Нижинский на репетиции, начало 1910-х годов

В этой книге, в этом моем свидетельском показании на суде, которому общество подвергает нас как Сократа, я должен выразить признательность двум свободным людям - они родились и жили, чтобы пропеть свою песню.

Нижинский был ниже среднего роста. Потребности профессии сформировали его душу и тело.

Голова с монголоидными чертами держалась на толстой и длинной шее. Под тканью брюк обрисовывались тугие мышцы икр и бедер, так что казалось, будто ноги его круто выгнуты назад. Пальцы на руках были короткие, словно обрубленные. Словом, невозможно было поверить, что эта обезьянка с жидкими волосами, в длиннополом пальто, в сидящей на самой макушке шляпе и есть кумир публики.

Между тем Нижинского боготворили недаром. В нем все было устроено так, чтобы смотреться в свете прожекторов. На сцене его слишком выпуклые мускулы растягивались и придавали ему стройность. Он делался выше ростом (пятки его никогда не касались земли), кисти становились листвой гибких рук, а лицо излучало свет.

Тому, кто не видел этого преображения, трудно представить себе, как такое возможно.

В "Ведении розы" он достиг совершенства, хотя с 1913 года стал выступать в нем неохотно. Хореография "Весны" вызвала скандал, и ему было неприятно, что в одном спектакле его принимают с восторгом, а в другом освистывают.

Мы все скованы силой тяжести. Нижинский постоянно выдумывал что-нибудь, чтобы преодолеть ее.

Заметив, что половина заключительного прыжка в "Видении розы" пропадала, потому что была не видна из зала, он придумал двойной прыжок; перелетал через всю сцену и, лишь очутившись за кулисами, падал вниз. Там его приводили в себя, как боксера: горячими полотенцами, пощечинами и водой, которой слуга Дмитрий прыскал ему в лицо.

Перед премьерой "Фавна", за ужином у Ларю он несколько дней подряд удивлял нас тем, что как-то странно двигал головой, как будто ему сводило шею. Дягилев и Бакст, встревожившись, стали расспрашивать, что с ним, но не получили никакого ответа. Позже мы поняли, что он приучал себя к тяжести рожек Фавна. Я мог бы привести еще не один пример таких неустанных поисков, которые делали его угрюмым и раздражительным.

В отеле "Крийон" (он и Дягилев переезжали из отеля в отель, спасаясь от кредиторов) он влезал в махровый халат с капюшоном и придумывал, и записывал танцы.

На моих глазах он создавал все свои роли. Лучше всего удавались ему сцены смерти. В "Петрушке" ли, где кукла настолько очеловечивалась, что вызывала слезы сочувствия, в "Шахразаде" ли, где он бился об пол, как пойманная рыба о дно лодки.

Глядя на Сергея Дягилева, казалось, что он носит самую маленькую шляпу в мире. Но попробуйте ее примерить, и она вам съедет на уши. Просто любая шляпа была мала для такой огромной головы.

Танцовщицы прозвали его Шиншиллой из-за седой пряди, оставленной в черной крашеной шевелюре. Он кутался в теплое пальто с воротником из опоссума, которое иногда застегивал английскими булавками. Лицом он походил на бульдога, а когда улыбался - на юного крокодила с торчащим клыком. Когда он закусывал и жевал губу, это было признаком удовольствия, страха, гнева. Так, покусывая губу и шевеля ниточкой черных усов, Дягилев следил из ложи за своими артистами, не спуская им ни малейшей оплошности. А его полуприкрытый, влажно-блестящий глаз, глядящий вниз, напоминал португальскую устрицу. Человек этот странствовал по миру с труппой танцоров, разношерстной и пестрой, как нижегородская ярмарка. (...)