Валерий Бондаренко - победитель сетевого конкурса "Тенета-Ринет-2002" по версии читательского жюри. Автор книг прозы - "Свадьба пропащих" (2006), "Командирская коечка" (2006), "Ария сомнамбулы" (2006), "Нежный проект" (2007) и других.

- Гомосячина!..

Сперва он произносил это, отвернувшись и глядя в стену.

Мой двоюродный племянник.

То есть он меня любит (как родственника?), но про всякое такое говорит "гомосячина" (с презрением, усиленным, быть может и страхом).

Уклончиво.

История наших отношений проста, как дверь, ключ от которой то ли потерян, то ли не найден еще. Но в нее и скреблись, и ломились; и, боюсь, уже обоссали ее не раз.

Фото Chris Schmidt, iStock International Inc.

Итак, каждое лето его мать привозила Даньку в Москву, и парень рос на моих глазах. Сперва он был весь такой кудрявый-кудрявый, как из мохера вязаный пуделек, глазастый и с оттенком ореховой смуглоты. С ореховым, да, отливом были глаза его, и локоны, и кожа, точно в нее втерли топленое молоко.

Он очень любил меня, - быть может, потому, что в доме я был младшим, хотя и на 20 лет старше его. И все относились ко мне не как ко взрослому. То есть, мы подружились с ним уже на этом одном.

Конечно, тогда я еще и сам про себя мало что понимал. Нравилось, когда он делает мне массаж спины ("Вот прошли гуси, пощипали травку", "Вот пробежали коровки", "Вот проехал поезд и всех задавил..."). Сперва как игра, но вскоре я вставал с дивана с мокрядью в труселях. Он, конечно, не замечал, однако на следующее лето наотрез отказался делать массаж.

Вообще, когда трандят про, типа-там, "совращенье", то и сами не ведают, о чем, собственно, тарахтят. Кто кого принес, не желая, в жертву?

Ах, совратить человека можно, лишь только его сломав. Но сломать ведь можно, если все время очень сильно надавливать. И "совратитель" чаще всего не имеет для этого никакой возможности...

Впрочем, весь этот отвлеченный пиздеж вам, наверно, уже прискучил.

Эх, всегда вам, вечно, нужны подробности, дорогой мой читатель!..

*
...Но ведь так трудно порой выдать прям-вам-скажем-подробности. И не потому, что я очень чего-то стесняюсь (с какой это стати я должен стесняться вас, мой дорогой и порою мне верный, жадный до подробнейших всяких дробностей о читатель?) Просто детали должны созреть, чтобы вылезти на поверхность текста.

Ах, я всегда так жалею, что скользящие во время траха в моем усталом мозгу слова и образы тотчас, по достиженье, тают. Увы, увы! Они самые яркие, честные (и в этом отношении чистые), и никакая наиразголоволомнейшая порнушка не сможет их нащупать и передать.

Ну, да я опять ведь отвлекся, - вы не находите? Короче, Даньку я надолго запомнил кудрявым мальчиком-каштанчиком, которому я читал книжки на сон грядущий. И перед этим грядущим-манящим (надо бы думать) сном он меня всякий раз пылко обнимал ручонками, тянул к себе и очень уж влажно чмокал в самые губы (сразу в башке: утро, цветы в росе, рассеянные шаги расцветшего лета).

И я уходил из спальни, вполне смущенный и смутно, непроясненно-себе мечтательный.

Конечно, никаких дополнительных мыслей-догадок у меня даже и наедине с собою не возникало. Знаете, как бывает в таких вот неудобных подобных случаях: нет - и все!

НЕТУ ЭТОГО!

Н-да, не скажу я и ничего нового, если все же отмечу: бег времени в отношении себя мы слишком долго как бы не чувствуем. Как бы вечное то ли детство, то ли, ну ладно уж, пускай уж хоть молодость. И окружающие нас люди тоже как бы должны застыть в своих привычных нам состояниях, - и застывают порою надолго! И это такое благо!

