В начало
> Публикации
> Проза
Жан Жене
Канатоходец
Посвящается Абдалле
Золотая блестка - это крошечный диск позолоченного металла с отверстием посередине. Тонкий и легкий, он может плавать по воде. Порой одна-две блестки остаются, зацепившись, в локонах акробата.
Эта почти безнадежная, но исполненная нежности любовь, которую ты должен выказывать своему канату, имеет такую силу, какую выказывает и канат, тебя возносящий. Я знаю вещи, их коварство, их жестокость, но и признательность тоже. Канат был мертвым - или, если хочешь, немым, слепым - но вот ты здесь: и канат будет говорить и жить.
Ты его любишь, и любовью почти чувственной. Каждое утро, когда канат натянут и вибрирует, ты, прежде чем начать свои упражнения, целуешь его. Просишь его поддержать тебя и придать тебе изящество и нервность канатоходца. В конце выступления ты приветствуешь его и благодаришь. Ночью, когда он еще завернут в своей коробке, ты приходишь на него посмотреть, поласкать. Ты ласково трешься об него своей щекой.
Некоторые укротители применяют силу. Ты можешь попробовать укротить свой канат, но будь осторожен. Канат, как пантера и, говорят, как народ, любит кровь. Приручи его скорее.
На подобные нежности может отважиться только кузнец, с серыми усами и широкими плечами. Каждое утро он приветствует свою любовь, свою наковальню: "А ну-ка, моя красотка!". Вечером, на закате дня его огромная ладонь ласкает ее. Наковальня не остается бесчувственной: кузнец умеет ввергнуть ее в смятение.
Придай своему канату самую прекрасную выразительность, но не свою, а его. Исполняя свои прыжки, сальто, танцы - на арго акробатов - флик-фляк, курбет, сальто-мортале, колесо, ты будешь иметь успех, но не для того, чтобы блистать самому, а для того, чтобы мертвый, не имеющий голоса, стальной канат наконец-то запел. Он будет благодарен тебе, ибо ты совершенен в своих движениях не для своей славы, а для его.
Восхищенная публика будет аплодировать ему: "Какой удивительный канат! Как он поддерживает своего танцора, и как он его любит!".
В свою очередь канат сделает из тебя самого восхитительного танцора.
Земля заставляет тебя спотыкаться.
Понимал ли кто-нибудь до тебя, сколько грусти таится в душе стального каната диаметром 7 миллиметров? И о чем он думает, призывая танцора к двойным прыжкам в воздухе? Кроме тебя - никто. Познай же его радость и благодарность.
Не удивлюсь, если ты, идя по дороге, упадешь и ушибешься. Канат держит тебя лучше и надежнее, чем дорога.
Я небрежно открыл и перерыл его бумажник. Между старыми фотографиями, чеками и автобусными билетами я нашел сложенный листок бумаги с начертанными странными знаками: длинная линия в центре изображает канат, косые черточки справа и слева - его ноги или скорее место, где должны быть его ноги, это па, которые он собирается исполнять. Рядом с каждой черточкой цифра. И поскольку в искусство, которое зависит от рискованных, сделанных наугад движений, он старается внести расчисленную точность и дисциплину, он победит.
Что мне за дело, умеет он читать или нет? Он достаточно хорошо знает цифры, чтобы соразмерять ритм и числа. Изощренный счетовод Джоановичи был неграмотным евреем, - или цыганом. Несмотря на это, он немало заработал во время одной из наших войн, продавая старый металлолом.
..."смертельное одиночество"...
У стойки бара ты можешь шутить и выпивать с кем хочешь, не важно с кем. Но Ангел не позволяет себя забыть. Для встречи с ним ты остаешься один. Для нас Ангел - это вечер, спустившийся на ослепительную арену. Пусть твое одиночество, парадоксально, будет полно света, а темнота, состоящая из тысячи оценивающих тебя глаз, которые боятся и ждут твоего падения, - не так важна. Ты будешь танцевать в пустынном одиночестве на виду у толпы и, если сможешь, с закрытыми глазами, с глазами, запертыми веками. Но ничто - ни аплодисменты, ни смешки - не помешает тебе не танцевать ради своего образа. Ты артист, увы, ты не можешь отказаться от чудовищной бездны своих глаз.
