"Весну" показывали в мае 1913 года в новом необжитом зале, слишком удобном и прохладном для публики, привыкшей к толчее и духоте среди красного бархата и позолоты. Не думаю, что "Весну" приняли бы лучше, будь помещение непритязательнее. Но стоит лишь бросить взгляд на этот роскошный зал, чтобы почувствовать в нём самом символ нелепого шага, когда отжившей публике предлагают произведение, полное силы и молодости. Ведь эта пресыщенная публика нежится среди гирлянд в духе Людовика XVI, венецианских гондол, мягких диванов и восточных пуфиков, в таком мире неизбежно затаится недовольство Русским балетом. В нём вообще лучше дремать на сытый желудок в гамаке, отмахиваясь от истинно нового, как от мухи, чтоб не раздражало.

Свойственная всякому склонность к дурному вкусу ныне вообще крепнет, но с 1912 года непомерное число светских эстетов охвачено волной мнимых новаций, которые одних прельщают, а у других вызывают ненависть заодно и к новациям подлинным. Околотеатральная шушера возомнила себя "на уровне", и миру явился некий класс, оказавшийся где-то между своим дурным вкусом от убожества и новыми скрижалями, к счастью, непостижимыми для них. В общем, провинциализм почище всякой провинциальности, да ещё в самом сердце Парижа.

Пожалуй, было бы любопытно проследить, что именно в едином облике этого произведения восходит к каждому из соавторов - к композитору Стравинскому, художнику Рериху, хореографу Нижинскому. В музыке тогда всё заполонил импрессионизм.

И вот среди его пленительных руин выросло дерево Стравинского.

Если поразмыслить, "Весна" ещё и "произведение в духе диких", дикое и упорядоченное одновременно. Творчество Гогена и Матисса к нему примыкает. И пусть отставание музыки от живописи неизбежно помешало "Весне" попасть в резонанс с прочими встрясками - взрывных сил в ней оказалось не меньше. Да ещё не забудем - неустанное сотрудничество Стравинского с антрепризой Дягилева и заботы о больной жене, занимавшие его в Швейцарии, удерживали его вдали от центра художественных событий. Потому самобытность его новации и застала нас врасплох.

Что бы там ни было, получился шедевр, таковым он и будет - симфонией, вместившей в себя и первобытную печаль, и гул земли на сносях, шум страды и стана, и попевки из глубины веков, и хрип запыхавшегося стада, и содрогания недр, и георгики незапамятных времён.

Конечно же, полотна Гогена Стравинскому знакомы, но блеклая декоративность преображена у него в нечто исполинское. В те времена я плохо разбирался в хитростях радикальных течений, и как раз благодаря своему неведению мог сполна насладиться "Весной", укрывшись ею от мелких дрязг и узких догм, ведь подобное куда чаще служит лишь маской, скрывая отсутствие вдохновения, да ещё умножая нападки на любой вольный талант.

Рерих - художник средний. С одной стороны, его костюмы и декорации к "Весне" не идут вразрез с характером спектакля, но с другой - рыхлостью своих штрихов он приглушил выразительность целого.

Теперь осталось о Вацлаве Нижинском. Придя домой, то есть в Отель Палас, где он остановился, этот Ариель всерьёз погружается в фолианты и принимается работать над языком жестов, перекраивая его синтаксис. Знает он мало, из современных образцов выбирает не лучшие, ведь полагается он на Осенние выставки. Триумф его изящества ему уже приелся, с него хватит. Он постоянно в поиске обратного тому, что его прославило: чтобы избежать старых форм, он замыкается в новых. Но Нижинский - мужик, Распутин; в нём дух смуты, публику он презирает (и не прочь ей понравиться). Подобно Стравинскому, он обращает присущую ему слабость в силу. Благодаря всем своим пережиткам, неотёсанности, нерешительности, человеческим слабостям он избежал опасности, подстерегающей немцев - мании системности. Рейнхардта она выхолащивает.

Мне довелось послушать "Весну" уже без танца. И тут же захотелось увидеть их вновь. Точно помню: баланс методичности и порыва там выверен, как звучание оркестра. Параллелизм музыки и жеста стал скорее недостатком, в этом не хватало своей игры, контрапункта. Здесь мы наглядно убедились в том, что многократные повторы одного аккорда утомляет слух меньше, чем повторы одного жеста утомляют взор. Механичность монотонности смешит больше, чем резкие перепады, а резкие перепады - больше, чем полифония. В работе этого хореографа различимы две стороны. Первая - скорее мертвенная (пример: обратная позиция у балерин - просто в пику обычной, что носками в стороны), и вторая - живая (пример: Гроза и танец избранницы - движения по бессвязному наитию, танец насекомого или лани, оцепеневшей под взглядом удава, а то и будто скопище машин взлетает на воздух - в самом деле, другого такого потрясающего зрелища в театре я не помню).

Из этих противоположностей и образовалось целое - сразу единое и разнородное, а всё чреватое неудачами в частностях улетучилось под напором неотразимого темперамента.

Так вот, впервые с этим историческим произведением мы знакомились среди оглушительного неистовства зала, когда оркестра танцоры уже не слышали. Им пришлось следовать за Нижинским: он топал и вопил из-за кулис, отбивая такт.