Очень комфортно, - как дар забвения...

*
Так вот, ровно через год передо мной предстал не младенец уже, а нечто ужасное. Подросток, - но не такой какой-нибудь занюханный и унюханный, и прыщавый заморыш с соплями на подбородке, и со склизкими-тонкими-грубыми, грязными лапками и с носками аромата исторгнутого обеда.

(Хотя иным это все даже и нравится!)

О нет! Передо мною был стройный, еще невысокий вьюнош, гладкая кожа, ореховые оттенки ее, - и те же оттенки глаз, и волос. Кудрей больше не было, волосы потемнели и как бы остепенились. Но главное: а) вишневые крепкие губы (не тонкие и не толстые, а эти убийственно, неподобающе никакой грезе и мысли совершенные, точно проведенные-выведенные крепким карандашом), и б) солнечное сплетение.

Это второе требует пояснения. Под "солнечным сплетением" я разумею не голый живот, а конкретно то, что чувствую, осязаю, почти вижу иногда в людях: переплетение над пупком каких-то светлых проводков и шнурочков (хотя иные из них могут быть и темными)! То есть, где-то, может, я экстрасенс, а где-то, может, просто воображенье издерганное.

Короче, мы мчались в метро, на нем была черная дурацкая турецкая майка с наглой, но мелкой разноцветной вышивкой "Christian Dior", и вот из-под этой майки, из ее южной ночи на меня пЫхало (другого слова не подберу) нечто такое жаркое и стойкое, но именно толчками, импульсами.

Он отводил от меня глаза, почему-то смущенный и в то же время как бы ко мне веревкой привязанный, а я отводил глаза от его по-мужски совершенных свежих темно-вишневых губ. Но все равно пЫхало из-под майки, из-под "Dior’а", всему назло.

Мы стояли лицом к лицу весь наш путь.

И что самое интересное, никаких дополнительных (вы меня понимаете) чувств, мыслей и "мечт" у меня даже не возникало.

НЕ СМЕЛО, - так мыши днем по норкам сидят.

*
Мы явились домой, и я ринулся в магазин, словно я не готовился.

Но самым интересным во всем этом (в чем? - да непонятно, в чем: во всем) для меня было его состояние. Я чувствовал не одно там смятенье подростка (у меня самого смятенья было, может, побольше, чем у него). Но я словно переселился в него. И всей шкурой я теперь чувствовал, как видит все это привычное мне он: и раскаленный, пыльный двор с поникшими деревами, и гордые дома сталинской выделки, когда-то нежно-кремовые, впитавшие все выхлопы тесной столичной жизни, и милое, избалованное курлыканье молодой дамочки, с которой мы поднимались в лифте, вместе с ее вездесущей мохнатой бежевой собачонкой, и эти ее сетования на дачу в Архангельском, где скоро невозможно станет из-за новой дороги жить.

И это ее вдруг такое лукавое напоминание, что за домофон надо бы заплатить!

В нашем подъезде она отвечает за взносы.

От домофонной дамочки перла такая во всем уверенность, такая почти материнская домовитость, забота о мире и правильность, что то ли праздная, то ли ехидная интонация эта прозвучала внезапным выпадом...

Или мне снова почудилось?

*
Странно, я вовсе не помню то лето нашего изумления перед жизнью, и этого его смущения передо мной ли, перед собой ли, перед миром ли вообще.

А жизнь, между тем, началась для Даньки печально. Мать его вышла замуж без любви, бесшабашно, затем развелась. Отец запил, потом заболел раком и в 40 лет умер, хотя был профи спортсмен и до самого конца у него оставалось нормальное давление.

Помню этого высокого, стройного и довольно простецкого мужика. Приезжая на лечение, он рассказывал мне о своей жизни, делился; жизнь как-то не задалась, а в нем на фоне всей этой простецкости вдруг возникла такая - немая - покорность в связи с судьбой и болезнью. Почти ласковость ко всему. Он словно притих и смотрел на мир, ничего вроде не ожидая, но ожидая чуда, хотя и знал, что его, вероятней всего, не будет.