Нарцисс танцует? Тут уже придется говорить о кокетстве, эгоизме и самолюбии. А если это сама смерть? Итак, танцуй один. Бледный, мертвенно бледный, тревожащийся о том, понравится это твоему образу или нет - твой образ идет танцевать за тебя.
Если твоей любви, ловкости, лукавства достаточно, чтобы раскрыть тайные возможности каната, если точность твоих жестов совершенна, канат устремится навстречу твоей ноге (обутой в кожу): это танцуешь не ты, а канат. Есть он, танцующий неподвижно, и твой образ, исполняющий прыжки. Но где тогда ты сам?
Смерть - смерть, о которой я тебе говорю, не та смерть, сопровождающая тебя при падении, а та, которая предшествует твоему появлению на канате. Ты умираешь прежде, чем поднимешься наверх. Тот, кто танцует, умрет, решившийся на красоту и способный на все. Когда на твоем лице проступает бледность - нет, я не говорю о страхе, наоборот, о непобедимой смелости, - бледность скрывает тебя. Несмотря на свои румяна и блестки, ты мертвенно бледен и душа твоя мертвенно бледна. Именно тогда твоя точность совершенна. Тебя ничто не связывает с землей, ты можешь танцевать, не падая. Но будь бдителен: не опоздай умереть до того, как появишься на канате, пусть на канате танцует мертвец.
А твоя рана, где она?
Я спрашиваю себя, где скрывается потайная рана, в которой спешит укрыться любой человек, если задевают его гордость, ранят его? Это ее - рану, пронзившую самые глубины его души - он наполняет собой. Каждый человек знает, как соединиться с ней, превратиться в саму эту рану, что-то вроде тайного и больного сердца.
Если мы бросим быстрый и жадный взгляд на проходящих мимо мужчину или женщину - или собаку, птицу, старуху - скорость нашего взгляда разоблачит нас так же, как эта рана сокроет их от опасности. О чем я говорю? Они уже там. С помощью раны они приобретают форму, а для них она означает одиночество. Вот они, эти безвольные плечи - это и есть они сами, вся их жизнь сводится к гадкой морщине около рта, с которой они ничего не могут и не хотят сделать, потому что именно с ее помощью они познают абсолютное, некоммуникабельное одиночество - этот замок души, чтобы стать самим этим одиночеством. У канатоходца, о котором я говорю, одиночество можно прочитать в его грустном взгляде, который, должно быть, отражает впечатления незабываемого несчастного детства, где он чувствовал себя покинутым.
Именно в этой ране - неизлечимой, потому что она и есть он сам - ив этом одиночестве, в которое он вынужден устремиться - там он сможет открыть столь необходимые в его искусстве силу, отвагу и ловкость.
Я прошу у тебя немного внимания. Смотри: для того, чтобы как можно красивее отдаться Смерти, сделать так, чтобы она поселилась в тебе с самой неукоснительной пунктуальностью, тебе необходимо сохранять отличное здоровье. Самая легкая болезнь возвратила бы тебя в нашу жизнь. Этой глобальной потере, которой ты должен был стать, не суждено было бы произойти. Ты превратился бы в сырость с плесенью. Следи за своим здоровьем.
Я советовал ему избегать роскоши в его жизни, быть немного грязным, носить заношенную одежду, стоптанные башмаки только лишь для того, чтобы вечером на арене чувство потерянности было еще больше, чтобы вся дневная надежда выливалась в предчувствие праздника, чтобы из этого расстояния между кажущейся нищетой и великолепным образом произрастало такое напряжение, что танец служил бы разрядкой или криком, так как реальность Цирка содержится в превращении пыли в золотую пудру. Особенно важно, чтобы тот, кто создает этот великолепный образ, был мертв или, на худой коней, самым ничтожным, презреннейшим человеком на земле. Я бы даже посоветовал ему прихрамывать, напяливать на себя лохмотья со вшами, вонять. Пусть его личность уступит место тому яркому образу, о котором я говорю, в котором живет смерть. Он существует только при появлении канатоходца.
