Я отправился в Эльзас провести два летних месяца перед тем, как уйти в армию. Я поехал один и сам не знал, какое место выбрать. Случай решил все за меня: в Страсбурге я сел на автобус, который привез меня в 3., небольшую деревушку, расположившуюся на ровной возвышенности. Не знаю, почему, но мне там сразу понравилось, и я решил остаться в деревушке. Постоялого двора не было, зато в трактире мне с радостью предложили столоваться у них. Что касалось комнаты, то надо было поискать Огюста.

- Огюст! - крикнула хозяйка трактира, встав на пороге. Никто не откликнулся.

- Он еще не вернулся с поля. Придется подождать.

Часов в семь вечера вошли какие-то люди. Среди них был крепкий парень лет восемнадцати-девятнадцати; первое, что я увидел, были рыжие кудри, крошечными огоньками полыхавшие вокруг его лба. Он повернулся ко мне - и в тот же момент я понял, что я полюблю его, и что он полюбит меня, и что именно для этого судьба и забросила меня сюда. Хозяйка вышла из кухни и направилась к стойке.

- А-а, Огюст, пришел? - обратилась она к парню и заговорила с ним на местном наречии, кивая в мою сторону. Огюст подошел ко мне. Его робкое лицо освещалось светло-зелеными глазами с золотистой искоркой. Лицо, руки, тело, обнажившееся из-за расстегнутой до пояса рубахи, - все было словно из литой меди с красноватыми и золотистыми переливами. Он сел напротив меня. Я видел, как учащенно бьется его сердце под мускулистой гладкой грудью с маленькими темно-лиловыми сосками. Должно быть, он не на шутку оробел.

- Вы хотите снять комнату? - наконец спросил он. - Мать сдает ту, что над крытым гумном.

Я молчал, и он вдруг сказал:

- Идемте!

Он схватил мой рюкзак за ремешок и первым вышел на улицу. Крытое гумно располагалось прямо напротив трактира, на повороте проселочной дороги, которая вела в поля. Мы поднялись по лестнице без перил - под ней было свалено в кучу сено - и очутились на маленькой площадке с дощатым полом. Перед нами была дверь, она вела в комнату - белостенную келью: железная кровать, на столике таз с фарфоровым кувшином, стул. Окно выходило на дорогу. Мы так и стояли молча посреди комнаты. Огюст по-прежнему держал мой рюкзак, опустив его почти до самого пола.

- Вам не нравится? - вполголоса спросил он.

- Нет-нет, вполне!.. - встрепенулся я.

- Ну, вот и хорошо... Я каждое утро, прежде чем уйти в поле, буду приносить вам кувшин воды и вы сможете умыться.

Мы вновь замолчали, охваченные каким-то непонятным смущением. Меня словно опутали тысячи нитей: я ощутил в себе бесконечную пустоту и невесть откуда взявшуюся глухую, горькую тоску. Соловей вдруг начал где-то выводить свои трели. Приближался вечер.

- Ты еще здесь? - спросил я, не повернув головы.

- Да, - отвечал он еле слышно, - я пойду...

Он осторожно положил рюкзак на стул и, неслышно ступая, вышел.

Огюста я почти не видел. Вечерами, когда он возвращался с поля, промелькнет - и все. По утрам он приносил кувшин с водой так рано и ступал так тихо, что я ничего не слышал. Я еще не знал, что ему всего шестнадцать и что он невероятно робок и пуглив.

Однажды утром я шел мимо поля, довольно далеко от деревни, и увидел Огюста - он косил траву. Я подошел к нему.

- Ты совсем один?

- Да, брат уехал на двуколке.

- Так у тебя есть брат? Что-то я его ни разу не видел.

- Да нет же, видели - в трактире. У него нет одной руки.

Я вспомнил, что действительно видел в трактире однорукого.

- Слушай, а у тебя нет еще одной косы? Я бы попробовал покосить...

- Возьмите мою...

И я взял его косу.

Огюст наблюдал за мной исподлобья, но без недоброжелательства. Через четверть часа я был уже весь взмыленный. Огюст подал мне знак остановиться, прислушиваясь к ударам далекого колокола.

- Полдень, - сказал он.

- Ты возвращаешься в деревню?

- Нет, у меня харч с собой.

Я сел рядом с ним на свежескошенное сено. Огюст наотрез отказывался есть один и поделил со мной хлеб, вино и колбасу. Потом он расстелил рубаху на траве и лег на спину.

- Ты будешь спать? - спросил я.

- Не-ет! - рассмеялся он.

- А почему ты смеешься?

- А потому, что хозяйка трактира, наверное, ждет, что вы придете обедать.

Я лег на живот, опершись на локти. Огюст взял соломинку и, зажав ее двумя пальцами, принялся забавы ради дуть в нее, и она засвистела на все лады.

- Знаете, как с девчонками играют в травинку?

-Как?

- Надо сжать травинку зубами и быстро-быстро жевать ее - каждый со своей стороны, и кто первым дойдет до середины.

- Это как?

Ну, вот так...

Он приподнялся и приблизил лицо ко мне. Я взял зубами второй конец травинки. Прямо перед собой я видел его зеленые глаза - он полуприкрыл их. Мы коснулись друг друга носами. Раскрыть губы для поцелуя он не умел.