Помню, как он в последний раз махал мне из двери вагона, улыбался, а сам был весь серый, почти бесцветный, и вокруг него вместо других лиц была чернота. Так мне, во всяком случае, показалось.

Мать Даньки рассказывала: когда это случилось, Данька не плакал (ему было 14 лет), но как-то она заглянула к нему, - Данька лежал ничком. Она хотела уйти, думая, что сын спит. Но Данька услышал ее и быстро вытер лицо.

Скорпионы - вероятно, самый скрытный знак Зодиака.

Вот после всех этих обстоятельств он и приехал ко мне в турецкой маечке "Christian Dior". Но я ничего не запомнил про это лето.

*
Прошло два года, и Данька явился вновь. Я встречал его на вокзале в состоянии той приятной душевной смуты, когда, кажется, все возможно, и это "все" непременно будет прекрасным.

- Извгащенец! - почти испуганно произнесли надо мной густоватым, но еще неустоявшимся юношеским баском. Я не тотчас въехал, что этот под метр девяносто спортивный парень, одетый по тогдашней бандюжной моде во все черное, - Данька!

Волосы его потемнели еще больше, да и не волосы это были, а очень короткий, как у вояки, ворс. Губы уже не бросались в глаза, зато мне в глаза лезли его дорогие солнечные очки и общая приблатненность.

Точно он все время вываживал и выуживал взглядом лохов, - и самым классическим из них был я, разумеется.

С этого мига "извгащ", "извгащенец" стали его любимыми словечками в отношении столичного дядьки. Впрочем, в Даньке тотчас почему-то проснулось и желание защищать меня от ему подобных.

- Ты жизни не знаешь, - заявил он очень авторитетно, тревожно и даже немного с болью. - Тебя же могут пгишить, как два пальца, извгаща...

Теперь его природная скрытность прорывалась в выкриках, почти для меня внезапных, - и скажем в духе классики: "энергических".

- В Москве живешь! - выкрикнул он, когда мы шли по парку мимо клумб и фонтана. В его возгласе чудились ликование и даже томность какая-то...

Его общение с продавцами теперь походило на истеричный "наезд", а на Горбухе он таки умудрился стянуть с прилавка кассету, чем очень гордился.

Когда же я возмутился и категорически велел ему вернуть кассету на место, он лишь посмеялся и обозвал меня медвежонком Вуппи: "Такой же свегху лысенький, снизу толстенький, глазки бессмысленные и очень добгодушный".

Я забыл сказать, что он и картавит. Помножьте это на сочный басок и вятский прононс, да такой густой, выразительный, что люди с улыбкой оглядывались на него, как на "попку" дрессированного. Посему в метро он старался молчать.

Наедине Данька учил меня жить по понятиям и все время вспоминал какого-то хорошего человека, у которого торговал овощами все прошлое лето. Вроде бы этот человек имел четыре ходки и был настоящий мужик, авторитет.

Мне в подарок Данька привез кассету блатного шансона. Он лег рядом, приобнял меня на мгновенье и с чувством, с глубоким укором, вызванным выражением моего лица, сказал:

- Ты послушай, КАКИЕ слова!

*
Конечно, тогда у нас с ним без греха все же не обошлось. В том смысле, что, узнав про Даньку, ко мне на встречу сорвался Бобсик.

Бобсик прям ошалел: Данька - молодой, уважительный, к тому же рядом я (который всегда поддержит).

Бобсик щедро лил коньячок. Он что-то такое, чуть в нос, с чувством рассказывал о любви. Бобсик почти курлыкал, часто произнося слова "нежность" и "ласково", и трогал Даньку за коленку, сам хмелея быстрее всех.

После третьего касания Данька как-то боком выскочил из-за стола, шепнул мне: "Он че, гомосек?" - "С чего ты взял?!" - возмутился я.

После чего Даньку как ветром из дома выдуло. А мы с бобсиком занялись нашим привычным, и, крути не крути, - все же приятным и радостным.