Само собой разумеется, я не хотел сказать, что акробат, работающий на высоте 8 или 10 метров от земли, должен обращаться к Богу (Деве Марии, канатоходцам прошлого), и что он должен молиться и креститься перед тем, как выйти на арену, только потому, что в шапито гуляет смерть. Я обращался к артисту, как если бы я обращался к поэту. Если бы ты танцевал в метре от ковра, мой наказ был бы таким же. Речь идет о том, ты понимаешь, о смертельном одиночестве, о той отчаянной и сверкающей сфере, где работает артист.
Впрочем, добавлю, что ты должен подвергаться риску бесповоротной физической смерти. Драматургия цирка требует ее.
Цирк, наряду с поэзией, войной, корридой - одна из жестоких игр, существующих на самом деле. Опасность обоснованна: она заставит твои мышцы добиваться совершенной точности - малейшая оплошность приведет к твоему падению, то есть увечью или смерти - и эта точность составляет красоту твоего танца.
Если он, оставаясь один, мечтает, если он мечтает о себе самом, то, вероятно, он видит себя в лаврах славы: и сто, тысячу раз упорно овладевает своим будущим образом: он на канате в свой триумфальный вечер. Он старается представить себя таким, каким он хотел бы быть. Стать таким, каким он хотел бы быть, таким, о каком он мечтает, каким стремится быть. Безусловно, от этой фантазии его реальный образ на настоящем канате далек. Однако он стремится именно к этому: походить в будущем на тот образ, который он выдумал сегодня. И все это для того, чтобы в памяти публики жил лишь тот его образ на стальном канате, который он придумал сегодня. Забавный план: выдумать себя в мечтах, осуществить эту мечту, которая вновь превратится в фантазию в головах других!
Так что та отвратительная смерть, ужасный монстр, который тебя подстерегает - он уже побежден той Смертью, о которой я тебе рассказывал.
Твой макияж? Чрезмерный. Утрированный. Пусть он удлинит глаза до висков. Твои ногти будут накрашены. Кто, будучи в здравом уме, будет ходить по канату или извиваться червяком? Это сумасшествие. Мужчина или женщина? Наверняка, монстр. Обычный грим лишь смягчит своеобразие подобных упражнений, вместо того чтобы подчеркнуть его. Гораздо понятнее, когда по канату без страховки прогуливается существо приукрашенное, позолоченное, разрисованное, двусмысленное наконец; ведь ни у плиточника, ни у нотариуса никогда бы не возникло подобной мысли. Обставленное пышно, на грани вызова, твое появление вызывает отвращение. Но с первых твоих па на канате понимаешь, что этот монстр не может танцевать иначе. Без сомнения, говоришь себе, - этот удлиненный глаз, нарумяненные щеки, позолоченные ногти, должны обитать там, где мы - слава Богу! - никогда не будем.
Я постараюсь объясниться понятнее.
Чтобы достигнуть абсолютного одиночества, необходимого для реализации творчества артиста, вызвать одиночество из небытия, которое оно однажды заполнило и пребывает там до сих пор - поэт может использовать самые опасные для него состояния. Он грубо отклоняет всех любопытных, всех друзей, все просьбы, склоняющие его творчество к миру. Если он захочет, он может взяться за это сам: распространить вокруг себя тошнотворный и мрачный запах до такой степени, чтобы самому потеряться в нем, почти задохнувшись. Его избегают. Он одинок. Его мнимое проклятье дает ему право на любые дерзости, при этом никого не возмущая. Он угасает в области, породнившейся со смертью, пустыней. Его речи не отвечает эхо, она ни к кому не обращена, не должна быть услышана живыми. Эта неизбежность востребована не жизнью, а смертью, которая им и распорядится.
С одиночеством тебя может примирить лишь присутствие публики, надо лишь взглянуть на это иначе. Намеренно, руководствуясь своим желанием, ты должен проникнуться бесчувственностью к зрителям. По мере того, как волны поднимаются - как холод леденит ступни, захватывает колени, бедра, живот Сократа - их холод овладевает твоим сердцем и леденит его. Нет, нет и еще раз нет, ты приходишь не развлекать публику, а очаровывать ее.