Наспех поведав о происходившем на сцене, пройду теперь через железную дверцу в зал. Там всё битком. Намётанным глазом видно - все предпосылки для скандала налицо: светская публика, декольте, жемчуга, эгретки, страусовые перья, рядом - фраки, кружева и тут же пиджачки, гладкие причёски, да пижонские тряпки на эстетах той породы, что из одной ненависти к ложам готовы как попало приветствовать любые новшества (овации этих неучей несноснее свиста прочих - те хоть от души). Вдобавок здесь же - перевозбуждённые музыканты, да туг как тут и панургово стадо тех, кто мечется между великосветским мнением и необходимостью воздавать должное "Русскому балету". Дальше описывать не стоит, а то пришлось бы отмечать тысячу нюансов снобизма, сверхснобизма, антиснобизма, - на такое и целой главы мало.

Нельзя не приметить в тогдашней публике одну особенность: там почти не оказалось молодых художников и их наставников - разве что двое-трое пришли. Отсутствовали они не случайно - об этом я узнал много позже. Одни ничего о торжестве не знали, Дягилев их не позвал. Других удержало предубеждение - презрение к роскоши, у Пикассо возведённое в культ, а это и хорошей плохо. Я и сам прибегал к такому культу как к противоядию. Но он может сузить кругозор художников - некоторые из них избегают соприкосновений с миром роскоши не по убеждению, а просто из зависти.

"Весна священная" так и остаётся Монпарнасу неизвестной. Вот и после исполнения в концертах Монте на "Весну" накинулась пресса левых художников - недругов "Русского балета", а Пикассо вообще впервые услышал музыку Стравинского только в 1917 году в Риме, уже при мне.

Но вернёмся в театр на авеню Монтеня. Дирижёр вот-вот постучит по пульту, поднимется занавес, и разыграется одно из величайших событий в анналах искусства.

Публика своё отыграла - вскипела сразу. Повсюду хихикали, шикали, свистели, тявкали и клокотали по-звериному, и на том, глядишь, и упокоились бы, если бы толпа эстетов и кое-кто из музыкантов, уже вошедшие в раж, не взялись бы оскорблять и задевать публику, расположившуюся в ложах. Гвалт перерос в побоище.

Вскочив у себя в ложе, вся красная, с диадемой набекрень престарелая графиня де Пурталес размахивала веером и кричала: "Издеваться надо мной посмели впервые за шестьдесят лет". Эта милейшая дама была искренне убеждена, что её разыграли.

В два часа ночи мы втиснулись в фиакр - Стравинский, Нижинский, Дягилев и я отправились в Булонский лес. Ехали молча. Чудная ночь благоухала. По запаху акаций стало ясно, что мы уже в лесу. Подъехали к озёрам. Дягилев, укутавшись в свой воротник из опоссума, что-то проговорил по-русски; я чувствую - Стравинский и Нижинский затихли. Но вот кучер зажёг фонарь, и на лице импресарио я увидел слёзы. Он всё ещё говорил, неторопливо и без устали.

- Что это? - спросил я.

- Пушкин.

Наступила долгая пауза, потом Дягилев добавил фразу покороче, и мои соседи так разволновались, что я не удержался и, отвлекая их, спросил, в чём суть.

"Это непереводимо, - сказал Стравинский, - и впрямь, непереводимо; очень уж по-русски... нечто очень русское. Приблизительно так: "Хочешь ли на острова?" Да, да, вот так, русское очень. Видишь ли, у нас отправляются на острова, как мы нынче ночью поехали в Булонский лес. По пути на острова мы и задумали "Весну священную"".

До этого о провале не было и намёка. Возвратились мы на рассвете. Вы даже не представляете, какое проникновенное и щемящее чувство от них исходило. И что бы ни делал потом Дягилев, я никогда не забуду, как он читал в этом фиакре Пушкина в Булонском лесу, и его крупное лицо, мокрое от слёз.

С этой поездки началась и наша настоящая дружба со Стравинским. Он уехал в Швейцарию. Мы переписывались. У меня возник замысел балета "Давид", и я собирался съездить к нему в Лейзен.

Акробат должен был устраивать зазывающий показ отрывков из "Давида" - большого представления, которое якобы шло внутри театрика. Вдобавок явился бы клоун, его потом скрыл бы каркас - сценическое подобие ярмарочного граммофона и осовремененная античная маска одновременно. Оттуда он через рупор и воспевал бы подвиги Давида, упрашивая зрителей войти в балаганчик посмотреть идущее там представление.

В какой-то мере здесь впервые проглядывают очертания балета Parade, только излишне усложнённые библейской основой и текстом.

В этом есть и хорошее, и дурное. Идея весьма свежая и лихая, и всё же на моё счастье вышло, что мы избежали такого полузаблуждения, которое хуже полного.

Для меня наступила пора ломки. Я испытывал перерождение, бурный рост. И естественно, что на смену легкомыслию, распылению и многословию пришла потребность в строгости, системности и молчании. Более того, не ведая мнения художников, я прекрасно чувствовал всё то, что могло бы стать отталкивающим для гения Игоря, атмосферу в труппе "Русский балет", в которой всем надо угодить, избежав обид, и трудности для артиста, стремящегося сосредоточиться, когда рамки его безгранично расширены и неимоверно роскошны. Но сама идея была ещё несозревшей.