- Ты играешь в эту игру с девчонками? - спросил я.

- Нет. Мы так играли с одним мальчишкой, два года назад он приезжал сюда из Германии на каникулы. Только он языком так не делал, как вы...

- А сколько лет было этому мальчику?

- Четырнадцать, как и мне.

Так я узнал, что в лето нашего знакомства Огюсту исполнилось шестнадцать.

Я решил, что в тот же вечер он придет ко мне в комнату. Но я ошибся. Однако на следующее утро, доставив мне кувшин с водой, Огюст постучал и приоткрыл дверь.

- Я взял еды на двоих, - сказал он. - Я буду на том же поле, только на другом краю.

И он моментально сбежал по лестнице вниз. С того дня этот обряд происходил вновь и вновь - и так много дней. Затем Огюст согласился заходить ко мне в гости, возвращаясь с работы в поле. У меня в комнате он сам снимал рубаху -"чтобы свободней себя чувствовать". Он решался присесть на мою кровать, и даже немного прилечь: он никогда не сопротивлялся, если я целовал его, но при любой другой ласке начинал отчаянно отбиваться. Впрочем, одного вида этой смуглой юношеской груди, которая, казалось, медным колоколом звенела под моими пальцами, было почти достаточно для моего счастья.

Я вынашивал идею нашего с Огюстом путешествия на велосипедах, которое на два дня и две ночи унесло бы нас далеко от деревни. Я заговорил об этом с Огюстом, и он в ответ подмигнул мне хитро и понимающе.

Его брат предложил нам маршрут, который должен был открыть мне все красоты Эльзаса. Как и всякий раз, когда мне приходилось строить какие-то планы, я конфузился и чувствовал себя нелепым. Я вновь повеселел лишь после того, как обещал самому себе во всем положиться на волю случая. А это означало, что я спрошу в придорожной гостинице две комнаты.

После завтрака порозовевший от легкого рейнского вина Огюст исчез куда-то минут на пять.

- Знаешь, что я сделал? - сказал он, вернувшись; вид у него был очень довольный. - Я спросил нам комнату здесь! И мы можем отдохнуть прямо сейчас. А потом пойдем искупаться на речку.

Сердце гулко застучало у меня в груди.

- Ну, что, поспим немножко? - предложил Огюст.

Но и на сей раз он был все такой же стыдливый, все такой же дикий. Отдохнув, мы направились на речку.

Несмотря на дневной сон, мы до того устали, что отправились спать совсем рано. Не успел я толком раздеться, как Огюст уже потушил лампу.

- Скорее! Скорее! Поторопись... - повторял он.

- Да что с тобой такое? Что ты, глупый? Он, полностью обнаженный, проскользнул под покрывало и, как только я присоединился к нему, обвил меня всего. Я шепотом спросил его:

- Почему сегодня днем ты говорил "нет"?.. И поныне я слышу его голос, его слова:

- Я не хочу при свете...

С тех пор Огюст приносил мне кувшин с водой вечером. Мне пришлось купить будильник; мы заводили его на полночь, чтобы не проспать: мать Огюста не хотела, чтобы он возвращался домой после полуночи. Утром, отправляясь в поле, Огюст свистел у меня под окном. Никогда в жизни сигнал подъема не доставлял мне такую радость, никогда в жизни не вскакивал я с постели так быстро и так весело. Огюст стоял на дороге, задрав голову, и приветствовал меня сияющей улыбкой. Он только что умылся у колонки: капли воды сверкали у него на шевелюре и на руках. Он был свеж, как заря, и, как заря, казалось, нес в себе какое-то тайное обещание. Перекинувшись со мной несколькими словами, он уходил, неся косу на плече, а точильный камень в кожаном чехле мерно стучал по его бедру.

Счастье не знает времени. Память рисует мне лишь череду светлых, беззаботных дней. Но приближался тот час, когда я должен был уехать, чтобы уйти служить в эту идиотскую армию.

- Что ты будешь делать зимой? - спросил я Огюста.

- Я буду лес валить.

И он рассказал мне, что будет жить в лесной хижине, в глуши, с братом и старым и опытным дровосеком.

Тщетно пытался я строить планы на первый свой отпуск из армии - я смутно ощущал, что это лето с Огюстом подводило черту под счастливыми годами моей жизни. Мне исполнилось двадцать. Я чувствовал, что прошлое, даже самое недавнее, осталось в детстве.

Огюст захотел проводить меня до Страсбурга. В поезде мы сидели на деревянных скамьях напротив друг друга. Огюст был молчалив. Опираясь локтями на колени и подавшись вперед, он смотрел на меня, и глаза его не раз наполнялись слезами. Тогда он склонялся еще ближе ко мне и целовал меня. Никому из попутчиков это не казалось странным. Поезд на Париж отправлялся через несколько минут после нашего прибытия на вокзал. Я нашел свое место в вагоне, затем вновь вышел на перрон - и тут Огюст разрыдался, уткнувшись головой мне в плечо.

"Я его больше никогда не увижу", - говорил я себе под стук колес. И настал черед моим слезам.

Перевод с французского Александра Анатольева.
"Зеркало", 10.1998, №1