Уверяю тебя, она переживет любопытнейшие ощущения - ступор, панику - если этим вечером ей удастся разглядеть труп, шагающий по канату!
"...Их холод овладевает твоим сердцем и леденит его...", но (и это наиболее загадочно) в то же время необходимо, чтобы из тебя вырывался некий пар, легкий и не скрывающий твою угловатость, давая нам понять, что за очаг внутри тебя не перестает питать эту ледяную смерть, входящую в тебя через ноги.
А твой костюм? Одновременно целомудренный и вызывающий. Это облегающее цирковое трико из красного, цвета крови, шерстяного трикотажа. Оно подчеркивает твою мускулатуру. Оно твоя оболочка, словно перчатка, но шея открыта полукругом, четко очерчена, как будто сегодня вечером палач собирается тебя обезглавить. От шеи до бедра, развеваясь в стороны, простирается шарф, такой же красный, с золотой бахромой. Красные лодочки, шарф, пояс, воротник, подвязки усыпаны золотистыми блестками. Блестки необходимы не только для того, чтобы ты искрился, но и для того, чтобы ты потерял несколько из них, плохо пришитых, изящных эмблем Цирка, в опилках, по пути из уборной на арену. Днем, когда ты идешь к бакалейщику, они спадают с твоих волос. Одна из них приклеилась к твоему потному плечу.
На выпуклом кармане твоего трико, в который засунуты твои яйца, будет вышит золотой дракон.
Я рассказал ему о Камилле Мейер, а также собирался рассказать о блистательном мексиканце Коне Коллеано. Как он танцевал! Камилла Мейер по происхождению немка. Когда я ее видел, ей было около сорока лет. В Марселе она натягивала канат на высоте тридцати метров от мостовой во дворе Старых Ворот. Была ночь. Прожектора освещали канат, натянутый горизонтально на высоте тридцати метров. Чтобы добраться до него, она шла по канату, натянутому от земли по косой линии, двести метров длиной. Пройдя полпути по этой дороге, она отдыхала.
поставив одно колено на канат и держа на бедре шест для балансирования. Ее сын (ему тогда было около шестнадцати лет), ожидавший ее на маленькой платформе, подносил к середине каната стул, и Камилла Мейер, двигавшаяся с другого конца, переходила на горизонтальный канат. Она брала этот стул, который двумя своими ножками стоял на канате, и садилась. Одна. Потом она так же спускалась, одна... Внизу, под ней, все головы были опущены, а глаза прикрыты руками. Таким образом, публика не соблюдала акробатическую учтивость: сделать над собой усилие и увидеть соприкосновение акробатки со смертью.
- А ты, - спросил он меня, - что ты делал?
- Я смотрел. Чтобы помочь ей, чтобы приветствовать се, ибо она привела смерть на край ночи, чтобы сопутствовать ей в ее падении и смерти.
Если ты упадешь, тебе посвятят самую условную надгробную речь: лужа крови и золота, лужа, где заходящее солнце... Ты не должен ожидать ничего другого. Цирк состоит из одних условностей.
При своем появлении на сцене избегай торжественной походки. Ты входишь. С помощью прыжков, пируэтов, сальто, колеса ты приближаешься к своей конструкции, танцуя, поднимаешься наверх. С первого твоего прыжка - который готовится еще за кулисами - публика понимает, что теперь пойдут чудеса за чудесами.
И танцуй!
Но не расслабляйся. Твое тело приобретет вызывающую, возбуждающую сексуальную мощь. Вот почему я советовал тебе танцевать перед собственным отражением, в которое ты влюбился бы: танцующий Нарцисс. Но этот танец всего лишь попытка отождествления твоего тела с твоим образом, сродни тому, что испытывает зритель. Ты не только проявление высшей степени механизма и гармонии: от тебя исходит тепло, согревающее нас. Твой загорелый живот. Все-таки, танцуй не для нас, а для себя. Ты не проститутка (мы не за этим пришли в цирк), а одинокий любовник, отправившийся в погоню за собственным образом, который убегает и исчезает на канате. И всегда на краю пропасти. Именно это одиночество очарует нас.
