- Ach, l`amour, l'amour..., - заходилась неизвестная певица в приступе смертельной любовной тоски.

Марк подпевал, компенсируя незнание слов пылкостью чувств.

Марусины завывания означали, что он влюблен. Снова, как в первый раз. У него вообще есть удивительная способность каждый новый роман переживать, как Первый и Единственный. Другой бы давно утомился, а Марку хоть бы хны - вон с телячьим восторгом гнусавит французские песни.

Я возил утюгом по рубахе. Ткани на нее ушло много, и я чувствовал, что с меня сойдет семь потов, прежде чем рубаху можно будет повесить в шкаф. На столе неряшливой пирамидой возвышалась груда белья, которую еще предстояло привести в божеский вид. На домашнем языке "гладильный террор" означал:

а) "смотрите, я вину заглаживаю",

б) "отстаньте, у меня проблемы".

А иногда - в случаях особенно экзистенциальных - все вместе. Мой случай был тем самым, потому как пострадал я ни за что и теперь сам толком не знал, что демонстрирую.

На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал "Я не виноват".

Но он просто ослеп. Глядел на меня пустыми глазами, вызвав к жизни усопшего Терминатора, чтоб ему провалиться, супостату.

И вот, безвинно опороченный, я гладил рубахи. "Вера Петровна его, конечно, уволит. Кирыч станет безработным, а я всю оставшуюся жизнь буду искупать несуществующую вину", - уныло думал я. На душе было черно, а от розовых слюней, которые пускал Марк, тошнило.

- Ах, лямур-лямур, - напевал Марк и щелкал ножницами в такт, подстригая ногти на ногах.

"К свиданию готовится", - догадался я.

Что еще могло заставить его заниматься педикюром?

Хорошо в сказках: Золушка находит принца и на этом ставится точка. Все думают, что они и помрут такими же счастливыми, но на самом деле Золушка забеременеет, а принц бросит ее ради стервозной ведьмы. Или случится другая неприятность: Золушку будет домогаться престарелый тесть, а принц подаст на развод.

- Ах, лямур-лямур..., - как заведенный повторял Марк, хотя по радио играла уже другая мелодия.

- Смени пластинку, - угрюмо сказал я.

Марк послушно умолк, зная, с чего это мне приспичило с таким остервенением заниматься домашним хозяйством.

Повисла пауза, от которой сделалось еще тяжелее.

- Любовь слепа! - сказал я, устав дожидаться утешения.

В виду я имел, конечно, не нового марусиного фаворита, а неспособность нашего влюбленного птенчика за собственными чувствами разглядеть горести ближних.

- А хочешь, я тебя с Сережей познакомлю? - предложил Марк самое заветное.

- Хочу, - сказал я скорее из вежливости, нежели искренне желая увидеть принца, которому Марк так истово поет "лямуры".

До него ли мне было, когда моя собственная любовная лодка вдруг пошла ко дну и мне оставалось лишь захлебываться от жалости к самому себе, отпаривая помятости утюгом?

* * *

Обессилев от домашнего труда, я ушел спать уже в девять вечера. Но сон не шел, что бы там ни говорили врачи о том, что физическая работа - верное средство от бессоницы. Оказавшись в постели я чувствовал налившиеся свинцом руки, каждый позвонок хребта и... никаких признаков Морфея. Повертевшись с полчаса, я вспомнил другой врачебный завет: "Все от нервов" и собрался вернуться к телевизору, но перед дверью в гостиную замер, услышав взволнованный голос.

- ...Пять рубашек, скатерть, две шторы, десять футболок, - перечислял Марк. - Он даже все носки перегладил. Может тебе не надо его больше мучить?

"Любовь любовью, а считать Марк не разучился", - с благодарностью подумал я и попытался разобрать, что ответил Кирыч. Но тот говорил что-то невнятное: "бу-бу-бу".

- У него одни глаза остались. Жалко ведь! - вновь вступил Марк.

Ответом было лишь "бу-бу-бу", которое, впрочем, делалось членораздельнее.

- ...Хорошо успокойся и вообще это не твое дело, - без точек и запятых бубнил Кирыч, явно собираясь выйти.

Испугавшись, что он застанет меня в такой неприглядной позе, я шмыгнул назад в спальню и, упав на кровать, затаился.

- Илья! - сказал Кирыч, склонившись надо мной. - Давай забудем... Но ты тоже хорош... Встань на мое место... Неприятно ведь. Люди смотрят и ты… с этим... Стыдно же...

Кирыч говорил, а мне было все труднее притворяться спящим. Нет, я не кинулся ему на шею и не оросил его слезами. Но, честно говоря, был готов это сделать, какую бы третьеразрядную мелодраму это ни напоминало.

"Ах, лямур-лямур", - запела в моей голове давешняя француженка.

А вместе с ней пело и мое сердце. Ей-богу, пело. Я не вру!

* * *

- Марк! - крикнул я из коридора.

- Ау! - поддержал меня Кирыч.

Прогуливаясь по бульварам, мы успели два раза поссориться, столько же раз помириться и теперь веселились как дети. Недавние страдания оказались глупым недоразумением. В конце концов, в смысле карьеры Кирыч даже выиграл. Теперь для Веры Петровны он был не просто одним из подчиненных, а членом клуба "Обманутые партнеры". Чувствуя духовное родство, начальница частенько зазывала его к себе на кофе. Коллеги завидовали, но поделать ничего не могли - на их спутников жизни сановные мужья не вешались.

- Марк, я знаю, что ты дома! - крикнул я, осмотрев ботинки в коридоре и убедившись, что все они на месте.

- Слышу-слышу! - наконец, откликнулся Марк. - Не мешайте, я занят.

Я заглянул к нему в комнату и увидел, как он с ожесточением трет утюгом какую-то тряпку.

- Сережа отменяется, - понял я.

Марк отставил утюг и затрясся всем телом:

- Ууу...