Хромушины - большое и похожее на утиное семейство. Мать и выводок сыновей. Жили они в одном из колхозных домов, приехали недавно. Расплодившаяся нищета. Убей бог, не вспомню ни одного имени, не возьмусь даже за ответственность утверждать, что там был отец. Может и был, но словно не было. А мать звали просто - Хромушина. "Ну, надрочила куда-то титьки!" - сопровождали её проход по селу (по шоссейной тамбе, напоминавшей и впрямь подиум) местные бабы.

В семье царил матриархат. Та ещё была семейка! Приезжие - всегда чуть особняком. Надо обвыкнуться, прижиться, войти в колею. Со своим уставом да в чужой монастырь! Трудно. Поэтому семья - тыл, оплот; большая - тем более. Про Хромушиных Денис Евстигнеев снял фильм "Мама". Вот точно про них. Только ансамбль они не создавали и самолёт не угоняли. Не это главное. А Серёжка - Хромуша - выглядел прямо-таки паинькой. Ему бы в Консерваторию ходить, со скрипочкой в футлярчике! Благо, в городе, что под боком, функционировала первостатейная музыкальная школа с прекрасным составом педагогов. Гремела по области. Семья и улица Серёжку - Хромушу - испортили и вконец погубили. Обычное, по сути, дело.

Внимания на него я не обращал долго. Он молодой, ходил своим крутом, орбиты не особо пересекались. Молодняк рос, оформлялся, хорошел на глазах, но - чужое племя: младое, незнакомое. Их поднялось много, когда я вернулся из армии: племянник однокашника Юрки-Зуба - Женька, тонкая свирель в человеческой оболочке, кузен другого однокашника, Серёжки-Шнобеля - Олежка, наивный и смазливый простак, переросший отца и мать... вчерашняя шелупня, наводнившая округу сплошными красавцами. Эти красавцы пили, дрались, нарывались на статьи УК и косяками уходили на тот свет или за колючую проволоку. И подруги у них были им под стать. Обидно как-то... И этот Хромуша взялся неизвестно откуда и, дефилируя по шоссейке под моими окнами, туда-сюда-обратно, невероятно интриговал меня своими внешними симпатичными данными. И принялся я его изучать. Выпью малость для куражу - и иду куда-нибудь "пересекаться". На маленьком пространстве всегда сеточка, точек образуется много. Пересечёмся, бывало, в клубе, на дискотеке - я за ним наблюдаю, встретимся на улице (они всё на мотоциклах, девиц смущают и заманивают в степь) - я присматриваюсь, изучаю повадки, проявляю неподдельный интерес, загадочно помалкиваю... Чтоб Хромуша к моим присутственным взглядам попривык - может и даст какой знак-повод пообщаться плотнее.

А он всё не давал. "Недающие" - это прямо горе. Спасу от них нет. Надо действовать самому.

Как-то Хромуша заболел, я решил наведаться. Не друг, не врач - "не пришей к звезде рукав". Просто почтальон, мимо проходил. Нашёл я Серёжку в койке, среди антисанитарии и поросят. Он квёло помаргивал и почему-то приятно улыбался. Обрадовался невесть чему, дурачок. Я сидел и разговаривал с ним. А мать Хромушина сидела рядом и радовалась этому обстоятельству. Даже поднесла мне молодой бражки - обычное дело в деревнях: гостю всегда поднесть надо...

Так я решительно утеплил наши никакие отношения.

Потом улица опять увела его. Всё не было никак повода наладить дружбу. Разница сказывалась.

Смазливая его фигурка снилась мне. Ну почему ангелы предпочитают жить в бардаке? И парадоксальнее всего то, что именно бардак не давал мне никаких шансов. Улица изрядно обработала парня, вывихнула мозги на ту изнанку, которая мне - никаким боком! Испортился парень натурально. Жаль и тысячу раз жаль, что не заглянешь в чужую душу. Во всём видимость одна: где суть и в чём притворство? Сплошной маскарад жизни.

Но исподволь Серёжка тянулся и к иному. Инакость прослеживалась в нём. Такие просветлённые лица грязью не замажешь. Правда, бывают нежные убийцы и возвышенные насильники. И мне всё было не разобраться в этом благоухающем бутоне среди репьёв и колючек. Руку-то протянешь - чешись потом неделю. Да подцепишь ещё столбняк. Куда деваться?

Надо было изобрести особый маневр. Но как? - ведь никакого дела у меня к нему не имелось; до него - было, а к нему - нет. Несостыковка. Разные заводские конструкции: размер с резьбой не совпадал. Нда-с... Избился я прямо в кровь, плакать чуть было не начал по ночам - как ребёнок, всхлипывая и пробуждаясь. Дожил!