Среди прочего толпа испанцев ждет и такого момента, когда бык ударом рога распорет трико тореро: дыра - кровь и секс. Нелепость наготы, которая стремится лишь продемонстрировать, а затем и прославлять ранение! Это касается и трико, которое должен носить канатоходец лишь для того, чтобы выглядеть одетым. Разукрашенное трико: вышитые солнца, звезды, ирисы, птицы... Трико необходимо для защиты акробата от грубых взглядов, а также для возможности инцидента, чтобы однажды оно поддалось и порвалось.
Надо ли говорить об этом? Я приветствовал бы, если бы днем канатоходец жил в обличие старого беззубого нищего, в сером парике. Разглядывая его в таком виде, можно было бы заметить, какой атлет отдыхает под лохмотьями, и оценить, какую огромную дистанцию он соблюдает между днем и ночью. Наступает вечер! И он, канатоходец, больше не знает, какая сущность в нем главная - вшивый нищий или блистающий отшельник? Или это вечное движение от одного к другому?
Зачем танцевать сегодня вечером? Прыгать, скакать под прожекторами на канате на восьмиметровой высоте? Это необходимо, чтобы ты нашел сам себя. Дичь и охотник одновременно, ты гонишься сам за собой, ищешь себя и убегаешь от себя. Где ты был прежде, чем выйти на арену? Печально рассеиваясь в своих повседневных жестах, ты не существовал. Ты вынужден искать себя при свете прожекторов. Каждый вечер только для себя одного ты выходишь бегать по канату, извиваться, кривляться в поисках гармонии, рассредоточенного и неуловимого бытия в своих повседневных жестах: завязывать шнурки на ботинках, сморкаться, чесаться, покупать мыло... Ты приближаешься к самому себе и, может быть, достигнешь - но лишь на мгновение. Всегда в этом бессонном смертельном одиночестве.
Однако, я возвращаюсь к твоему канату - не забывай, что своими чарами ты обязан его достоинствам. Без сомнения, это твои достоинства, но существующие, чтобы раскрывать и показать его. Игра воплощается не в тебе и не в нем: играй с ним. Дразни его своим пальцем, хватай пяткой. Не бойтесь жестокости по отношению друг к другу: будучи блестящей, она осветит и вас. Но всегда следите за тем, чтобы не выйти из границ изысканной вежливости.
Знай, над кем ты торжествуешь. Над нами, но... твой танец полон ненависти. Не бывает артиста без какой-нибудь большой неудачи, несчастья.
Ненависть к какому богу? И почему его надо побеждать?
Погоня на канате. Преследование твоего образа. Ты ранишь его стрелами, даже не дотрагиваясь до него. Рана заставит его сиять. Это триумф. Если ты все-таки достигнешь его, своего образа, это будет Триумф.
Я испытываю что-то вроде жажды, я хотел бы напиться, то есть исстрадаться, то есть напиться, но чтобы опьянило меня страдание, и оно было бы праздником. Ты болен не болезнью, голодом или тюрьмой, они тебя не тяготят, ты болен своим искусством. Для нас - для тебя и для меня - имеет значение хороший акробат: ты загоревшееся чудо, ты горишь в течение нескольких минут. Ты горишь. Ты на своем канате, как молния. А если хочешь, одинокий танцор. Воспламененная не знаю чем, освещает тебя, изнуряет, заставляет танцевать - ужасная нищета. Публика? Она видит в этом лишь огонь и, думая, что ты играешь, не зная, что ты и есть поджигатель, она аплодирует пожару.
Ты напряжен и напрягаешь нас. Этот жар, который исходит от тебя и сияет, это твое желание для тебя самого - или для твоего образа - никогда не исполнится.