Между тем, в тот ранний и сумрачный вечер Данька хватанул на улице и пивка. Его вырвало. Данька где-то долго бродил, почти до полуночи, и что уж он там сам с собой испытывал, - я не ведаю.

Мне он поздней рассказал про одну блевотину.

Я же говорю: Скорпионы все - скрытные.

Уезжая дня через два, уже на пороге, Данька изрек:

- Я люблю тебя больше, чем ты меня!..

Изрек с глубоким, совершенно взрослым уже укором.

Н-да, почти горестно...

*
Через год у него уже была девушка, и, приехав ко мне, он без конца ей названивал. И все было спокойно, но спокойно до времени.

Потому что бобсик, конечно, явился вновь, с хорошей бутылочкой. Мы сидели втроем на кухне, и бобсик все подливал, но очень скоро Данька стал сам, без спросу, хватать бутылку, лить себе сепаратно, не предлагая нам. Он "блякал" и "екал" через каждое слово, и каждое его слово было со сжатыми кулаками:

- Да вы тут, е, все в Москве, бля, извгащи, е...

И теперь уже бобсик смотрел на него с тяжелым укором разочарованного и даже, может быть, оскорбляемого, но взрослого человека. Так смотрят мужики на трамвайную шпану.

А Данька домогался, какие мы. Он все думал, что измывается, - со слезой...

Короче, этот театр одного нахала нам надоел. Мы с бобсиком сосреблись, наконец, и пошли ко мне в комнату, и закрылись там от этого хама, - вот именно, что трамвайного!..

И уже лобзанию предались. Но тут Данька стал в коридоре звонить своей шмаре на родину, а был еще 99-й год, сотовых не имелось. Звонок все время срывался, - или еще какая-то там напасть со связью образовалась, только Данька стал барабанить в закрытую дверь и орать, что ему надо сейчас позвонить, немедленно, слышишь ли ты, позагез, извгащ?!..

И тогда я стал в ответ орать и материться почти истерически (или, точней, экстатически, - а это все-таки разница!) Я напялил штаны, вылетел в коридор и бросился на телефон, как Александр Матросов. Я возился с допотопным дурацким проводом, ругаясь просто -надцатиэтажно.

Тут следом за мной выскочил, конечно, и бобсик в рубахе расстегнутой, и, прыская от моего оглашенного мата и всей ситуации, бросился помогать.

Связь мы восстановили. В том смысле, что Данька мог позвонить, а мы с бобсиком снова уединились. И слышали между делом, как в коридоре Данька слезливо-напористо и требовательно общался со шмарою со своей. Словно бы он учил ее и "воспитывал".

Но нам с бобсиком было не до чужих - здрасьте вам, понаехали тут - нюансов.

После этого случая бобсик еще месяца два, вспоминая мой такой неожиданный для него густопсовый мат, пИсал кипятком, качал головой и щипался от удовольствия.

Занятно: после этого случая мои отношения с Данькой стали как-то ближе, непринужденнее. Он обзывал меня через раз извгащем, пидагасом и гомосячиной, а я отвечал ему, что только такой дикарь тупило, как он, мог столь глупо себя вести. И что он, в конце концов, молодой, мог бы и потерпеть, мог бы и насладиться, а бесчеловечность украшает героев только в кино!

Короче, я стыдил его, - стыдил с пафосом, и Даньку это обескураживало, прикалывало и даже, мне кажется, нравилось.

Да, мы оба явно получали удовольствие от того, как лихо собачимся!

Кажется, именно в тот долгий его приезд я уболтал Даньку поснимать меня голым, в рванине и сапогах, в фуражках и разрисованным.

Расписывал меня по голому телу, естественно, сам племянник.

На спине Данька вывел гуашью, путая латиницу и кириллицу, "Peтuh" и нарисовал веник, который торчит у меня среди языков пламени аккурат из задницы. На плечах парень сделал мне свастики, а на лобешнике слово "раб", - слава те господи, безошибочно.