А он, мучитель, всё ходил и ходил под окнами мимо. И куда ходил - чёрт его разберёт!!! Искал на жопу приключений. Утром - туда идёт искать, вечером - оттуда идёт: не нашёл. И назавтра - всё сначала. Сущее проклятье на мою голову! Не мог же я за ним бегать, как помешанный: кто поймёт? Народ у нас заскорузлый, шепотливый. Моя долгая неженитьба и так уже досужие языки щекотала. Бабы у матери всё домогались: импотент я или нет? Не может здоровый парень в соку игнорировать дамский пол!.. С другой стороны я прославился как соучастник нескольких сексуально-коллективных покушений. Тот криминал служил мне исправной индульгенцией в глазах поборников традиций: мужик должон еть бабу! В крайнем случае - наоборот… Но - должон!!! Желательно, конечно, по обоюдному согласию. Но это уже нюансы.

Но однако: чтобы тебя заподозрили в нетрадиционных увлечениях - это надо было сильно постараться. Например, устроить "показательную дрочку" у центрального магазина. Днём, в будни. Часа на полтора. Или смачно трахнуть корову на ферме в присутствии семи доярок, отказав до этого в сожительстве каждой из них. В провинции человек падает во мнении не враз. Ему дают шанс упасть. Ждут, не встанет ли. Надеются. Верят. Снисходительно попинывают. И нехотя, без зла, стирая слезы (пропал, бедолага, чё уж теперь), смешивают с дерьмом. Как равнозначное, для гармонии ландшафта. Не в том радость, чтоб пригвоздить, а в том печаль, что уж не разгвоздится...

Строить отношения на этих принципах надо с оглядкой. Всевидящее око бдит. Мои поползновения к Хромуше должны были опираться на твёрдый фундамент. Вот если б мы оба любили, скажем, группу "Кино" или просто кино. Но мы даже учились в разных школах. Беда.

Жизнь дарит нам непосильные испытания. Томление без отдачи - как печь без тяги: угар и смерть. Мне это надо? И Хромуша палец о палец не спешил ударять, чтоб облегчить мои мучения. Жестокая молодость. Да и что он мог ко мне питать, что? Ничего. Даже в отрицательном смысле. Ну, подмигнул бы я ему как-нибудь эдак, а он бы решил, что я с дуба рухнул. Положил бы я ему ладонь на коленку - и сидели бы мы, как два идиота: он - намокая потом, а я - закипая мочой. Безо всякого продолжения. Умно?

Спугнуть, оттолкнуть навсегда я Хромушу боялся. А мог запросто. Где тут искать середину? Сплошная рефлексия... Надо было ждать беспроигрышного случая и грамотно готовиться к нему. Так прождать можно было всю жизнь. А уже и осень скоро - холода. Тогда полный абзац. К весне может уже ничего не оттаять, кроме прелого гнилья.

А Хромуша садистически попирал мои горизонты. И никакой "эрекции" на мой счёт! Хоть расшибись!..

Всё-таки набрался смелости, говорю ему как-то: "Ты долго будешь ходить туда-сюда, Серёжка? Ты же душу мне вымотал! Пойдём-ка в сарай, разговор есть".

И он, не моргнув, ответствует: "Пойдём".

Я говорю Хромуше в сарае: "Нравится тебе тут?" Он признаётся чистосердечно: "Да, никогда бы не подумал..." В смысле - содержание приятно не соответствует форме. Всё вокруг в коврах и постелях, как в шатре падишаха. На улице-то уже пронизывает, вечера студёные. А Хромуша в одной рубашке светло-голубенькой и шея - как стебелёк, обнажённый на ветру. Переломить можно. Форсит парень и со здоровьем не считается: давно ли я навещал его хворого?!

Я говорю: "Куда ты бежал только что?"

Он говорит: "Так, куда-нибудь".

Я говорю: "Куда?"

Он говорит: "Что ты мне сказать-то хотел?" - и смотрит действительно непонимающе. То ли соплив ещё, то ли прикидывается. Но скорее первое: такие не умеют играть в дурачков. Они и есть дурачки.

А я как-то незаметно, между делом уже рубашку свою расстегнул и грудью бледной сверкаю и намёки впустую делаю. Кол ему на голове теши. Дубок стоеросовый и только.

- Тут жарко,- говорю. - Душно.

- Да нет,- отвечает он. - Нормально.

- Ты рубашку-то сними,- разозлённо, но тихо прошу я.

- Зачем? - спрашивает он.

- Зачем-зачем… Посмотреть на тебя хочу. Какой формы у тебя пупок? Выпуклый или ямочкой? Тебе что, жалко?

Он выдирает из штанов рубашку и показывает пупок - ямочкой. А то я не знал.

- Всё? - спрашивает.

- Нет,- и осторожно трогаю его за ухом. - Ты чего,- говорю,- Серёга, такой худой? Трахаешься много?

Хромуша слегка теряется и опускает с ухмылкой рожицу: что может означать и да, и нет. Про "мало ем" и конституцию он бы и не догадался. Поросята, конечно, его объедают, а улица остатки высасывает. Уж я бы его подкормил, кабы не гордый такой. Да хоть прямо тут. Но как ему это подать? На каком блюдечке с каёмочкой?

- Я пойду,- дёрнулся Хромуша застенчиво.

- Да посиди, успеешь,- усадил я его на место.

- Чё сидеть-то? Просто так?

- Ну расскажи чего-нибудь… А может ты выпить хочешь?

Он сомневается - вижу. Разговор едва вяжется. Я бы и сам, честно говоря, выпил.

