи-ахи", вычленить главное, узнать причину, отчего завыла она, эта блистательная идиотка.

Вот как было дело.

Поехали Мася и ее богатый муж в город из своего загорода по каким-то делам. У него была деловая встреча, а Мася должна была стать украшением стола. "Как жареная газель", мелькнула в моей смешная мысль, но тут же была спешно отправлена подальше, не до смеха тут, когда воют красавицы. На полпути мужу Маси что-то потребовалось в магазине (название я разобрать не смог, нечто французское или английское). Вышли, а в мусорной корзине - сверху - лежала пустая пивная бутылка. И вот, не боясь измарать дорогой костюм за много тысяч денег, взял Масин супруг эту бутылочку, а еще обошел и в корзине порылся в надежде на другую стеклотару, подлежащую сдаче.

- А я стою там, и не знаю, что делать, не знаю. Меня поразил будто ясный гром! - с завываниями рассказывала она.

Капля за каплей - каждая скульптурной лепки - сбегала по белому лицу красавицы.

- Знаете, дорогая, - дослушав и подумав, вынес я свой вердикт. - Мне ваш муж нравится. Очень рачительный человек. Хозяйственный. Не может видеть, как на улице валяются деньги.

Тут, кстати говоря, я подумал, что, наверное, потому-то он и стал богатым - не стеснялся кланяться за каждой копейкой. Курочка по зернышку клюет...

- Помоечник, - сказала Мася. - Он получается помоечник, если он бутылки собирает. А он не помоечник.

- Санитар городских джунглей. Вроде лесного муравья.

- А если он - помоечник, то я, как его жена, получаюсь п о м о е ч н а я ж е н щ и н а.

И снова слезы.

У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок, подумал я, почему-то и не думая раздражаться. Некоторым выпадает такое счастье - что бы они ни делали, все у них получается уместно и хорошо, любая глупость.

- Есть хотите? - решился я на отвлекающий маневр.

- Да, - неожиданно сказала она, - Очень хочу, потому что бежала долго, когда я ушла и ехала еще, а у меня только тысяча рублей на обратное такси...

* * *

Дневник одного г.

Война войной, а голодная блокада на арене холодно-военных действий никому не грозила.

Мы с Масей поели жареной утки с рисом, еще вчера заказанной в ресторане по соседству, и забытой в холодильнике. Со времени моей размолвки с Кирычем домашний уклад стал расползаться, как дрянное, битое молью одеяло. Каждый жил на свой манер и несогласованность действий порождала ненужные траты - разве пошел бы я после работы к поддельным китайцам, если б знал, что меня дома борщ ждет?

А затем стали пить чай из первой попавшейся мне на полке банки. Чай был неизвестного сорта, сильно пах сеном. Или это Мася занесла к нам на кухню ветренную свежесть?

- А мы поссорились, - сказал я.

- С Марком? - испуганно спросила она.

- Разве с ним можно поссориться? Нет, - я помедлил. - С моим...

- Не надо ссориться. Я никогда не ссорюсь. Ухожу и адрес оставляю. Чтобы знал, как меня найти, когда уже не хочет кричать.

- Я бы рад уйти, а куда? Зачем? Ну, уйду, ну, вернусь, к чему этот цирк? Поговорить надо, выяснить.

- Надо, конечно, уходить, - жарко заговорила она, - Это очень важно, когда уходишь. Чтобы понял, как грустно ему без тебя и одиноко. Место же пустое, ты смотришь на это место, а оно пустое.

- Смотрит на человека и видит пустое место, ага, - горько произнес я. - Сколько же можно молчать? Как можно быть таким жестоким? Как будто он сам никогда глупостей не совершал. Как будто право на ошибку - не святое человеческое право. Как будто права такого - на ошибку, на глупость, на идиотизм - нет вовсе. Как будто жить вместе - это тюрьма, клетка, а не добровольный союз двух сердец, - говорил я выспренно, но откровенно. Не то чай душистый виноват, не то душистая близость великолепной идиотки...

И вскинулись ресницы, и вернулась ясность. И вроде бы даже день за окном расцвел без всякого зазрения совести.

- Давай дружить, - серьезно глядя на меня, сказала красавица.

- Ну...

- Ты не думай, я умею дружить. Только ты не говори мне, пожалуйста, про свои тайны. Я могу их сказать и будет нехорошо. Я Суржику тоже всегда говорю, чтобы не говорил, чтобы я не знала, - Я не могу хранить тайн. У меня от них живот болит.

- Прямо вот так, - сказал я, не зная что сказать.

- Крутит, будто я что-то ужасное скушала. Ни о чем думать не могу, кроме как об этой тайне. А если я много думаю, то у меня все сразу написано на лице. Мне Суржик говорит, - лицо ее при этом ничего не выражало, как было гладким, так и осталось. - Алиска однажды поделилась, что у нее бородавка на ноге была. Вот здесь, - она указала на носок своей щегольской обувки. - Она ее лазером свела, и теперь совсем красивая у нее нога, а я вот не могу теперь видеть красоты из-за ее тайны. Мне кажется, что бородавка так и осталась, где была. Она только цвет потеряла, а на самом деле хранится на видном месте, даже через туфлю видно, и никак ее не проглядеть. Ужасно, правда?

- Правда, - сказал я. А что мне еще оставалось?

- Я не могу восхищаться, а как без этого, правда?

И тут я подтвердил, чувствуя себя верным пуделем при прекрасной мальвине.

- У тебя твой друг очень сложный человек, - сказала Мася. - Мне нравятся такие мужчины.

- А твой чем хуже?

- Он тоже хороший, да.

- Свободный, - у меня вырвался завистливый вздох. - Положить ему с прибором на то, что про него думает окружающий планктон. Живет своей правдой. Вот бутылки сдал, купит тебе леденцов.

- Ага, - подтвердила она. - Купит, конечно. Он все покупает, что я хочу, а я уже не хочу ничего.

В слезах Мася была хороша, но без них выглядела просто божественно. Лучше плачущей красавицы - только красавица счастливая.

Мелодично зазвякало. Она достала из сумки увесистый кусок металла, оказавшийся телефоном.

- Алиска, - пояснила она, взглянув на светящийся экран, а далее певуче. - А-алло! Да, я в гостях сижу. Я тебе рассказывала. Покушала и сижу. С человеком одним, - она поглядела на меня. - Да, мы дружим. Какой ужас. Пока. Чмоки-чмоки.

- Подруга? - спросил я, вспомнив бородавчатую историю.

- Говорит, что у нее друзья тоже дружили-дружили и сифилис нажили. А сифилис - это страшная болезнь, - она опять посмотрела на экран телефона, - Мы говорим, вот, говорим, а он все не идет.

- Застрял где-то, - сказал я, подумав о Марке.

Мася вздохнула.

- А нельзя, если человека любишь. Надо приходить и тарарам устраивать, - она повздыхала еще немного и, поцеловав на прощание, ушла, только каблучки весело щелкнули. - Помоечная, ну, и ладно.

Я подумал, что Мася живет в театре абсурда. Признаюсь, я обожаю такие пьесы.

Сам, правда, проживаю в драме. А про обувь вообще молчу...