Когда же я под пивко после этого предложил, чтобы он кинул мне по дружбе и вафельку, Данька очень емко, очень веско, очень по существу (и опять со слезой!) сказал, что а вот сейчас, наконец, он даст мне в глаз.

И слишком подлинный тон угрозы заставил меня прикусить язык, заболтать ситуацию, забросать ее смехуечками.

*
Бог один ведает, что за чувства владели им после общения со мной, - все же ЛЮБИМЫМ родичем!

Наверно, некий интерес к этой всей "гомосячине" я тогда заронил в Данечку. Его мать рассказала мне по секрету, что в одно из посещений Москвы он принял приглашение какого-то парня и пошел с ним в гей-клуб. Правда, Данька так густо при этом ботал по фене и матерился, что парень принял его за урку и смылся. (Почему, наверно, Данька и рассказал это матери).

Ах, представляю! Когда в один из приездов Данька покатил к Сергею, мы забурились втроем в "Самоволку". В клубной прокуренной полутьме Серега сидел перед Данькой на корточках и шептал, что сейчас он съездит вот за баблом (за моим, разумеется; взятое мной мы уже истратили), а потом, ну честно, ага, ты хочешь, ага? Тут есть где, - ага?..

Морда у Сережки была красная, потная, раздраконенная. Он мечтал отсосать этому пацану. А Данька сидел, чуть не уткнув голову в тарелку, и едва, невпопад, насильно, кивал изредка, - словно одним затылком.

А ведь как развязно он вел себя здесь сперва! Официантов чуть ли не щелчками подзывал, называл прямо в лицо "халдеями"!..

В результате, он бортанул Сережку, напившись в визг, и мы едва запихнули Даньку, угрюмого, злобного, в такси, - уже под самое утро.

Всю дорогу он спал, но у самого дома пробудился и заговорил!.. Во-первых, он отказался с нами выходить из машины. Во-вторых, Даньке зачесалось душу шоферу излить. Расплатившись, мы с Сережкой благоразумно высветились.

Потом я и Серега битых полчаса сидели напротив друг друга на кухне, с харями, натруженными пивом, бессонной ночью и молчаливой иронией, а в открытую форточку, на весь спавший двор, несся сочный вятский Данькин басок, - какие все москвичи сволочи, зажгались, извгащи на каждом углу, пидагы гаспоясались, Москва погибнет от газвгата.

И таксер (сам не местный) охотно его поддерживал.

Кажется, там было что-то и про меня, укоряющее...

Или все-таки ошибаюсь, НЕ БЫЛО?..

*
С тех пор много воды утекло. Данька приезжает каждое лето, уже стал совсем мужиком. Насчет гомосячины мы почти не разговариваем, - он отсекает всякие на этот счет шуточки с моей стороны.

Он делится со мной своими проблемами: его поколение не успело, все гасхватали, гаспилили, и им уготована голь шестегок, а это вагиант беспонтовый, как ни кгути.

Конечно, как и все они, Данька мечтает "ничего не делать и ездить в мегсе".

Но мечтанья - мечтаньями, а жизнь бьет, гадюка, реалом, и от души. У себя в городе Данька работает поваром. Мать настояла, чтоб при еде.

В нем уже проснулась горечь и обида рабочего человека. Если я начинаю пиздеть при нем о своих проловских фетишах, он поправляет сурово: жизнь габотяги - пгишел с габоты, а гуки от напгяженья весь вечег тгясутся. Когоче, выпил, упал и выгубился...

То есть, он жизни учит меня.

Наверно, в какой-то момент Даня решил для себя, что я все еще маленький.

Теперь у него есть сотовый и даже фиговенькое авто, недавно он расстался со своей шмарой, разляпистой, как французский бульдог, и блядью. Данька собирается перебраться в Москву, "где жизнь". Зацепиться.

Укорениться?

Не знаю: уж как получится...

P. S. Узнав про это, бобсик спросил меня, все ли Данька так же ругается.