Средневековые легенды рассказывают о бродячих акробатах, которые, не имея ничего другого, подносили Деве Марии свои фокусы. Они танцевали перед собором. Я не знаю, какому богу ты посвятишь свои игры ловкости, но тебе недостает кого-то. Может быть, того, кого ты заставишь существовать один час, во время своего танца. Прежде, чем выйти на арену, ты был одним из тех людей, толпившихся за кулисами. Ничем не отличавшийся от других акробатов, жонглеров, воздушных гимнастов, наездников, клоунов. Ничем, кроме грусти в глазах: и не прогоняй ее, в ней вся поэзия твоего лица. Бог еще ни для кого не существует... ты приводишь в порядок свой костюм, чистишь зубы... Твои жесты могут повторяться...
Деньги? Деньжата? Их придется заработать. И канатоходец должен изнурять себя, чтобы их заработать. Так или иначе, ему придется перестроить свою жизнь. К тому же деньги, привнося гниль, могут развратить самую чистую душу. Много, много денег! Отвратительные, безумные деньги! Копить их в углу конуры, никогда не трогать, а свою задницу подтирать пальцем. С наступлением темноты пробуждаться, отрываться от этого зла и целый вечер танцевать на канате.
Еще я сказал ему:
- Тебе придется работать, чтобы стать известным.
- Зачем?
- Чтобы совершать зло.
- Это необходимо, зарабатывать так много денег?
- Да. Ты будешь появляться на канате для того, чтобы орошать себя золотым дождем.
Но, интересуясь только своим танцем, ты будешь разлагаться в течение дня.
Он гниет так, что зловоние уничтожает его, вызывает отвращение к самому себе, но оно рассеивается с первыми звуками вечера.
...Ты входишь. Танцуя на публике, ты теряешься. Ты один из ее знакомых. Более чем когда-нибудь очарованная тобой, она черствеет от грубого отношения к самой себе, и тебе больше никогда не удастся возвратить ее в исходное состояние.
Ты входишь, и ты один. Так кажется, однако Бог тоже здесь. Я не знаю, откуда он появляется: может быть, входя, - его привносишь ты, а может быть, его создает одиночество, что почти одно и то же. Ради него ты гонишься за своим образом. Ты танцуешь. Лицо окаймлено локонами. Точный жест, точная поза. Их невозможно повторить. Ты умираешь ради вечности. Бледный и суровый, танцуй, и если сможешь, с закрытыми глазами.
О каком Боге я тебе говорю? Я сам себя спрашиваю. Он представляет собой отсутствие критики и абсолютного суда. Бог видит твою погоню. Он может либо принять и осветить тебя, либо отвергнуть. Если ты решил танцевать для него одного, ты можешь избавиться от точности своего языка, пленником которого ты стал: ты не упадешь.
Может быть, Бог - только сумма всех твоих способностей в сочетании с волей твоего тела на канате? Удивительных способностей.
На тренировке тебе иногда не удается сальто-мортале. Не бойся относиться к своим прыжкам, как к диким зверям, которых ты должен приручить. Этот прыжок в тебе, он необуздан, рассредоточен - и потому неудачен. Сделай все, что нужно, чтобы придать ему человеческий облик.
"...красное, усыпанное звездами трико". Я бы хотел, чтобы у тебя был самый традиционный костюм акробата, чтобы тебе легче было потеряться в своем образе, и если хочешь, захватить свой канат, чтобы вы оба исчезли. Но ты можешь - на этой узкой дороге, которая идет из ниоткуда в никуда (ее шесть метров - это и бесконечная линия, и клетка) - дать драматическое представление.
И, кто знает? Вдруг ты упадешь с каната? Санитары тебя унесут. Заиграет оркестр. Выйдут тигры или наездники.
Как и в театр, в цирк приходят вечером, в час приближения ночи, но можно давать представления и днем. Входя в театр, мы проходим через вестибюль, прихожую этой ненастоящей, ущербной смерти, которая называется - сон. Этот самый важный, последний праздник, разыгрывающийся на закате дня, очень близок к нашим похоронам. Когда поднимается занавес, мы попадаем в место, где создаются ужасные призраки. Этот вечер существует для того, чтобы праздник стал настоящим, чтобы он разворачивался без риска быть прерванным мыслью, практическими потребностями, которые исказили бы его.