- Покажи свой,- палю я прямо. Или уже не скажу никогда. - Длинный, наверно. Ты вон какой долговязый. Покажи уж, не стесняйся, тут все свои!

Он пожимает плечами и неловко тянется к ширинке.

- Да ты встань,- подсказываю я,- и размер изобрази. Как положено.

А у самого душа в пятки…

Хромуша встаёт, смущённо расстёгивает брюки, вываливает своё добро наружу. Размер что надо!.. Мало того - у него уж торчит вовсю… Вот она, гиперсексуальность-то зелёная… У него или так быстро встал, или уже стоял.

- Хоть одну-то целку продырявил? - кивком указываю я. И - будто для убедительности - берусь пальцами. Кожицу туда - кожицу обратно: "Хочешь?"

Закус нижней губы, прикрытие век и лёгкий подъём головы - мне ответ. Я сижу - он стоит. Смотреть на меня стесняется.

Вижу - он попался. Пора!

- Возьми у меня,- освобождаю его от себя. - Тут он. Только тихонько, сильно не нажимай...

Я чуть откидываюсь назад - для его удобства. Хромуше неловко в поклоне, он приседает на корточки. Чувствую, ему нравится возиться с моими одёжками. В пальцах ещё нет взрослой уверенности: они начинают спешить и делают больно. Ловлю его запястье и поправляю ритм. Дальше - без меня. Вот так, так, так... Хорошие мальчик, понятливый... Теперь - подходящий момент произнести следующую фразу:

- Взять не хочешь, губами? Мне будет приятно.

- Я не пробовал ни разу,- смотрит он растерянно.

- Вот и попробуй, понравится. Чувствуешь, как он манит. Манит?

- Ага,- признаётся вдруг.

- Потому что это нормально,- говорю я.

И - погружаюсь в сладкую, стекающуюся в одну точку, наэлектризованную истому. Оказывается, учить - это своеобразное удовольствие.

- Устал? - спрашиваю.

- Угу… Немного,- задохнувшийся ответ.

- Отдохни,- разрешаю я. А сам думаю: главное - чтоб он не кончил раньше времени. А кончить может в любую секунду: от интриги, от новизны ощущений... Совсем пацан ещё, даром что длинный. Да и то из-за худобы.

Делаю ему ответные ласки. Так, несерьёзно - всего лишь щекочу губами. Но этого вполне достаточно - счастье уже запредельное. Даже постанывает. И самое время расстегнуть на нём рубашечку. Пауза необходима. И сладенький пупочек, и милые сосочки - мои, мои... и языком по всей ложбинке, до самого яблочка адамова - это не раз-два в мокрую бадью и готово! Это дорогого стоит! Учись, Серёжка, постигай "науку страсти нежной".

И ведь главное - никакого насилия, никаких выяснений! Всё оказалось проще, доступней.

Я показал Серёжке далеко не всё. Хорошего понемножку. Новое требует осмысления. Теперь он уже не посмеет не замечать моих окон. И, может, будет их проскакивать, как ошпаренный, а, может, наведается ещё раз сам. Как бегал ко мне когда-то Виталик. Посмотрим.

Второго раза не было. Всё сорвала война. Не какая-то там из учебников истории, а самая местная. Только мы с Серёжкой приудобились продолжить общение, начатое накануне (я позвал его в форточку - и он свернул, а сарай-шатёр уже так и манил во дворе, так и манил!) - как в закрытую дверь заколотили и голос невесть откуда взявшегося знакомого по кличке Линь (сроду он тут не обретался) крикнул мне: "Серый, ты здесь? Выходи, ...твою мать!" Я даже не понял, в чём дело, чуть было не подумал о самом худшем. Оказалось - побудка, общий сбор "на поле Куликово".

На наше село шли татары. Звучит так эпически потому, что в делении на "края" соседом "урмановского края" - то есть всего села - оказался городской "край татарский" - по основной массе проживающих там. Народ, разумеется, был смешанный и разнокровный. Но звучало угрожающе. Битва вскоре была отменена, гонцы-пограничники протрубили отбой. Но явление Линя в самый неподходящий момент разрушило наше с Хромушей хрупкое единение. Видимо, он мгновенно просчитал последствия - и запретил себе подобные встречи. Это только снявши голову по волосам не плачут, а его голова осталась на плечах. И покушаться на неё мне расхотелось.

Таким образом я спас и свою голову. Потом, уже в Москве, до меня дошли страшные вести. В пьяной ссоре семья Хромушиных "зарубила" соседа. Рубили все: и кто нанёс последний, роковой удар топором - тайна даже для следствия. Выгораживая родителей, Серёжка взял всю вину на себя. Ему дали какой-то немыслимый срок. Вряд ли он выйдет оттуда человеком. И пусть это звучит кощунственно, но такой финал закономерен. А для тамошних краёв - тем более. Я сомневаюсь в Серёжкиной причастности к этой драме, но его поступок - мужественный. Даже если склонила его к этому мать. Иногда и слабость (сыновья любовь) способна давать силу. Но восторгаться этим как-то не хочется.