Но цирк! Он требует глубокого, тотального внимания.
Это не просто праздник, который перед нами разыгрывается. Это игра ловкости, которая требует, чтобы мы оставались начеку.
Публика разрешает тебе существовать. Без нее ты бы никогда не имел того одиночества, о котором я тебе рассказывал. Публика - это животное, которое ты в конце концов заколешь. Твое совершенство и твоя дерзость служат для ее уничтожения.
Неучтивость зрителей заключается в том, что они закрывают глаза, когда ты выполняешь свои самые опасные трюки. Они закрывают глаза, чтобы не ослепнуть от твоего соприкосновения со смертью.
Это позволяет мне говорить о том, что надо любить Цирк и презирать людей. Огромное допотопное чудище грузно расселось по городам: чудовище заполнено механическими и жестокими чудесами - наездники, воздушные гимнасты, львы и их дрессировщики, иллюзионист, жонглер, немецкие акробаты, говорящая лошадь и ты.
Вы - остатки сказочного времени. Вы пришли издалека. Ваши предки ели толченое стекло, глотали огонь, вызывали восторг змеями и голубями, жонглировали яйцами, устраивали пародийный церковный собор с лошадьми.
Вы не созданы для нашего мира и его логики. Вам приходится соприкасаться с нищетой: жить по ночам иллюзиями ваших смертельных трюков. Днем вы боязливо остаетесь за дверями цирка и не осмеливаетесь войти в нашу жизнь - твердо сохраняя возможности цирка, равные возможностям смерти. Никогда не покидайте это огромное чрево, прикрытое занавесом.
Снаружи нестройный шум, беспорядок; внутри - уверенность, обусловленная тысячелетней родословной, безопасность, опирающаяся на осознание своей связи со своего рода фабрикой, где придумывают тонкие игры, служащие для торжественной выставки вас самих, в свою очередь готовящих Праздник. Вы живете только ради Праздника. Не того, который оплачивается папами и мамами семейств. Я говорю о вашей славе на несколько минут. Без слов, в утробе монстра, вы поняли, что каждый из нас должен тянуться к этому - стараться появиться перед самим собой в апофеозе. Спектакль преображает тебя в течение нескольких минут. Твоя недолгая могила нас освещает. Ты спрятался в ней, но твой образ не перестает вырываться оттуда. Было бы чудо, если бы артистам цирка удалось одновременно присутствовать и на арене и на небе, в виде созвездия. Это привилегия немногих героев.
Но десять секунд - разве этого мало? - вы сверкаете.
Во время репетиций не сожалей о неудачах. Ты начал уже проявлять некоторую сноровку, однако пройдет немного времени, и все это тебе опостылеет, ты станешь приходить в отчаяние от каната, прыжков, Цирка и вообще от танца.
Ты познаешь горький период - что-то вроде Ада - и только после того, как ты пройдешь через этот темный лес, ты станешь хозяином своего искусства.
Вот одна из самых трогательных мистерий на эту тему - после звездного периода каждый артист переживает минуты отчаяния, рискуя потерять рассудок и мастерство. Если же он выходит победителем...
Твои прыжки - не бойся относиться к ним, как к стаду животных. Они живут в тебе в диком состоянии. Неуверенные сами в себе, они обоюдно терзаются, калечат себя и полагаются на случай. Паси свое стадо скачков, прыжков и трюков. Пусть каждый живет в полном согласии с другими. Займись, если хочешь, скрещиванием, но с усердием, независимым от капризов. Ты пастух стада необузданных и надменных животных. Благодаря твоему обаянию, они покоряются и обучаются. Твои прыжки, трюки, сальто всегда в тебе, но они не знают этого. Благодаря твоему обаянию, они знают, что они существуют и что они - ты сам, представляющий себя.
Советы, которые я тебе даю, бесполезные и нелепые. Никто не последовал бы им. Но я не хотел ничего другого, кроме как написать поэму, посвященную твоему искусству, воспевающую твою игру. Она создана, чтобы тебя превозносить, а не учить.
